Стихотворения (1884 г.)

Бенедиктов Владимир Григорьевич

Что ж делать?

Что ж делать? – Судьба приказала Им вечно друг друга терзать. Их брачная доля связала, Узла их нельзя развязать. Сожительство тяжко обоим, Где ж брака высокая цель? А мучить друг друга легко им: Всё общее – дом и постель. И всюду они неразлучны, Друг на друга злобно глядят, Взаимно несносно-докучны, Ревниво друг друга следят. Им страшно, чтоб, рано иль поздно От «вместе» успев ускользнуть, Минуты блаженного «розно» Из них не вкусил кто-нибудь. Стараясь во всем поперечить Друг другу и въявь и тайком, Стремятся свой ад обеспечить, Несчастье сберечь целиком. И, скрежетом брани, проклятья Наполнив и ночи и дни, Печально смыкают объятья И верны друг другу они. Приходит уж старость и древность, Уж искры угасли в крови, А всё еще глупая ревность Грызет их в насмешку любви. Посмертного злого недуга В томленье, средь мук без числа, Две жизни изводят друг друга… А брака законность цела. 1858

Наоборот

Набросать мне недавно случилось Повесть, что ли, в десяток страниц, Где немало на сцену

явилось Мною вольно придуманных лиц. Много качеств нелестных я роздал Этим лицам и тем наконец Был доволен, что сам я их создал И что, как я ни плох, но – творец, – Что я в очерках вывел фигуры, Отразив в них подобье людей, Наугад, наизусть, без натуры, Артистической силой моей. Что же вышло? – Сказали иные, Что обиды я им наношу, Что пишу с них портреты живые, С лиц их копии только пишу. Нет, голубчики! В деле нечистом Вы ж обиду наносите мне, Называя меня копиистом, Где я был сочинитель вполне. Сами будучи гадки и низки В непригожих натурах своих, Вы собой мне подсунули списки С самородных фантазий моих. Наобум где рисунок творится – Виновата ль художника блажь, Что природа сама тут ложится Под летучий его карандаш? 1858

Над гробом О. И. Сенковского

И он угас. Он блеском парадокса Нас поражал, страдая и шутя, – И кто порой невольно не увлекся Его статьей, как лакомством дитя? Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой Живую речь, с игрушкой и с лозой, Он действовал порой научной шуткой, Порою – в смех завернутой слезой, И средь трудов болезненных и шуток, В которых жизнь писателя текла, Смерть, уловив удобный промежуток, Свой парадокс над ним произнесла. К числу потерь еще одну причисли, Убогий свет! Ликуй, земная тьма! Еще ушел один служитель мысли, Друг знания, с светильником ума. Ушел, умолк – навек, без оговорок. Прочтем слова последних тех «Листков». Что он писал!.. Ведь для живущих дорог И свят завет передмогильных слов. Он там сказал: «Всё приводите в ясность! Не бойтесь! Все иди на общий суд! Нас оградит общественная гласность От тайных язв и ядовитых смут». Он осуждал тот взгляд тупой и узкой, Что видит зло в лучах правдивых дум; Невежеству и мудрости французской Он воспрещал давить наш русский ум. Он уяснял голов тех закоснелость, Которым сплошь – под навык старых лет – Родной наш ум является как смелость, Как дерзкий крик, идущий под запрет. Он говорил: «Друзья! Не заглушайте Благих семян! Не тьмите нам зарю, И нам читать и мыслить не мешайте На пользу всем, в служение царю!» Живущий брат! Пошли же на прощанье Отшедшему, что между нами смолк, Привет любви, и помни: завещанье Умершего есть для живущих долг. Не преграждай благих стремлений века И светлых искр мышленья не туши! Дай нам понять значенье человека! Дай видеть нам бессмертие души! Март 1858

Из. Л. Гринберг

С какой-то невольною грустью, в тиши, Возводится взор мой уныло На всё, что исполнено сердца, души И так привлекательно, мило, На всё, что, вращаясь в сем мире пустом Под ясной небес благодатью, Отмечено в обществе божьим перстом – Живого таланта печатью, На всё, что рождает у нас на глазах Чистейшие слезы участья, На всё, что под солнцем достойно всех благ, Всех радостей, всякого счастья… Я знаю, как редко дается в удел Достоинству в мире награда; Не так всё творится средь жизненных дел, Как было бы, кажется, надо. Два сердца созвучные порознь идут; В разрыве – две дружные доли, А в вечном союзе друг друга клянут Две жертвы условной неволи. Красивый свой венчик любовно склоня, Как часто цветок золотистый Готов перевиться вкруг дикого пня, Корою одетого мшистой! Порою он спрячется в чаще лесной Да в сумраке там и заглохнет; На камни вдруг выпадет дождь проливной, А травка от жажды иссохнет. Над грязью играет там солнечный луч, Над зыбью болотной он блещет, А нива зернистая градовых туч Под грозною мглою трепещет. Напрасна мольба и бесплодна борьба: Бесчувственно вплоть до предела Ведет с непонятным упрямством судьба Свое непонятное дело. И, трепетно вами любуясь подчас, Все жребии высмотрев строго, С сердечной боязнью смотрю я на вас – И думаю, думаю много. 9 мая 1858

Горная дорога

Что за дым клубящийся тут бродит Ощупью по каменным твердыням? Где тот горн, откуда он исходит, – В дольней мгле иль в небе темно-синем? Чем покрыты страшных стен раскаты Там – вдали? Какими пеленами? Словно пух лебяжий, неизмятый Пышно лег над этими стенами. Объясните, что всё это значит? По уступам, с бешеною прытью, Серебро расплавленное скачет, Тянется тесьмою или нитью, Прыщет, рвется, прячется – и снова, Раздвоясь и растроясь, готово Прядать, падать, зарываться в глыбах И сверкать в изломах и в изгибах. Что за лента между масс гранита Снизу вверх и сверху вниз извита И, вращаясь винтовым извивом, Стелется отлого по обрывам? Нет! Не грозных цитаделей крепи Предо мною, это – Альпов цепи. То не стен, не башен ряд зубчатых, Это – скалы в их венцах косматых. То не рвы, а дикие ущелья, Рытвины, овраги, подземелья, Где нет входа для лучей денницы. То пещеры, гроты – не бойницы. То не дым мне видится летучий, – То клубятся дымчатые тучи – Облака, что идут через горы, И как будто ищут в них опоры, И, прижавшись к вековым утесам, Лепятся по скатам и откосам. То не пух – постелей наших нега, – Это – слой нетоптаного снега, Целую там вечность он не тает; Вскользь по нем луч солнца пролетает, Лишь себя прохладой освежая И теплом тот снег не обижая. Не сребро здесь бьет через громады, Рассыпаясь, – это – водопады. То не лента вьется так отлого По стремнинам грозным, а дорога. Лето 1858

После

То на горе, то в долине, Часом на палубе в море – Весело мне на чужбине, Любо гулять на просторе. После ж веселья чужбины, Радостей суши и моря – Дайте родной мне кручины! Дайте родимого горя! Лето 1858 (?)

Ничего

Братцы! Беда! Вот сближается с нашим фрегатом, Высясь горою над ним, роковая волна, Круто свернулась и страшным, тяжелым накатом, Мутно-зеленая, с ревом подходит она; Кажется, так и накроет, сомнет и проглотит, Мир наш плавучий, как щепку, вверх дном поворотит… Грянула… Хвать через борт!.. Миг удара приспел… В скрепах, в основах своих весь фрегат заскрипел, Вздрогнул,

шатнулся, хлестнула по палубной крыше Пена, а брызги кругом так и душат его… Замер… Кончается… Люди! Безмолвствуйте! Тише! Тс! Он подъемлется грудью всё выше, всё выше – И на хребет той волны наступил… Ничего! Лето 1858 (?)

И. А. Гончарову

Недавно, странник кругосветный, Ты много, много мне чудес Представил в грамотке приветной Из-под тропических небес. Всё отразилось под размахом Разумно-ловкого пера: Со всею прелестью и страхом Блестящих волн морских игра, Все переломы, перегибы, И краска пышных облаков, И птичий взлет летучей рыбы, И быт пролетный моряков, Востока пурпур и заката И звезд брильянтовая пыль, Живое веянье пассата И всемертвящий знойный штиль. За эти очерки в отплату Хотел бы я, свой кончив путь И возвратясь теперь, собрату Представить также что-нибудь. Оставив невскую столицу, Я тоже съездил за границу, Но, тронув море лишь слегка, Я, как медведь гиперборейской, Чужой средь сферы европейской, На всё смотрел издалека. Я видел старые громады Альпийских гор во весь их рост, В странах заоблачных каскады, И Сен-Готард, и Чертов мост. Кому же новость – эти горы? Я видел их картинный строй, Уступы, выступы, упоры; Чрез целый горизонт порой, Игрой всех красок теша взоры, Тянулись в блеске их узоры – Казалось, в небе пир горой… Но что сказать о них? Спокойны Подъяты в ужас высоты; В венце снегов, они достойны Благоговейной немоты. К сравненьям мысли простираю… Но что мне взять в подобье им Пред тем, кто, бурями носим, Ходил в морях от края к краю? Я соблазняюсь и дерзаю Прибегнуть к образам морским: Гора с горой в размерах споря И снежной пенясь белизной, Вдали являлась предо мной В твердыню сжавшегося моря Окаменелою волной, Как будто, ярой мощи полны, Всплеснулись к небу эти волны, И, поглощая прах и пыль, Сквозь тучи хлынув в высь лазури, Оцепенели чада бури, И вдруг сковал их вечный штиль, И, не успев упасть, нависли В пространстве, – над скалой скала И над горой гора, как мысли, Как тени божьего чела. 30 сентября 1858

Привет старому 1858-му году

А! Новый! – Ну, милости просим. Пожалуйте. – Только уж – нет – Не вам, извините, приносим, А старому году привет. Характер ваш нам неизвестен, Вы молоды слишком пока, – А старый и добр был, и честен, И можно почтить старика. К чему же хитрить, лицемерить, Заране сплетая вам лесть? Нам трудно грядущему верить, Мы верим тому, что уж есть. А есть уже доброго много, От доброго семени плод Не худ будет с помощью бога. Не худ был и старенький год. По солнцу он шел, как учитель, С блестящей кометой на лбу, И многих был зол обличитель, – С невежеством вел он борьбу. И мир был во многом утешен И в прозе, и в звуке стиха, А если в ином был он грешен, Так где же и кто ж без греха? Да! В медные головы, в груди Стучит девятнадцатый век. Внизу начинаются люди, И есть наверху Человек. Его от души поздравляем… Не нужно его называть. Один он – и только, мы знаем, Один он – душа, благодать. Один… за него все молитвы. Им внешняя брань перешла В святые, крестовые битвы С домашнею гидрою зла. Декабрь 1858

Автору «Капли»

(ответ на привет)

Нет, не страшусь я гонителей гневных, Стану пред ними я твердой скалой, Вновь ободрен, укреплен похвалой, Слышимой мною из уст псалмопевных, Льющейся целым потоком огня С арфы Давидовой вдруг на меня. Буду ли ранен с противными в споре? Язв к исцеленью мне подал елей Тот, кто в таинственной «капле» своей, Капле единой, глубокой, как море, С дивным наитьем божественных сил Вечные тайны небес отразил. И, открывая нам неба картины, Брызнул нам в душу любви кипятком, Матери-девы чистейшим млеком, Кровью Христовой, слезой Магдалины, Словом, которым, подвигнув уста, Спасся разбойник на древе креста. Что наша слава? Во мраке забвенья Сгибнет, истлеет наш бренный венец, Ты ж провещал нам, библейский певец, Слово бессмертья, глагол откровенья, Слово, под коим негорько страдать! «Тот не умрет, в ком жива благодать!» 1858

Бедняк

О господи! Милостив буди! Лишенья меня изъедают. Ведь есть же блаженные люди – В тюрьму за долги попадают. Те люди, избавясь пристойно От горькой, несносной свободы, Под кровом тюремным спокойно Сидят себе целые годы. Даются ж им милости неба! Их кормят готовою пищей, А я-то, несчастный, без хлеба Скитаюсь – отъявленный нищий! О всем, что там тленно и ложно, Вдали от людских приключений Им там философствовать можно Без всяких земных развлечений. Пошел бы большими шагами Под сень я железных затворов, Да как запастись мне долгами? И где мне добыть кредиторов? Не верят! Как сердцу ни больно, Взаймы не возьмешь ниоткуда, И чист остаешься невольно… А чистым быть бедному худо. О господи! Милостив буди! Во всех городках и столицах Ведь есть же счастливые люди: Лежат безмятежно в больницах. Конечно, не то что уж в барстве, А всё же не алчут, не жаждут; Иные на легком лекарстве Живут, да не очень и страждут. Есть пища, кровать с одеялом, Халат и колпак есть бумажный, Броди себе зря, с перевалом, Да туфлями хлопай преважно! Не знай ни труда, ни тревоги! Ничем тебя там не заботят, А ляжешь да вытянешь ноги – И гроб тебе даром сколотят. Из нищих великого круга В больницу пошел бы я смело, Так нет никакого недуга – Здоровье меня одолело! Не примут! – И вот, поневоле, По улицам бродишь покуда… И видишь, что в нищенской доле Здоровым быть бедному худо. О господи! Милостив буди! Посмотришь – иные воруют, Иные способные люди Живут грабежом да пируют, Иные в пещере, в берлоге Гнездятся, в лес выйдут и свищут, И в ночь на проезжей дороге Поживы от ближнего ищут. Найдут – и в чаду окаянства Пошла удалая потеха, С разгулом кровавого пьянства И с грохотом адского смеха. Чем век мне бродить попрошайкой С мешком от порога к порогу, Пошел бы я с буйною шайкой Туда – на большую дорогу, Пошел бы гулякой веселым На праздник, на пир кровопийства, Взмахнул кистенем бы тяжелым И грянул бы песню убийства, Дней жизненных в чет или нечет Сыграл бы… пусть петля решает!.. Пошел бы – да сердце перечит, Сыграл бы… да совесть мешает! И вот – не без тайного вздоха Сквозь слезы я вижу отсюда, Что с сердцем несчастному плохо, Что с совестью бедному худо. 1859