Стихи

Кибиров Тимур Юрьевич

* * *

Если уж выбрал малобюджетную роль рыцаря бедного (см. также у Заболоцкого – «бедный мой воитель»), изволь решить наконец, что же именно кровью своею начертать на щите! (Ну не Н. Н. М. же, в конце-то концов!) Каков же девиз, каков же рекламный слоган сей безнадежной кампании?.. Ты знаешь, когда я служил мэнээсом во Всесоюзном НИИ искусствознания, я часто присутствовал на открытых партийных собраниях. И на траурных митингах по случаю смерти генсеков тоже частенько. И вот тогда-то, слушая благородными сединами убеленных ученых мужей и утонченных искусствоведческих дам, которые так старались и в этом, навязанном им унизительном контексте сказать что-нибудь эдакое, нетривиальное, я в бессильной злобе повторял про себя блатную похабную поговорочку — «Под ножом всякая даст, да не всякая подмахивать будет!» И вот теперь мне кажется, что это относится не только к той, слава Богу, полузабытой ситуации, что это вообще универсальная максима и что ничего благородней и мужественней не рождал человеческий гений — «Под ножом-то всякая даст, но не всякая – слышишь? – не всякая подмахивать

станет!» Ибо нам Не дано Победить. Ибо нам Суждено Проиграть. Но подмахивать все же Грешно! Западло Расслабляться И получать удовольствие! Даже под ножом, Даже Под гнетом власти роковой И даже Под страхом оказаться чужим Веку сему!

* * *

Надоело Мне без дела Беззаботно кочевать! Ближе к Отчему пределу Захотелось почивать! Скучно мне в среде бомжей — Я хочу на ПМЖ! Вот он, Эрос кучерявый, Так и вьется надо мной, Обещает на халяву Место в жизни неземной, Гарантируя лукаво Скорый выезд в мир иной! Конкурент его – Танатос, Предлагает план другой — Нелегальным эмигрантом Просочиться в мир иной! Но, границы нарушая, Вряд ли внидешь в кущи рая, Уж скорей наоборот! Даже если Эрос юбку Задерет моей голубке, Даже если цианид Враз излечит-исцелит От недуга бытия — Тут как тут опять же я!.. Отведав ваших искушений, Самоубийство и любовь, Я вновь ору как оглашенный, Несусь как угорелый вновь! На всех порах, ко всем чертям! И мочи нет свернуть во храм, Инерцию преодолеть, Осуществить зигзаг!.. И коль не в церковь залететь, Так хоть в районный ЗАГС!

КАРА-БАРАС!

опыт интерпретации классического текста

А. Немзеру

Идеал Убежал… (Нет, лучше эквиритмически) — Идеалы Убежали, Смысл исчезнул бытия, И подружка, Как лягушка, Ускакала от меня. Я за свечку (в смысле приобщения к ортодоксальной церковности), Свечка – в печку! Я за книжку (в смысле возлагания надежд на светскую гуманитарную культуру), Та – бежать И вприпрыжку Под кровать! (То есть – современная культура оказалась подчинена не высокой духовности, коей взыскует лирический герой, а низменным страстям, символизируемым кроватью как ложем страсти (Эрос), смертным одром (Танатос) и местом апатического или наркотического забвения (Гипнос).) Мертвых воскресенья чаю, К Честертону подбегаю, Но пузатый от меня Убежал, как от огня. Боже, боже, Что случилось? Отчего же Всё кругом Завертелось, Закружилось И помчалось колесом? (В смысле ницшеанского вечного возвращения или буддийского кармического ужаса, дурной бесконечности — вообще всякой безысходности.) Гностицизм За солипсизмом, Солипсизм За атеизмом, Атеизм За гностицизмом, Деррида за М. Фуко (Деррида здесь помещен более для шутки, М. Фуко – более для рифмы) — Всё вертится И кружится, И несется кувырком!.. Вдруг из сей всемирной склоки Позабытый, чуть живой, Возникает древний Логос И качает головой: «Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, Безобразный греховодник! Ты чернее фарисея (вариант — ты наглее саддукея), Полюбуйся на себя: У тебя на сердце злоба, На уме одна стыдоба, Пред тобой такие виды, Что сбежали аониды, Аониды, пиэриды Убежали от тебя. Рано утром на рассвете Умиляются мышата И котята, и утята, И жучки, и паучки. Ты один не умилялся, А кичился и кривлялся, И сбежали от кривляки И утехи, и стихи. Я – великий древний Логос, Коим созидался мир, Форм предвечных Устроитель, Слов и смыслов Командир! Если я тебя покину, Отзову моих солдат, В эту комнату иные Посетители влетят, И залают, и завоют, И зубами застучат, И тебя, дружок любезный, Не пройдет пяти минут — Прямо в бездну, Прямо в бездну С головою окунут!» Он ударил в медный таз (коим, по мысли лирического героя, все накрылось) И вскричал: «Кара-барас!» (В каком смысле? Непонятно) И сейчас же угрызенья, Сожаленья и прозренья Принялись меня терзать, Приговаривать: «Судим, судим дезертира За побег от Командира, За отказ ему служить — Жить, жить, жить, жить! Дорожить и не тужить!» Тут либидо подскочило И вцепилось промеж ног, И юлило, и скулило, И кусало, как бульдог. Словно от бейсбольной биты, Я помчался от либидо, А оно за мной, за мной По юдоли по земной. Я к Эдемскому детсаду, Перепрыгнул чрез ограду, А оно за мною мчится, Застит вещие зеницы. Вдруг навстречу мой хороший, Шестикрылый Серафим. И презрительные рожи Корчит Пушкин рядом с ним. «Ну-ка живо – виждь и внемли!» Возглашает Серафим. А потом как зарычит На меня, Как крылами застучит На меня: «Ну-ка, братец, не дури, Говорит, И спасибо говори, Говорит, А не то как улечу, Говорит, И назад не ворочусь!» Говорит. Как пустился я по улице бежать, Прибежал к Порогу Отчему опять. Смысла, смысла, Смысла,

смысла Домогался и молил, Копоть смыл И суть отчистил, Воск застывший отскоблил. И сейчас же краски, звуки, Зазвучали в тишине: «Восприми нас, глупый злюка, осторожней и нежней!» А за ними и стишок: «Сочини меня, дружок!» А за ними и Эрот (оставляем рифму «в рот»!) Вот и книжка воротилась, Воротилася тетрадь, И поэтика пустилась С метафизикой плясать. Тут уж Логос изначальный, Коим созидался мир, Хора древнего Начальник Слов и смыслов Командир, Подбежал ко мне, танцуя, И, целуя, говорил: «Вот теперь тебя люблю я, Вот теперь тебя хвалю я! Наконец-то ты, сынуля, Логопеду угодил!» Надо, надо Бога славить По утрам и вечерам, А нечистым Нигилистам (вариант — а засранцам — вольтерьянцам) — Стыд и срам! Стыд и срам! Да здравствует Истина чистая, И Красотища лучистая, Истое наше Добро, Вечное наше перо! Давайте же, братцы, стараться, Не злобиться, не поддаваться В тоске, в бардаке и во мраке, В чумном бесконечном бараке — И паки, и паки, И ныне и присно — Вечная слава — Вечная память — Вечная слава Жизни! Подымайте Медный таз! С нами Бог! Кара-барас!

ЭПИЛОГ

Короче – чего же ты все-таки хочешь? Чего ты взыскуешь? О чем ты хлопочешь, лопочешь, бормочешь и даже пророчишь столь невразумительно, столь горячо? в какие зовешь лучезарные дали?.. Ты знаешь, мы жили тогда на Урале, тогда нами правил Никита Хрущев. Но это не важно… Гораздо важнее, что были тогда мандарины в продмагах ужасною редкостью… В общем, короче — вторые каникулы в жизни, а я болею четвертые сутки… Той ночью стояли за окнами тьма и зима, и Пермь незнакомая тихо лежала в снегах неподъемных. И елка мерцала гирляндою, и отражалась в шкафу мучительно. И, в полусне забываясь, я страшное видел и, просыпаясь, от боли и ужаса тихо скулил, боясь и надеясь сестру разбудить. А чем я болел, и куда наша мама уехала – я не припомню… Наверно, на сессию в Нальчик. А папа в ту ночь как раз оказался дежурным по части… И жар нарастал, и ночь не кончалась, и тени на кухне все громче и громче шушукались, крались, хихикали мерзко! От них я в аду раскаленном скрывался, под ватным покровом горел-задыхался… и плавился в невыносимом поту… Короче – вот тут-то, в последний момент — я знаю, он был в самом деле последним! — вот тут-то и щелкнул английский замок, вот тут-то и свет загорелся в прихожей! И папа склонился: «Ну как ты, сынок?» — и тут же огромный шуршащий кулек он вывалил прямо в кровать мне и тут же, губами прохладными поцеловав мой лоб воспаленный, шепнув: «Только Сашке оставь обязательно, слышишь!» – исчез… Короче — я весь в мандаринах волшебных лежал, вдыхал аромат их морозный, срывал я с них кожуру ледяную, глотал их сок невозможный, невообразимый. Сестре я почти ничего не оставил… Короче — вот это, вот это одно — что мне в ощущениях было дано! Вот эту прохладу в горячем бреду с тех пор я ищу и никак не найду, вот эту надежду на то, что Отец (как это ни странно) придет наконец! И все, что казалось невыносимым для наших испуганных душ, окажется вдруг так легко излечимым — как свинка, ветрянка, короче – коклюш!

Конец

на полях

«a shropshire lad»

2007

ОТ АВТОРА

Необходимое, но, возможно, недостаточное объяснение

То, что я так долго ничего не знал о существовании великого английского поэта Альфреда Эдуарда Хаусмана (1859–1936) и его книги «A Shropshire lad» (1896), не только постыдно, но и чрезвычайно странно, учитывая частоту упоминания их у кумира моей молодости Набокова, в частности, в моем любимом «Pale Fire». Тем не менее, только читая «Записи и выписки» М. Л. Гаспарова, я обратил внимание на это имя, написанное, впрочем, как «Хаусмен». Как раз в это время я с упоением гоголевского Петрушки начинал читать английские стихи. Когда под одним из немногих стихотворений в антологии, оказавшихся доступным моему разумению, я прочел подпись A. E. Housman, мне за хотелось побольше узнать об этом знаменитом филологе-классике, умудрившемся написать книгу стихов, восхищающую и утонченных интеллектуалов, и рядовых солдатиков викторианской армии. А то, что грустные и насмешливые стихи о любви и о настоящей пацанской дружбе оказались отражением то ли латентного, то ли вполне явного, но неразделенного гомосексуализма, по-моему, также чрезвычайно интересно и очень печально.

Многие месяцы читая и перечитывая «A Shropshire lad», я преисполнился восхищенным изумлением и бессильной завистью к творцу этих шестидесяти трех стихотворений, сочетающих неслыханную простоту, о которой мечтал поздний Пастернак, с предельной литературной изощренностью. Это все равно, как если б Ходасевич решил сразиться с Есениным на его территории и нанес бы сокрушительное поражение певцу голубых пожаров и розовых коней. Или если бы Иосиф Бродский вступил в творческое соревнование с Эдуардом Асадовым за право быть властителем дум незамужних ткачих и, выиграв, стал бы внушать высокие идеалы романтического стоицизма этой благодарной аудитории. Особенно упоительными эти тексты казались на фоне мутной и унылой невнятицы, производимой большинством современных русских стихотворцев. В общем, мой читательский восторг был столь велик, что в скором времени перешел в немного стыдный, но в моем случае неизбежный и неодолимый писательский зуд.

Наверное, самым естественным выходом была бы попытка перевести любимую книгу, но для меня это совершенно исключено. Во-первых, я совсем не умею переводить стихи, во-вторых, эти стихи мне представляются принципиально непереводимыми (так же как, например, Пушкин). Немногочисленные героические попытки (упомяну подборку в № 6 «Иностранной литературы» за 2006 год и книгу «Избранные стихотворения» – М.: Водолей, 2006) при всем моем уважении и благодарности к создателям этих переводов не смогли убедить меня в обратном. И в-третьих, но совсем не в-последних—влюбленность в безукоризненное изящество и гипнотическое обаяние этих стихов соседствовало в моей душе с желанием спорить и склочничать, с бурным протестом против идеологии автора.

Впрочем, даже и в этом отношении честный и прозрачный пессимизм Хаусмана кажется мне гораздо привлекательнее мировоззрения многих современных авторов, сводимого без остатка к двум приблатненно-казарменным максимам: философской – «Все дерьмо, кроме мочи», и вытекающей из нее романтической – «Ты гондон и ты гондон, а я – виконт де Бражелон!».

В общем, вдохновленный совершенством плана выражения и раздраженный планом содержания, достойным, по-моему, не великого поэта, а горьковского Смертяшкина, я решил очертя голову «пуститься в область приключений» и на полях этой книги попробовал выразить как восхищение и любовь к чудесному поэту и несчастному человеку, так и несогласие с его некрофильской пропагандой. Я ведь по-прежнему уверен в правоте Орвелла, заявившего, что «всякое искусство – пропаганда!».

Мои маргиналии связаны с текстами Хаусмана по-разному. Иногда это традиционные для русской литературы очень вольные переводы и пересказы, иногда – столь же традиционное склонение на русские или современные нравы, иногда дерзновенный спор, как у Ломоносова с Анакреонтом, иногда аналог филаретовского «Не напрасно, не случайно», а в некоторых случаях я позволил себе подражание моим любимым допискам А. К. Толстого к стихотворениям Пушкина. Впрочем, связь нескольких моих текстов с хаусмановскими столь прихотлива, что не до конца поддается даже моему собственному пониманию. К сожалению, на стихи, в которых у Хаусмана, как говорили советские учителя, «выражается военно-патриотическая тема», я вынужден был реагировать стихами совсем иной тематики, по причинам, я думаю, вполне ясным. Темами таких стихотворений становились или русская литература (которой мы вправе гордиться не меньше, чем сыны Альбиона своими алыми мундирами), или даже, прости Господи, метафизика. Соответственно, потаенные гомосексуальные мотивы преобразовывались в откровенно гетеросексуальные, а воспевание дружества превращалось в любовные жалобы моего незадачливого лирического героя. В общем, если воспользоваться набоковским определением «A Shropshire lad»: «книга о молодых мужчинах и смерти», то моей целью было написать на ее полях книжку о немолодом мужчине и жизни.

К сожалению, никакой надежды на то, что все потенциальные читатели знают и помнят стихи Хаусмана, нет. Поэтому в левой части каждого разворота помещен его текст, в правой – моя вариация. [3]

Я очень надеюсь, что сама откровенная наглость этой затеи и простодушная беззащитность моих стихов убедят благожелательного читателя в том, что книга вдохновлена не постмодернистским нигилизмом и не манией величия, а любовью к замечательным стихам и уважением к их автору.

3

В электронном варианте книги стихи размещены один за другим. (прим. Jeanne)