Закатные люблю я облака:над ровными, далекими лугамиони висят гроздистыми венками,и даль горит, и молятся луга.Я внемлю им. Душа моя строга,овеяна безвестными веками:с кудрявыми багряными богамия рядом плыл в те вольные века.Я облаком в вечерний чистый часвставал, пылал, туманился и гас,чтоб вспыхнуть вновь с зарею неминучей.Я облетал все зримое кругом,блаженствовал и, помню, был влекомжемчужной тенью, женственною тучей.Берлин, 1921 г.
В поезде
Я выехал давно, и вечер нероднойрдел
над равниною нерусской,и стихословили колеса подо мной,и я уснул на лавке узкой.Мне снились дачные вокзалы, смех, весна,и, окруженный тряской бездной,очнулся я, привстал, и ночь была душна,и замедлялся ямб железный.По занавеске свет, как призрак, проходил.Внимая трепету и треньюсмолкающих колес, я раму опустил:пахнуло сыростью, сиренью.Была передо мной вся молодость моя:плетень, рябина подле клена,чернеющий навес, и мокрая скамья,и станционная икона.И это длилось миг… Блестя, поплыли прочьскамья, кусты, фонарь смиренный.Вот хлынула опять чудовищная ночь,и мчусь я, крошечный и пленный.Дорога черная, без цели, без конца,толчки глухие, вздох и выдох,и жалоба колес – как повесть беглецао прежних тюрьмах и обидах.Груневальд, 4 июля 1921 г.
Кто меня повезет…
Кто меня повезетпо ухабам домой,мимо сизых болоти струящихся нив?Кто укажет кнутом,обернувшись ко мне,меж берез и рябинзеленеющий дом?Кто откроет мне дверь?Кто заплачет в сенях?А теперь – вот теперь —есть ли там кто-нибудь,кто почуял бы вдруг,что в далеком краюя брожу и пою,под луной, о былом?Берлин, 1921 г.
Перо
Зелененьким юрким внучатамнаказывал леший в бору:«По черным ветвям, по зубчатым,жар-птица порхнет ввечеру;поймайте ее, лешенечки,и клетку из лунных лучейвозьмите у ключницы-ночки,да так, чтоб не видел Кощей.Далече от чащи брусничнойумчите добычу свою;найдете вы домик кирпичныйв заморском туманном краю.Оставьте ее на пороге:там кроткий изгнанник живет;любил он лесные дорогии вольный зеленый народ».Так дедушка-леший на елишушукал, и вот ввечеру,как струны, стволы зазвенелии что-то мелькнуло в бору.Маячило, билось, блестело, —заохал, нахохлился дед…Родимые, знать, улетелажар-птица из пестрых тенет.Но утром, как пламя живое,на пыльном пороге моемлежало перо огневоес цветным удлиненным глазком.Ну что ж, и за этот подарокспасибо, лесные друзья.Я беден, и день мой неярок,и как же обрадован я!Кембридж, <6> июня 1921 г.
Мечтал я о тебе так часто, так давно…
Мечтал я о тебе так часто, так давно,за много лет до нашей встречи,когда сидел один, и кралась ночь в окно,и перемигивались свечи.И книгу о любви, о дымке над Невой,о неге роз и море мглистомя перелистывал, и чуял образ твойв стихе восторженном и чистом.Дни юности моей, хмельные сны земли,мне в этот миг волшебно-звонкийказались жалкими, как мошки, что ползлив янтарном блеске по клеенке.Я звал тебя, я ждал. Шли годы. Я бродилпо склонам жизни каменистыми в горькие часы твой образ находилв стихе восторженном и чистом.И ныне, наяву, ты, легкая, пришла,и вспоминаю суеверно,как те глубокие созвучья-зеркалатебя предсказывали верно.6
июля 1921 г.
Как было бы легко, как песенно, как дружно…
Как было бы легко, как песенно, как дружномои моленья бы неслись,когда бы мы в саду, во храме ночи южнойс тобой нечаянно сошлись.Свет лунный по кустам, как лоск на мокрых сливах,там серебрится средь полян.Бестрепетны цветы. В аллеях молчаливыхмедвяный, бархатный туман.И ветерок вдали рождается, и вскоревздыхает жимолость во сне.За кипарисами угадываешь море.Чу! Море молится луне.Скользит оно, скользит, сокрытой страстью вея,и слышишь и не слышишь ты,и смутный мотылек, жужжа и розовея,считает смутные цветы.9 июля 1921 г.
От взгляда, лепета, улыбки…
От взгляда, лепета, улыбкив душе глубокой иногдасвет загорается незыбкий,восходит крупная звезда.И жить не стыдно и не больно;мгновенье учишься ценить,и слова одного довольно,чтоб все земное объяснить.Груневальд, 31 июля 1921 г.
Позволь мечтать… Ты первое страданье…
Позволь мечтать… Ты первое страданьеи счастие последнее мое.Я чувствую движенье и дыханьетвоей души… Я чувствую ее,как дальнее и трепетное пенье…Позволь мечтать, о, чистая струна!Позволь рыдать и верить в упоенье,что жизнь, как ты, лишь музыки полна.6 августа 1921 г.
Мерцательные тикают пружинки…
Мерцательные тикают пружинки,и осыпаются календари.Кружатся то стрекозы, то снежинки,и от зари недолго до зари.Но в темном переулке жизни милой,как в городке на берегу морском,есть некий гул; он дышит смутной силой,он ширится; он с детства мне знаком.И ночью перезвоном волн да кликомструн, дальних струн, неисчислимых струн,взволнован мрак, и в трепете великомвстаю на зов, доверчив, светел, юн…Как чувствуешь чужой души участье,я чувствую, что ночи звезд полны;а жизнь летит, горит и гаснет счастье,и от весны недолго до весны.14 августа 1921 г.
Рождество
Мой календарь полуопалыйпунцовой цифрою зацвел;на стекла пальмы и опалымороз колдующий навел.Перистым вылился узором,лучистой выгнулся дугой,и мандаринами и боромв гостиной пахнет голубой.Берлин, 23 сентября 1921 г.
Осенние листья
Стою я на крыльце. Напротив обитаетценитель древностей; в окошке пастушокточеный выставлен. В лазури тучка тает,как розовый пушок.Гляди, фарфоровый блестящий человечек:чернеют близ меня два голых деревца,и сколько золотых рассыпанных сердечекна ступенях крыльца.Кембридж, 8 ноября 1921 г.
Домой
На мызу, милые! Ямщиквожжею овода прогонит,и – с Богом! Жаворонок тонетв звенящем небе, и велик,и свеж, и светел мир, омытыйнедавним ливнем: благодать,благоуханье. Что гадать?Все ясно, ясно; мне открытывсе тайны счастья; вот оно:сырой дороги блеск лиловый;по сторонам то куст ольховый,то ива; бледное пятноусадьбы дальней; рощи, нивы,среди колосьев васильки;зеленый склон; изгиб ленивыйзнакомой тинистой реки.Скорее, милые! Рокочетмост под копытами. Скорей!И сердце бьется, сердце хочетвзлететь и перегнать коней.О, звуки, полные былого!Мои деревья, ветер мой,и слезы чудные, и словонепостижимое: домой!1917–192<1>