Каждый помнит какую-то русскую реку,но бессильно запнется, едваговорить о ней станет: даны человекулишь одни человечьи слова.А ведь реки, как души, все разные… нужно,чтоб соседу поведать о них,знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,изумрудную речь водяных.Но у каждого в сердце, где клад заковалакочевая стальная тоска,отзывается внятно, что сердцу, бывало,напевала родная река.Для странников верныхкачнул я дыханьем душиэти качели слогов равномерныхв бессонной тиши.Повсюду —в мороз и на зное —встретишьстранников этих,несущих, как чудо,как бремя страстное,родину.Сам я, бездомный,как-то ночью стоял на мостув городе мглистом,огромноми глядел в маслянистуютемнотурядом с тенью случайно любимой,стройной, как черное пламя,да только с глазамибезнадежно чужими.Я
молчал, и спросила она на своем языке:«Ты меня уж забыл?» —и не в силах я былобъяснить,что я там, далеко, на рекеилистой, тинистой, с именем милым,с именем, что камышовая тишь…Это словно из ямочки в глинечерно-синийвыстрелит стриж.И вдоль по сердцуноситсяс криком своим изумленным: вий-вий!Это было в России,это было в раю…Вотгладкая лодка плыветв тихоструйную юность мою,мимо леса,полного иволог, солнца, прохлады грибной,мимо леса,где березовый ствол чуть сквозит белизнойстройнойв буйном бархате хвойном,мимо красных крутых береговпарчовых островков,мимо плавных полянок сырых, в скабиозахи лютиках.Раз! – и тугие уключинызвякают, – раз! – и весло на весупроливает огнистые слезыв зеленую тень.Чу! – в прибрежном лесукто-то легко зааукал…Дремлет цветущая влага, подковылистьев ползучих, фарфоровый куполцветкаводяного.Как мне запомнилась эта река,узорная, узкая!Вечереет…(и как объяснить,что значило русское«вечереет»?)Стрекоза – бирюзовая нить,два крыла слюдяных – замерлана перилах купальни…Солнце в черемухах. Колокол дальний.Тучки румяные, русые.Червячка из чехлавыжмешь, за усикивытащишь, и – на крючок.Ждешь. Клюет.Сладко дрогнет леса, и блеснет,шлепнет о мокрые доскиголубая плотва, головастый бычокили хариус жесткий.А когда мне удить надоест,на деревянный навесвзберусь(…Русь!..)и оттуда беззвучно ныряюв отраженный закат…Ослепленный, плыву наугад,ширяю,навзничь ложусь – и не ведаю, где я —в небесах, на воде ли.Мошкара надо мною качаетсявверх и вниз, вверх и вниз – без конца…Вечер кончается.Осторожно сдираю с лицалипкую травку.В щиколку щиплет малявка:сладок мне рыбийслепой поцелуй.В лиловеющей зыбиузел огненных струй —и плыву я,горю,глотаю зарювечеровую…А теперь в бесприютном краю,уж давно не снимая котомки,качаю – ловлю я, качаю – ловлюстроки о русской речонке,строки, как отблески солнца, бессвязные…А ведь реки, как души, все разные,нужно,чтоб соседу поведать о них,знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,изумрудную речь водяных.Но у каждого в сердце, где клад заковалакочевая стальная тоска,отзывается внятно, что сердцу, бывало,напевала родная река…Берлин, 8 апреля 1923 г.
Когда я по лестнице алмазной…
Когда я по лестнице алмазнойподнимусь из жизни на райский порог,за плечом, к дубинке легко привязан,будет заплатанный узелок.Узнaю: ключи, кожаный пояс,медную плешь Петра у ворот.Он заметит: я что-то принес с собою —и остановит, не отопрет.«Апостол, скажу я, пропусти мя!..»Перед ним развяжу я узел свой:два-три заката, женское имяи темная горсточка земли родной…Он поводит строго бровью седою,но на ладони каждый изгибпахнет еще гефсиманской росоюи чешуей иорданских рыб.И потому-то без трепета, без грустиприду я, зная, что, звякнув ключом,он улыбнется и меня пропустит,в рай пропустит с моим узелком.21 апреля 1923 г.
В часы трудов счастливых и угрюмых…
В часы трудов счастливых и угрюмыхмоя благая слушает тоска,как долгой ночью в исполинских думахворочаются в небе облака.Ударит и скользнет Господь по лире,здесь отзвук – свет еще одной зари…Здесь все творит в сладчайшем этом миреи от меня все требует: твори.Гул дантовский в тебе я слышу, тополь,когда ты серебришься пред грозой,и муравьиный вижу я Акрополь,когда гляжу на хвойный холм живой.Поет вода, молясь легко и звонко,и мотыльковых маленьких мадоннзакат в росинки вписывает тонкопод светлый рассыпающийся звон.Так как же мне, в часы нагие ночитомясь в себе, о, как же не творить,когда весь мир, весь мир упрямый хочетсо мной дышать, гореть и говорить?28 апреля 1923 г.
О, как ты рвешься в путь крылатый…
О, как ты рвешься в путь крылатый,безумная душа моя,из самой солнечной палатыв больнице светлой бытия!И, бредя о крутом полете,как топчешься, как бьешься тыв горячечной рубашке плоти,в тоске телесной тесноты!Иль, тихая, в безумье тонкомгудишь-звенишь сама с собой,вообразив себя ребенком,сосною, соловьем, совой.Поверь
же соловьям и совам,терпи, самообман любя, —смерть громыхнет тугим засовоми в вечность выпустит тебя.2 мая 1923 г.
Я странствую… Но как забыть? Свистящий…
Я странствую… Но как забыть? Свистящийрвал ветер твой платок, дышал прибой,дышала ты… на гальке шелестящейпрощался я с отчизной и тобой.Мотало ялик. Полоса туманалуну пересекала пополам,вздымалось море отгулом органа,стекало по заплаканным скалам.И ты на небывалое изгнаньеблагословляла жалобно меня,и снилось мне, что ночь – твое дыханье,что ты умрешь при мановенье дня.И клялся я, что вечно и повсюду,на всех распутьях мировой глуши,о, как беречь, как праздновать я будугнев и любовь – бессонницу души.И море встало. Холодом и дымомотхлынул берег, весь тобой звеня.Я странствую… На берегу родимомты, верная, еще не ждешь меня.Берлин, май 1923 г.
Нет, бытие – не зыбкая загадка!
Нет, бытие – не зыбкая загадка!Подлунный дол и ясен, и росист.Мы – гусеницы ангелов; и сладковъедаться с краю в нежный лист.Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,и чем жадней твой ход зеленый был,тем бархатистей и великолепнейхвосты освобожденных крыл.6 мая 1923 г.
Встреча
И странной близостью закованный…
А. Блок
Тоска, и тайна, и услада…Как бы из зыбкой чернотымедлительного маскарадана смутный мост явилась ты.И ночь текла, и плыли молчав ее атласные струитой черной маски профиль волчийи губы нежные твои.И под каштаны, вдоль канала,прошла ты, искоса маня;и что душа в тебе узнала,чем волновала ты меня?Иль в нежности твоей минутной,в минутном повороте плечпереживал я очерк смутныйдругих – неповторимых – встреч?И романтическая жалостьтебя, быть может, привелапонять, какая задрожаластихи пронзившая стрела?Я ничего не знаю. Страннотрепещет стих, и в нем – стрела…Быть может, необманной, жданнойты, безымянная, была?Но недоплаканная горестьнаш замутила звездный час.Вернулась в ночь двойная прорезьтвоих – непросиявших – глаз…Надолго ли? Навек? Далечеброжу и вслушиваюсь яв движенье звезд над нашей встречей…И если ты – судьба моя…Тоска, и тайна, и услада,и словно дальняя мольба…Еще душе скитаться надо.Но если ты – моя судьба…1923 г.
Песня
Верь: вернутся на родину все,вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юганочная фелюга.Песня спасет нас.Проулками в горушел я, в тяжелую шел темноту,чуждый всему – и крутому узоручерных платанов, и дальнему споруволн, и кабацким шарманкам в порту.Ветер прошел по листам искривленным,ветер, мой пьяный и горестный брат,и вдруг затих под окном озаренным:ночь, ночь – и янтарный квадрат.Кто-то была та, чей голос горящийрусскою песней гремел за окном?В сумраке видел я отблеск горящий,слушал ее под поющим окном.Как распевала она! Проплывалосердце ее в лучезарных струях,как тосковала,как распевала,молясь былому в чужих краях, —о полнолунье небывалом,о небывалых соловьях.И в темноте пылали звуки, —рыдающая даль любви,даль – и цыганские разлуки,ночь, ночь – и в роще соловьи.Но проносился ветер с морядыханьем соли и вина,и гармонического горяспадала жаркая волна.Касался грубо ветер с моряглициний вдоль ее окна,и вновь, как бы в блаженстве горя,пылала звуками она…О чем? О лепестке завялом,о горестной своей красе,о полнолунье небывалом,о небывалом —Ветер! Вернутся на родину все, —вера ясная, крепкая: с севералыжи неслышные, с юганочная фелюга…Все.1923 г.
Прованс
1. Как жадно, затая дыханье…
Как жадно, затая дыханье,склоня колена и плеча,напьюсь я хладного сверканьяиз придорожного ключа.И, запыленный и счастливый,лениво развяжу в тениевангелической оливысандалий узкие ремни.Под той оливой, при дороге,бродячей радуясь судьбе,без удивленья, без тревоги,быть может, вспомню о тебе.И, пеньем дум моих влекома,в лазури лиловатой дня,в знакомом платье незнакома,пройдешь ты, не узнав меня.
2. Слоняюсь переулками без цели…
Слоняюсь переулками без цели,прислушиваюсь к древним временам:при Цезаре цикады те же пели,и то же солнце стлалось по стенам.Поет платан, и ствол в пятнистом блеске;поет лавчонка; можно отстранить
