Стихотворения (1884 г.)

Бенедиктов Владимир Григорьевич

Ночная беседа

Ночь немая, ночь Ерусалима В черных ризах шла невозмутимо, Обнимая с высоты Сиона Портики, чертоги Соломона И Давида. Царство иудеев, Где парила слава Маккавеев, Почивало со своим Сионом, Без царей, под кесаревым троном, И казалось, под десницей Рима То была лишь тень Ерусалима. Но иная слава блещет снова В божьем граде: эта слава – Слово; Эта слава – не в доспехах бранных, Не в венках из роз благоуханных, Не в сиянье позлащенных храмов, Не в куренье сладких фимиамов, Эта слава – агнец, сын эдема, Он, рожденный в яслях Вифлеема, Правды друг, нечестья обличитель; Не вельможен сан его – учитель. Ночь немая, ночь Ерусалима В черных ризах шла невозмутимо. Не привыкший к блеску и к чертогам, Отдыхал он в домике убогом. Кто же сей полночный посетитель, Что, войдя, воззвал к нему: «Учитель!» Это взросший в хитрости житейской, Мудрости исполнен фарисейской – Никодим. В глухую ночь, негласно Он пришел

к тому, что самовластно Всюду ходит смелою стопою, Окружен народною толпою, И, власы рассыпав по заплечью, Говорит могучей, вольной речью, И глаголом нового закона Оглашает портик Соломона. Вот они: один – с челом открытым, Озаренным мыслью и облитым Прядями волос золотоцветных, С словом жизни на устах приветных, Тихо-мощный, кротко-величавый, – И другой – с главой темно-курчавой, Крепкий в мышцах, смуглый, черноокой, Отенен брадой своей широкой, Слушает, облокотясь, и в диво Углублен лукаво и пытливо Думами. – Беседуя в час ночи, Свет и тень глядят друг другу в очи. Что ж? О чем беседа их ночная? О делах ли, в коих жизнь земная Вся погрязла? – Нет, их рассужденья – О великом деле возрожденья. Никодим! Внимай сердечным слухом: Смертный должен возродиться духом, Лишь тогда и жизнь его земная Обновится, – взыдет жизнь иная. Человек! Вотще твои стремленья К благодатной манне обновленья На нечистом поприще, где каждый Дышит благ материальных жаждой. Возродись! – И да не идет мимо Та с Христом беседа Никодима!

Ответ

Чрез римский форум проходила Толпа, шумя, как ураган, И толковала, и судила О вере первых христиан, – И говорил народ надменный: «Они – безумцы! Сброд презренный! Пускай предстанут на ответ: Где их религия? Ни храмов У них великолепных нет, Ни факелов, ни фимиамов, Ни чаш блестящих, ни венцов, Ни божьих ликов изваянных, Ни в тогах, пурпуром убранных, С осанкой важною – жрецов. Богаты мы, они – убоги. Пускай укажут, где их боги? Хоть на картине пусть дадут – Кого они, безверцы, чтут! На нас пусть взглянут! Мы находим Везде бессмертных, всесвятых, Мы сами, размножая их, Героев, кесарей возводим В верховный ряд богов своих. Их лики всюду всем открыты, А те безбожники… Карать! Казнить собак! Им нет защиты, Их доля – в муках умирать». «Наш бог – не в позлащенных храмах, – Гласит креста покорный сын, – Не в изваяньях он, не в рамах Пестро малеванных картин. Единый храм его достоин, И этот – им самим устроен, И этот – тесен для него. Взгляните! Это – храм вселенной, Где он сияет – царь бессменный, В венце величья своего. Кого не в силах мы постигнуть, Тому, при помощи людской, Мы и не мыслим храм воздвигнуть Своею слабою рукой. Пред тем, кто солнцем и звездами Сам осветил свой дом пред нами, Мы не дерзаем втуне жечь Ни бедных факелов, ни свеч, Чадить ему кадильным дымом, Когда пред ним, для нас незримым, Клубится весь земной туман, И, разомкнув свои затворы, Огнем и дымом дышат горы, И темно-синий океан, Необозримый, неисходный, Вседневно – годы и века – Вздымает к небу пар свой водный, Его свивая в облака. Но храмы есть у нас иные, Другие жертвенники есть, Нерукотворные, живые, Ему, невидимому, в честь, Бог дал нам плоть – вот церковь наша Где вечный огнь горит в крови; Душа – алтарь в нем, сердце – чаша С елеем веры и любви. И часто тот, кто сущ от века, Кому вселенной мал объем, В смиренном сердце человека Вмещаясь, обитает в нем. У нас в груди – жилище бога, А храм ваш храмом лишь слывет, – Средь камней мертвого чертога Источник жизни не живет. Порой, бездомные в пустыне, Мы соберемся в тишине, И бог во всей своей святыне Меж нас присутствует вполне. На что нам ваши изваянья, Коль тот, кто к жизни нас воззвал, Зиждитель мира, царь созданья – В нас сам свой образ изваял? На что жрецы нам? Кто посмеет Нам божью волю толковать? Не ум, но сердце разумеет Великих истин благодать. Приди, разумный проповедник! Вещай – и место восприми, Как наш о боге собеседник, Как наш собрат, но не посредник Меж вечным богом и людьми! Среди тревог земных спокойный, В своей небесной чистоте, Один посредник был достойный – Один, – он распят на кресте. Его верховного закона Святое слово нам дано, Он нам сказал во время оно: «Отец, и я, и вы – одно», За то, что сладость истин новых Прияли мы, – казните нас! Средь лютых казней, нам готовых, 0 Мы палачей своих суровых Благословим в последний час».

Ель и береза

Пред мохнатой елью, средь златого лета, Свежей и прозрачной зеленью одета, Юная береза красотой хвалилась, Хоть на той же почве и она родилась. Шепотом лукавым с хитрою уклонкой «Я, – лепечет, – видишь – лист имею тонкой, Цвет моей одежды – нежный, самый модный, Кожицею белой ствол мой благородный Ловко так обтянут; ты ж своей иглою Колешь проходящих, пачкаешь смолою, На коре еловой, грубой, чешуистой, Между темных трещин мох сидит нечистый… Видишь – я бросаю в виде легкой сетки Кружевные тени. Не мои ли ветки Вяжут в мягкий веник, чтоб средь жаркой ванны От него струился пар благоуханный? В духов

день березку ставят в угол горниц, Вносят в церковь божью, в келий затворниц. От тебя ж отрезки по дороге пыльной Мечут, устилая ими путь могильный, И где путь тот грустный ельником означат, Там, идя за гробом, добры люди плачут». Ель, угрюмо стоя, темная, молчала И едва верхушкой на ту речь качала. Вдруг ударил ветер с ревом непогоды, Пыль столбом вскрутилась, взволновались воды, – Так же всё стояла ель не беспокоясь, Гибкая ж береза кланялась ей в пояс. Осень хвать с налету и зима с разбега, – Ель стоит преважно в пышных хлопьях снега И белеет светом, и чернеет тьмою Риз темно-зеленых – с белой бахромою, С белыми кистями, с белою опушкой, К небу подымаясь гордою верхушкой; Бедная ж береза, донага раздета, Вид приемлет тощий жалкого скелета.

Счастье-несчастье

День был славный. Мы гуляли Вольной группой вдоль реки, А кругом – в пролет мелькали Молодые кулики. «Эх! – сказал казак. – Для шутки Поохотился бы я! Вот еще кулик! Вот утки! На несчастье – нет ружья». Я подумал: «Вот! Для шуток Хочет бить, стрелять… Каков! Да ружья нет – счастье уток! Счастье юных куликов!»

Посмотри!

Тихий вечера час. Свет зари на закате угас. Всею ширью река Отражает в себе облака, Отражает леса, Отражает судов паруса, – А на той стороне Сосны темные видятся мне; Огоньки там горят, – Рыбаки себе кашу варят. Посмотри, куманек, Как хорош за рекой огонек! Как он лег кое-где Золотистым снопом по воде, А где струйка бежит – Он червонной там нитью дрожит! Струйке той вперелом Легкий ялик ударил веслом, И нет перлам числа, Что забрызгали разом с весла. Эка роскошь! Вокруг Загребай хоть лопатой жемчуг! А меж тем вдалеке Песня стелется вдоль по реке. Посмотри, куманек, Как хорош за рекой огонек!

К…

Schlage nicht das ganze zerrissene Buchder Vergangenheit auf: bist du noch nicht traurig genug?

Jean Paul Richter

Беседу с Вами я, то в письмах, то изустно, Веду – и очень рад… а между тем – мне грустно. Хотел бы с Вами я припомнить старину, Протекшей юности святое увлеченье, Минуту чудную одну, Одно прекрасное мгновенье, Одну из тех минут столь ценных, дорогих, Что, право, стоит жизнь перенести для них. Да! – Вспомнить было бы отрадно, Отрадно – слишком, может быть, Но трудно было бы потом опять забыть. И вспоминать зачем – не стало ль бы досадно? Не стало ль бы потом еще грустней, грустней?.. К тому же чья-то речь в больной душе моей Звучит таинственно, как эхо средь развалин: «Ты хочешь заглянуть в потерянный свой рай – Стой! Книги прошлого не тронь, не раскрывай! Уж не довольно ль ты и без того печален?»

Разговор

Молодой

О чем задумался, старик? О временах давно минувших, В бездонной Лете потонувших? Напрасно ты челом поник И о прошедшем сожалеешь, – На нас взгляни – помолодеешь. С надеждой счастия в сердцах Вперед мы радостно и смело Летим на полных парусах. Кипит общественное дело.

Старик

Нет, мне прошедшего не жаль И не о нем моя печаль, Оно прошло – и слава богу! Не много было в нем добра, И нам на лучшую дорогу Давно уж выбраться пора. Мне молодого поколенья Отрадны светлые стремленья, Но опасаюсь: даль темна, Пройдут летучие порывы – И от неспелого зерна Мир не дождется сочной нивы.

Молодой

Ну вот! Как на седой утес, Который крепко в землю врос, Мы на тебя средь волн смотрели, – А и тебя качнул вопрос: Созрели ль мы иль не созрели? Вопрос уж этот с давних пор Не раз решался так и эдак, Писали, говорили вздор И надоели напоследок. Сам рассуди – средь наших вьюг, Под этой стужей, под бореем, Нельзя же нам развиться вдруг, – Одно сказать лишь можно: зреем.

Старик

Дай бог! Для каждого ростка И тут есть солнце в небе горнем, Да почва-то у нас жестка: Вбираться надо сильным корнем; Да прежде нужен мощный плуг, Такой, чтоб пронял самый камень, А без того, мой юный друг, Что значит твой минутный пламень? Вы принялись – и в добрый час! Как взглянешь – кажется, у вас Всё есть, а как посмотришь строже, Так нету главного…

Молодой

Чего же? Ты наших сил не разглядел, Надежд, намерений прекрасных, И даже дел, начатков дел, Желаний чистых, мыслей ясных, Широких замыслов, идей. Чего ж недостает?

Старик

Людей. Для дела нет живых орудий. Всё разглядел я: там и тут Идеи крупные идут, Да как-то всё мельчают люди. Не прошлого желаем мы: Немало варварства и тьмы В нем было; темным, прошлым веком Я не горжусь, а всё ж иной Тогда, под этой грубой тьмой, Умел явиться человеком. Меж диких сил и разных зол Являлись: здравое сужденье, Характер, воля, убежденье И честный, искренний глагол; Талант вздымался над толпами И дело к общей цели вел. Теперь – глядишь – над головами Какой-то уровень прошел.