Стихотворения (1884 г.)

Бенедиктов Владимир Григорьевич

Разговор

«Сидорыч! Здравствуй! Трудишься? Бог помочь! Как поживаешь?» – «Здорово, Пахомыч! Вот, как ты видишь, живу помаленьку. Как-то бог вашу хранит деревеньку?» – «Плохо, кум, плохо: все наши товары – Голод да холод, их полны амбары. Щей нет, водицу гнилыми сетями Ловим в котел и хлебаем лаптями. Только гляди, чтоб и ту не раскапать Сквозь прошлогодний изношенный лапоть. Где ни посмотришь – тут наго, там босо, Солнце глядит на поля наши косо, Нету от божьего неба согревы, Нет благодати на наши посевы. Кум, расскажи-ка, ведь ты с господами Ездил в неметчину, был за морями? Там, говорят, мужички богатеют, Косят да жнут, а не пашут, не сеют, Царства там мелки, царьки и подавно, Ну, а насчет прокормления – славно! Нашему ж брату это уж больно, Зависть берет, и поропщешь невольно. Ох, прогневили мы бога. Поди же! Солнышко, стало быть, к немцам-то ближе, К ним и становится прямо, не боком, Хлеб-то и в колос идет уж с припеком; Вот мужичку-то и можно лениться, Где без труда из земли всё родится, Жатва сама где привалит к овину. Сидорыч, так ли?» – «Да, так – вполовину. Всяко бывает, у всех своя доля. Есть

благодать и у нашего поля. Озимь у нас, а у них яровое – Дело-то, впрочем, и там трудовое. Нет, брат, и там не по щучью веленью Жатва бывает; с проклятою ленью Сытым не будешь, ведь люди – не птицы. Взглянешь: клочка там нет праздной землицы – Всё в обработке, а сбыт, как по струнке, Верный: туда и сюда – по чугунке. Пьянствуют меньше; оно и не диво – Пьют они больше немецкое пиво. Если в ином и не так мы богаты – Сами ж, Пахомыч, мы в том виноваты. Ну, а завидовать в милостях неба Им не должны мы: ведь черного хлеба Корочки там я не мог допроситься, – Нет, да и только. А нам обходиться Как без него – без родной своей пищи? Небо немецкое, точно, почище, Ну и цветочки там гуще и краше, Время их летнее лучше, чем наше. Что говорить! – А зима-то? Зима-то? Снегом ли наша земля не богата? Хватит морозец, представить ты можешь, – Выйдешь да в дровни скотинку заложишь, Ну и пошел, как дорожку пригладит; Их же край теплый зимой и подгадит. Нет ни снежинки. Глядишь, – безобразно! Только всё сыро, дождливо и грязно. Русской зимы не далось иноземцам. Ты б, куманек, не завидовал немцам И не роптал бы, когда бы увидел, Как их зимой-то господь пообидел». 1859

Чертова башня (Легенда)

Старинного замка над Рейна водой Остался владетелем граф молодой. Отец его чтим был за доблесть в народе И пал, подвизаясь в крестовом походе; Давно умерла его добрая мать, – И юный наследник давай пировать! Товарищей много, чуть свистни – гуляки Голодною стаей бегут, как собаки; С утра до полночи, всю ночь до утра – Развратные сборища, пьянство, игра… Игра!.. Вдруг – несчастье… граф рвется от злости: Несчастного режут игральные кости. На ставке последней всё, всё до конца – И замок, и мрамор над гробом отца! Граф бледен, мороз пробегает по коже… Тайком прошептал он: «Помилуй мя, боже!» – «Эх, ну, повези мне!» – противник воззвал, Хлоп кости на стол – и хохочет: сорвал! Остался граф нищим. Скитайся, бедняга! Всё лопнуло. Отняты все твои блага. Ты всё проиграл. Чем заплатишь долги? И слышится вопль его: «Черт! помоги!» А черт своих дел не пускает в отсрочку, Он тут уж: «Чего тебе?» – «Золота бочку!» «И только? Да что тебе бочка одна? Два раза черпнешь – доберешься до дна. Счастливец ты, граф! Ты родился в сорочке! Не хочешь ли каждое утро по бочке? Изволь! Расплатиться ж ты должен со мной За это душонкой своею дрянной… Согласен?» – «Согласен. Твой ад мне не страшен». – «Так слушай: в верху высочайшей из башен Ты завтра же первую бочку повесь! Увидишь, что мигом сосуд этот весь Наполнится золотом высшего сорта. Прощай же, да помни услужливость черта!» Контракт заключен. Граф остался один И думает: «Буду ж я вновь господин! Да только…» И дума в нем тяжкая бродит, И к предков портретам он робко подходит. Святые портреты! – Из рам одного Мать с горьким упреком глядит на него, Как будто сказать ему хочет: «Несчастный! Ты душу обрек свою муке ужасной!» А он отвечает: «Родная! Спаси! У бога прощенья ты мне испроси!» И вдруг вдохновение мысли счастливой Зажглось у безумца в душе боязливой. На башне условный сосуд помещен, Да только – открытый с обеих сторон. Граф думает: «Дело пойдет в проволочку, Сам черт не наполнит бездонную бочку. Была бы лишь бочка – условье одно. Вот бочка! Я только ей выломил дно». И только луч утра над миром явился – Над бочкою дождь золотой заструился, Стучит и звенит, но проходит насквозь; Чертовское дело не споро, хоть брось! Однако до среднего скоро карнизу Вся золотом башня наполнится снизу, А там, как до верхнего краю дойдет, Проклятым металлом и бочку нальет. «Эй, люди! Лопаты и грабли хватайте И адские груды сметайте, сгребайте!» Измучились люди, а ливень сильней – И башня всё кверху полней и полней. Трудящихся дождь металлический ранит, И звонко по черепам их барабанит, И скачет по их окровавленным лбам, И прыщет в глаза им, и бьет по зубам, Те в золоте вязнут, его разметая, И давит, и душит их смерть золотая. И, видя успех дела чертова, граф «Родная, спаси!» – повторил, зарыдав, Часовня откликнулась утренним звоном, И рухнулась, башня со скрежетом, стоном И с визгом бесовским, – и был потрясен Весь замок, а граф вразумлен и спасен. 1859

Рифмоплет

Друзья! Средь жизненного поля Своя у всякого судьба, И рифмоплетствовать – есть доля Иного божьего раба. Друзья! Вы – люди деловые. Я ж в деле – чуть не идиот, Вы просто – мудрецы земные, А я – безумный рифмоплет. О да, вы правду говорите – Я только рифмоплет. Увы! Вы ж мудрецы, за не мудрите И велемудрствуете вы. Я только брежу всё, но внятен И с мыслью связан этот бред, А мудрый толк ваш непонятен, Зане в нем смыслу часто нет. Пишу стихи, читаю книги И. так гублю всё время я, А злость, ругательства, интриги Предоставляю вам, друзья. Дельцы, достойные почтенья! Едва плетясь кой-как вперед, Вам сплетни все и злосплетенья Предоставляет рифмоплет. Из вас, конечно, рифмоплетством Себя никто не запятнал, И каждый служит с благородством, А я – с пятном, зато и мал. Вы в деловых бумагах быстры, Смекая, что к чему идет, Зато вы метите в министры, А я останусь – рифмоплет. 1859

Разбитый кумир

Скульптор, в восторге

вдохновенья, Волшебный образ изваял. Народ, немой от изумленья, Пред изваянием стоял, И наконец главой поникнул У мраморных кумира ног, И в ослеплении воскликнул, Молясь безумно: «Это – бог!» А вождь страны, от искушенья Народ желая отвратить, Велел рабам без сожаленья Ломами статую разбить! Сказал: «Да сгибнет изваянье!» – И, раздробленное в куски, Погибло светлое созданье Скульптора творческой руки. – И, над обломками кумира Склоняясь мыслящим челом, Стоял какой-то странник мира В раздумье грустном и немом. «Кто был преступнее, – он мыслил, В груди тая свой горький плач, – Народ, что камень богом числил, Иль дивной статуи палач?» 1859

Знакомое место

Да! Вот они – знакомые места! Я узнаю: вот улица кривая! Вот – вся в горбах, в ущербах мостовая! И вот она – разбитая плита Близ ветхого, погнувшегося дома. О! как она душе моей знакома И как ее мне памятен излом! Всё наизусть я вытвердил, как школьник: Уступ, провал, и этот треугольник, Здесь выбитый, с зазубренным углом, И эту щель с ее глубоким мраком, Идущую порывистым зигзагом, Как будто бы когда-нибудь прошла Здесь молнии сердитая стрела. О, если б всё так сохранялось в мире, Как эта щель! Прошли десятки лет. Теперь она немного стала шире, И более в ней перемены нет. По-прежнему, чернея и зевая, Она глядит, как летопись живая С изображеньем верным одного Старинного паденья моего. Когда-то здесь так повредил я ногу, Что и теперь хромаю понемногу, А тут жила… предмет любви моей. Я шел туда, я торопился к ней, Шел бойкими и крупными шагами, И, чувствуя мой неземной удел, Я на небо так пристально глядел, Что ничего не видел под ногами И – бух в провал! – И как страдал потом! Страдал… Так что ж? Со всем чистосердечьем Я вам скажу: хоть и остался хром, Я и теперь горжусь моим увечьем. Больной, я был могилы на краю, Передо мной стоял духовный пастырь, На рану воспаленную мою Телесный врач накладывал мне пластырь, И тут… Могу ль я этот миг забыть? Она пришла больного навестить! И я узрел небесное виденье, Благословил стократ мое паденье, И для меня осталась ты свята, Заветная разбитая плита! Хоть щель твоя теперь немного шире, Но если б всё так сохранялось в мире! 1859

В деревне

Нива зеленым ковром покрывается, Всё так роскошно цветет, Солнышко ярче, весна улыбается… Птичка так сладко поет, Всем как-то весело, всё оживилося, Грустно лишь мне одному. Сердце заныло и тяжко забилося, – Жду из Парижа жену. Март 1859 Усадьба Киньгрусть

Ф. Н. Глинке

Когда в какой-то мгле печальной Недобрый дух меня мутил, Вдруг Иов твой многострадальный Меня отрадно посетил. Уже я чувствовал терзанье Скребущих демонских когтей В душе тоскующей моей И звал творца на состязанье, – Как вдруг до сердца моего Дошли спасительные звуки, И стихнул грешный ропот муки В затворах сумрачных его. Луч веры в грудь мою проникнул. «Опомнись!» – мне вещал творец, И, просветленный наконец, Я вместе с Иовом воскликнул: «Прости меня, прости, творец!» 1859

Где он?

Посвящено Пл. Ал. Кускову

Нейдет он. Не видим мы юного друга. Исчез он, пропал он из нашего круга. Кручинит нас долгим отсутствием он, Грешит, но увидим, рассеяв кручину, Греха молодого святую причину, – Он, верно, влюблен. Куда б ни пошел он – неловко откинет Страдальца туда, словно вихрем, – и хлынет В тот берег заветный крутая волна, Где светит предмет его дум и напева, Предмет, в старину называвшийся дева. Иль просто – она. Слова ее уст он по-своему слышит И после своей ненаглядной припишет, Что сам из души он исторгнет своей, Сам скажет себе, что мечта сотворила! И думает: это она говорила! Душа его в ней. И, к ней относя все созвучия Гейне: «Die Kleine, die Feine, die Reine, die Erne», На ней отражает свой собственный свет. Не сами собою нам милые милы, – Нет! Это – явление творческой силы: В нас сердце – поэт. 1850-е годы

Любит

Ты шутила, хохотала, Но порой, при взгляде ясном, Тайной мысли тень мелькала На лице твоем прекрасном. И питались в ней тревога, Ожиданье и забота… И гостей тут было много, Только не было кого-то. Он явился, взор приветный На него ты обратила, И с улыбкой чуть заметной Тихо очи опустила, И, в задумчивости сладкой, Из очей тех луч денницы Пробивался всё украдкой Сквозь поникшие ресницы; А чтоб скрыть от злой разглядки Алых щек огонь нескромный – Ручка в палевой перчатке Оправляла локон темный. И, оправившись немножко, Ты недвижна оставалась… Лишь коралловая брошка Всё сильней приподымалась. 1850-е годы (?)

Одно из двух

Мне надобно его иль огорчить ужасно Честнейшей правдою, или схитрить, солгать. Что ж выбрать? Первое? Но это ведь напрасно: Он не поймет меня и станет проклинать. Он истину сочтет за личную обиду; Он с детства рос во лжи и в ней окаменел – А – добрый человек! Такой почтенный с виду! Как быть? – Он в кривизне житейской закоснел. Попробую: начну уклончивым намеком – Вполправды! – Он дрожит… Мне жаль его, ей-ей! Щажу его – и лгу, и тягостным упреком Ложится эта ложь на совести моей, – И после я грущу, упреки эти чуя, И от него ж вопрос наивный слышу я: «Что с вами?» Но уж тут, чтоб не солгать, молчу я И только думаю: «Мне грустно – от тебя». 1860