Один, в Рождественскую ночь, скулити ежится волчонок желтоглазый.В седом лесу зеленый свет разлит,на пухлых елочках алмазы.Мерцают звезды на ковре небес,мерцая, ангелам щекочут пятки.Взъерошенный волчонок ждет чудес,а лес молчит, седой и гладкий.Но ангелы в обителях своихвсе ходят и советуются тихо,и вот один прикинулся из нихбольшой пушистою волчихой.И к нежным волочащимся сосцамзверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.Волчонку, елкам, звездным небесам —всем было в эту ночь отрадно.8 декабря 1922 г.
Как объясню? Есть в памяти лучи…
Как объясню? Есть в памяти лучисокрытые; порою встрепенетсядремавший луч. О муза,
научи:в понятный стих как призрак перельется?Проезжий праздный в городе чужом,я, невзначай, перед каким-то домом,бессмысленно, пронзительно знакомым…Стой! Может быть, в стихах мы только лжем,темним и рвем сквозную мысль в угодуразмеру? Нет, я верую в свободуразумную гармонии живой.Ты понимаешь, муза, перед домом,мне, вольному бродяге, незнакомыми мне – родным, стою я сам не свойи, к тайному прислушиваясь пенью,все мелочи мгновенно узнаю:в сплошном окне косую кисею,столбы крыльца, и над его ступеньюя чувствую тень шага моего,иную жизнь, иную чую участь(дай мне слова, дай мне слова, певучесть),всё узнаю, не зная ничего.Какая жизнь, какой же век всплывает,в безвестных безднах памяти звеня?Моя душа, как женщина, скрываети возраст свой, и опыт от меня.Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.В чужих краях жду поздних поездов.Склоняюсь в гул зеркальных городов,по улицам волнующим блуждаю:дома, дома; проулок; поворот —и вот опять стою я перед домом,пронзительно, пронзительно знакомым,и что-то мысль мою темнит и рвет.Stettin, 10 декабря 1922 г.
Если ветер судьбы, ради шутки…
В.Ш.
Если ветер судьбы, ради шутки,дохнув, забросит меняв тот город желанный и жуткий,где ты вянешь день ото дня,и если на улице яркойиль в гостях, у новых друзей,или там, у дворца, под аркой,средь лунных круглых теней,мы встретимся вновь, – о Боже,как мы будем плакать тогдао том, что мы стали несхожиза эти глухие года;о юности, в юность влюбленной,о великой ее мечте;о том, что дома на Мильоннойна вид уж совсем не те.<1921>
Не надо плакать. Видишь, там – звезда,там – над листвою, справа. Ах, не надо,прошу тебя! О чем я начал? Да, —о той звезде над чернотою сада;на ней живут, быть может… что же ты,опять! Смотри же, я совсем спокоен,совсем… Ты слушай дальше: день был зноен,мы шли на холм, где красные цветы…Не то. О чем я говорил? Есть слово:любовь, – глухой глагол: любить… Цветыкакие-то мне помешали. Тыдолжна простить. Ну вот – ты плачешь снова.Не надо слез! Ах, кто так мучит нас?Не надо помнить, ничего не надо…Вон там – звезда над чернотою сада…Скажи – а вдруг проснемся мы сейчас?9 января 1923 г.
33
Конец (лат.).
Я видел смерть твою, но праздною мольбой…
Я видел смерть твою, но праздною мольбойв час невозможный не обиделголубогрудых птиц, дарованных тобой,поющих в памяти. Я видел.Я видел: ты плыла в серебряном гробу,и над тобою звезды плыли,и стыли на руках, на мертвом легком лбуконцы сырые длинных лилий.Я знаю: нет тебя. Зачем же мне молванеобычайная перечит?«Да полно, – говорит, – она жива, жива,все так же пляшет и лепечет».Не верю… Мало ли что люди говорят.Мой Бог и я – мы лучше знаем…Глаза твои, глаза в раю теперь горят:разлучены мы только раем.10 января 1923 г.
Как затаю, что искони кочую…
Как затаю, что искони кочую,что, с виду радостен и прост,в душе своей невыносимо чуюгромады, гул, кишенье звезд?Я, жадный и дивящийся ребенок,я, скрученный из гулких жил,жемчужных дуг и алых перепонок, —я ведаю, что вечно жил.И за бессонные эоны странствий,на всех звездах, где боль и Бог,в горящем, оглушительном пространствея многое постигнуть мог.И трудно мне свой чудно-бесполезныйогонь сдержать, крыло согнуть,чтоб невзначай
дыханьем звездной бездныземного счастья не спугнуть.13 января 1923 г.
Жемчуг
Посланный мудрейшим властелиномстрастных мук изведать глубину,тот блажен, кто руки сложит клиноми скользнет, как бронзовый, ко дну.Там, исполнен сумрачного гуда,средь морских свивающихся звезд,зачерпнет он раковину: чудобудет в ней, лоснящийся нарост.И тогда он вынырнет, раздвинувяркими кругами водный лоск,и спокойно улыбнется, вынувиз ноздрей побагровевший воск.Я сошел в свою глухую муку,я на дне. Но снизу, сквозь струи,все же внемлю шелковому звукууносящейся твоей ладьи.14 января 1923 г.
Сон
Знаешь, знаешь, обморочно-пьяноснилось мне, что в пропасти окнавысилась, как череп великана,костяная, круглая луна.Снилось мне, что на кровати, кривовыгнувшись под вздутой простыней,всю подушку заливая гривой,конь лежал атласно-вороной.А вверху – часы стенные, с бледным,бледным человеческим лицом,поводили маятником медным,полосуя сердце мне концом.Сонник мой не знает сна такого,промолчал, притих перед бедойсонник мой с закладкой васильковойна странице, читанной с тобой…15 января 1923 г.
В каком раю впервые прожурчали…
В каком раю впервые прожурчалиистоки сновиденья моего?Где жили мы, где встретились вначале,мое кочующее волшебство?Неслись века. При Августе, из Римая выслал в Байи голого гонцас мольбой к тебе, но ты неуловимаи сказочной осталась до конца.И не грустила ты, когда при звонесирийских стрел и рыцарских мечеймне снилось: ты – за пряжей, на балконе,под стражей провансальских тополей.Среди шелков, левреток, виноградаиграла ты, когда я по нагимволнам в неведомое Эльдорадобыл генуэзским гением гоним.Ты знаешь, Калиостровой наукимы оправданьем были: годы шли,вставали за разлуками разлукитоской богов и музыкой земли.И снова в Термидоре одурелом,пока в тюрьме душа тобой цвела,а дверь мою тюремщик метил мелом,ты в Кобленце так весело жила…И вдоль Невы, всю ночь не спав, раз двестилепажи зарядив и разрядив,я шел, веселый, к Делии – к невесте,все вальсы ей коварные простив.А после, после, став вполоборота,так поднимая руку, чтобы грудьприкрыть локтем, я целился в кого-тои не успел тугой курок пригнуть.Вставали за разлуками разлуки,и вновь я здесь, и вновь мелькнула ты,и вновь я обречен извечной мукетвоей неуловимой красоты.16 января 1923 г.
В кастальском переулке есть лавчонка…
В кастальском переулке есть лавчонка:колдун в очках и сизом сюртукеслова, поблескивающие звонко,там продает поэтовой тоске.Там в беспорядке пестром и громоздкомкинжалы, четки – сказочный товар!В углу – крыло, закапанное воском,с пометкою привешенной: Икар.По розам голубым, по пыльным книгамползет ручная древняя змея.И я вошел, заплаканный, и мигомсмекнул колдун, откуда родом я.Принес футляр малиново-зеленый,оттуда лиру вытащил колдунновейшую: большой позолоченныйхомут и проволоки вместо струн.Я отстранил ее… Тогда другуюон выложил: старинную, в сухихи мелких розах – лиру дорогую,но слишком нежную для рук моих.Затем мы с ним смотрели самоцветы,янтарные, сапфирные слова,слова-туманы и слова-рассветы,слова бессилия и торжества.И куклою, и завитками урныколдун учтиво соблазнял меня;с любовью гладил волосок лазурныйиз гривы баснословного коня.Быть может, впрямь он был необычаен,но я вздохнул, откинул огонькикамней, клинков – и вышел; а хозяинглядел мне вслед, подняв на лоб очки.Я не нашел. С усмешкою суровойсложи, колдун, сокровища свои.Что нужно мне? Одно простое словодля горя человеческой любви.17 января 1923 г.
