Стихи
Шрифт:
Не могу принять Ваших слов о моей премии. Сейчас постараюсь объяснить. Представьте себе, что в одном из московских альманахов Вы прочли, за Вашей подписью, такие стихи:
Двадцатые и роковые! А также и передовые! Рассвет в окошки бьет оконные И перестуки перегонные. Известия — и все смертельные! Так что и радости постельные Не радуют, хоть все мы юные И даже очень многострунные. …………….. ВойнаВы схватились бы за перо, чтобы заявить, ну, не знаю, куда! — в «Известия», в «Советскую Россию», в «Культуру и жизнь», что, хотя фашисты действительно гнусные ракалии и действительно Великая Отечественная Война совпала с Вашей юностью, но что это — не Ваши стихи и Вы требуете сурового наказания для тех, кто их сочинил и под Вашим именем напечатал. Но не успеваете Вы опустить свое письмо в почтовый ящик, как слышите по радио («Маяк»), что Д. Самойлов удостоен премии «Свобода» (впервые учрежденной) за стихотворение «Двадцатые и роковые», после того, как в столичных советских газетах и журналах на это стихотворение появилось 18 восторженных рецензий, высоко оценивших Ваш патриотизм и поэтическое мастерство.
Что бы стали Вы делать? Послали бы свое письмо — тем самым, оскорбив 18 знаменитых литераторов + трех знаменитейших членов жюри? Разорвали бы его? Запили бы? Заболели?
Я — разорвала свое письмо и заболела. Выздоровею тогда, когда моя книга выйдет по-русски в неизувеченном виде. Я истратила на нее в общей сложности 17 лет (правда, отрываясь для других книг). Я не заинтересована ни в славе, ни в деньгах, а только в том, чтобы она явилась перед читателем в том виде, в каком я ее из последних сил и последних глаз написала.
Ваша фраза: «У меня в этом отношении характер совсем не похож на Ваш: было бы дело сделано в целом, а детали — Бог с ними», — мне непонятна.
Видите ли, Давид Самойлович, так можно рассуждать о чем угодно, только не об искусстве. Конечно, и в искусстве существуют «мелочи» и можно ими пренебрегать. У А.А. было написано: «Столицей распятой Иду я домой»; она заменила (временно!) «За новой утратой Иду я домой». Но вообще, «было бы дело сделано в целом, а остальное — Бог с ним» — формула для меня загадочная. «В целом» собор построен, но одна колонна не там, и купол слегка набекрень… Я не выношу чужих рук в своем тексте — хотя очень внимательно выслушиваю чужие замечания и стараюсь исполнить. Но кто смеет врываться сапогами в мой дневник — то есть в мою жизнь?.. Я имела наглость употребить слово «искусство». Да, осмеливаюсь думать, что «Записки», хотя это всего лишь дневник, — отчасти также и искусство. (Иначе — что бы я делала с ними 17 лет?) И я предпочитаю небытие — базарному, приспособленному для рынка, изданию.
А премия-то мне, собственно, зачем? Деньги? Я их все равно не получу, п[отому] ч[то] дубленками не торгую.
Андрея Белого я не перечитывала лет 20, и не тянет… Я его никогда не любила. Вы правы: от него пошла проза 20-х гг., Пильняк и др.; всё так; но я ведь читатель, а не исследователь, я и Пильняка не люблю, пусть каждый идет от кого хочет, мне не легче. Удивляюсь Вам, что Вы в силах читать «Гамаюн» — мне кажется, это такое нестерпимое опошление Блока и такое наглое со стороны Орлова обворовывание других авторов — напр., К. Чуковского, чью «Книгу об Александре Блоке» я люблю. Действительно, Орлов читабелен — но не
Кстати о сверстниках: в Переделкине, у Пастернаков, гостит мною любимая дама, Н[адежда] Я[ковлевна] М[андельштам]. Но т. к. я не выхожу из дома, то невстреча нам обеспечена.
Очень рада, что Вы, именно Вы, написали о М.С. Пожалуйста, пришлите… И она была бы рада прочесть Вашу статью о ней.
Перечитываю Фета. Перечтите-ка, например, «Не нужно, не нужно мне проблесков счастья», «Ель рукавом мне тропинку завесила», «Я болен, Офелия, милый мой друг», «Измучен жизнью, коварством надежды», «Снова птицы летят издалека» — и еще многое, многое. Какую надо смелость, чтоб написать:
…каким сиротливым, Томительно сладким, безумно счастливым Я горем в душе опьянен или Смолкает зарей отрезвленная птица…После Фета противно поминать о Кривицком, но я очень польщена: ведь это подлец редкостный, подлец с головы до ног, от природы — а не применительно к обстоятельствам… Что же касается его любви к Пастернаку, то она запечатлена мною выразительно и документально — думаю, он это знает и потому и поспешил разразиться своими комплиментами мне1.
Ты и живых клеймишь людей, Да и покойников порочишь2.Что касается Симонова, то он, вопреки Кривицкому, действительно пытался покровительствовать Пастернаку. Но Кривицкий быстро это прекратил.
Будьте здоровы. Пишите! Когда Вы приедете в Москву? Когда, наконец, явится Ваше «Избранное» и книга М.С.? Как хорошо, что Вы умеете отвлекаться — я нисколько; напротив, чтобы вырваться из хандры, мне нужно на ней сосредоточиться.
Привет Гале!
ЛЧ
1 Лидии Корнеевне было известно, что Кривицкий успел прочесть в рукописи 2-й том ее «Записок об Анне Ахматовой», где рассказано, как он препятствовал печатанию стихов Пастернака в «Новом мире» (см.: Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. М.: Согласие, 1997, с. 406–408). Впервые Т. 2 «Записок» был напечатан в 1980 году в парижском издательстве «ИМКА-Пресс».
2 Неточная цитата из эпиграммы П.А. Вяземского на Ф.В. Булгарина и его биографию А. Грибоедова. У Вяземского «Ты и живых бранишь людей…».
68. Д.С. Самойлов — Л.К. Чуковской
Начало августа 19801
Дорогая Лидия Корнеевна!
Очень обрадовался Вашему письму и его твердому почерку.
Я Вас никак не убеждаю, что можно давать корежить свое произведение. Я просто считаю, что мелкие исключения иногда возможны в интересах целого. Тем более что исправленное чужой рукой или собственной можно потом восстановить, как у меня это неоднократно бывало. А Вы — известная «недотрога».
А «Гамаюн» — популярная книга, к тому же полубеллетристика. Так что в ней возможны и раскавыченные цитаты. Конечно, для людей, хорошо знающих Блока, интересней будет «Литнаследство». Но многие ли до него доберутся, и всем ли оно будет понятно?