Стихотворения и поэмы

Огарев Николай Платонович

1859

ПАМЯТИ РЫЛЕЕВА

В святой тиши воспоминаний Храню я бережно года Горячих первых упований, Начальной жажды дел и знаний, Попыток первого труда. Мы были отроки. В то время Шло стройной поступью бойцов - Могучих деятелей племя, И сеяло благое семя На почву юную умов. Везде шепталися. Тетради Ходили в списках по рукам; Мы, дети, с робостью во взгляде, Звучащий стих свободы ради, Таясь, твердили по ночам. Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась. Вот пять повешенных людей… В нас сердце молча содрогнулось, Но мысль живая встрепенулась, И путь означен жизни всей. Рылеев мне был первым светом… Отец! по духу мне родной - Твое названье в мире этом Мне стало доблестным заветом И путеводного звездой. Мы стих твой вырвем из забвенья, И в первый русский вольный день, В виду младого поколенья, Восстановим для поклоненья Твою страдальческую тень. Взойдет

гроза на небосклоне, И волны на берег с утра Нахлынут с бешенством погони, И слягут бронзовые кони И Николая и Петра. Но образ смерти благородный Не смоет грозная вода, И будет подвиг твой свободный Святыней в памяти народной На все грядущие года.

1859

Вырос город на болоте...

Вырос город на болоте, Блеском суетным горя… Пусть то было по охоте Самовластного царя. Но я чту в Петре Великом То, что он — умен и смел - В своевольи самом диком Правду высмотреть успел, И казнил родного сына Оттого, что в нем нашел Он не доблесть гражданина, А тупейший произвол! И я знаю — деспот пьяный, Пьяных слуг своих собрат, Был ума служитель рьяный И великий демократ.

И если б мне пришлось прожить ещё года...

И если б мне пришлось прожить ещё года, До сгорблой старости, венчанной сединою, С восторгом юноши я вспомню и тогда Те дни, где разом всё явилось предо мною, О чем мне грезилось в безмолвии труда, В бесцветной тишине унылого изгнанья, К чему душа рвалась в годину испытанья: И степь широкая, и горные хребты - Величья вольного громадные размеры, И дружбы молодой надежды и мечты, Союз незыблемый во имя тайной веры; И лица тихие, спокойные черты Изгнанников иных, тех первенцев свободы, Создавших нашу мысль в младенческие годы. С благоговением взирали мы на них, Пришельцев с каторги, несокрушимых духом, Их серую шинель — одежду рядовых… С благоговением внимали жадным слухом Рассказам про Сибирь, про узников святых И преданность их жён, про светлые мгновенья Под скорбный звук цепей, под гнётом заточенья. И тот из них, кого я глубоко любил, Тот — муж по твердости и нежный, как ребёнок, Чей взор был милосерд и полон кротких сил, Чей стих мне был, как песнь серебряная звонок, В свои объятия меня он заключил, И память мне хранит сердечное лобзанье, Как брата старшего святое завещанье.

<1861>

МИХАЙЛОВУ [24] (Сон был...)

Сон был нарушен. Здесь и там Молва бродила по устам, Вспыхала мысль, шепталась речь - Грядущих подвигов предтечь; Но, робко зыблясь, подлый страх Привычно жил ещё в сердцах, И надо было жертвы вновь - Разжечь их немощную кровь. Так, цепенея, ратный строй Стоит и не вступает в бой; Но вражий выстрел просвистал - В рядах один из наших пал!.. И гнева трепет боевой Объемлет вдохновенный строй. Вперёд, вперёд! разрушен страх - И гордый враг падет во прах. Ты эта жертва. За тобой Сомкнётся грозно юный строй. Не побоится палачей, Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей. Твой подвиг даром не пропал - Он чары страха разорвал; Иди ж на каторгу бодрей, Ты дело сделал — не жалей! Царь не посмел тебя казнить… Ведь ты из фрачных… Может быть, В среде господ себе отпор Нашел бы смертный приговор… Вот если бы тебя нашли В поддёвке, в трудовой пыли - Тебя велел бы он схватить И, как собаку, пристрелить. Он слово: казнь — не произнёс, Но до пощады не дорос. Мозг узок, и душа мелка - Мысль милосердья далека. Но ты пройдешь чрез те места, Где без могилы и креста Недавно брошен свежий труп Бойца, носившего тулуп. Наш старший брат из мужиков, Он первый встал против врагов, И волей царскою был он За волю русскую казнён. Ты тихо голову склони И имя брата помяни. Закован в железы с тяжёлою цепью Идёшь ты, изгнанник, в холодную даль, Идёшь бесконечною снежною степью, Идёшь в рудокопы на труд и печаль. Иди без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен, и святы страданья. И верь неослабно, мой мученик ссыльный. Иной рудокоп не исчез, не потух - Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный Народной свободы таинственный дух. Иди ж без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен и святы страданья. Он роется мыслью, работает словом, Он юношей будит в безмолвьи ночей, Пророчит о племени сильном и новом, Хоронит безжалостно ветхих людей. Иди ж без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен и святы страданья. Он создал тебя и в плену не покинет, Он стражу разгонит и цепь раскуёт, Он камень от входа темницы отдвинет, На праздник народный тебя призовёт. Иди ж без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

24

Михайлову (стр. 127).

Михаил Ларионович Михайлов (1829 — 1865) — поэт, публицист, осужденный 14 декабря 1861 года на шесть лет кагорги за революционную прокламацию.

<1861>

ВИХРЬ

Мчится вихрь издалека, Ветер гонит облака; Облака как одурели Мчатся по небу без цели. Вдоль дороги пыль, как дым, Мчится облаком сухим. Рожь, как волны, бьётся, гнётся, С поля прочь куда-то рвётся. Замахал ветвями сад, Листья дико говорят; Лист оторванный кружится, И

уносится, и мчится. И смотрю я, сам не свой, С беспокойною тоской Мир безумный мчится мимо… Устою ль я невредимо, Иль уж взял меня разгром Вслед за пылью и листом?

1862

ТАТЕ Г<ЕРЦЕН> [25]

В дорогу дальнюю тебя я провожаю - С благословением, и страхом, и тоской, И сердце близкое от сердца отрываю; Но в мирной памяти глубоко сохраняю Твой смех серебряный и добрый голос твой, И те мгновения, где родственной чертой Твой лик напоминал мне образ безмятежной Той чудной женщины, задумчивой и нежной. Ты едешь в светлый край, где умерла она… Невольно думаю с любовию унылой - Как сини небеса над тихою могилой, Какая вкруг неё зелёная весна, Благоуханная, живая тишина. И снится мне, как сон, вослед за тенью милой, - И мягкий очерк гор сквозь голубую мглу И дальний плеск волны о желтую скалу. Подобно матери, средь чистых помышлений Сосредоточенно живи, дитя моё; Сердечных слёз и дум, труда и вдохновений Не отдавай шутя, за блеск людских волнений Тщеславной праздности безумное житьё. В искусстве ты найдешь спасение своё; Ты юное чело пред ним склони отныне И в гордой кротости служи твоей святыне.

25

Тате Г[ерцен] (стр. 131).

Тата — Наталья Александровна Герцен (1844 - 1936), старшая дочь Герцена. Отклик на отбытие дочерей Герцена Натальи и Ольги из Лондона в Италию а 1862 году.

Ты едешь в светлый край, где умерла она — речь идет о жене Герцена Наталии Александровне Герцен (1817 — 1852), похороненной в Ницце.

В искусстве ты найдешь спасение свое — Тата Герцен успешно занималась живописью.

1862

Берёза в моем стародавнем саду...

Берёза в моем стародавнем саду Зелёные ветви склоняла к пруду. Свежо с переливчатой зыби пруда. На старые корни плескала вода. Под веянье листьев, под говор волны Когда-то мне грезились детские сны. С тех пор протянулося множество лет В волнении праздном и счастья и бед, И сад мой заглох, и береза давно Сломилась, свалилась на мокрое дно. И сам я дряхлею в чужой стороне, На отдых холодный пора, знать, и мне, А всё не забыл я про детские сны Под веянье листьев, под говор волны.

1863 (?)

EXIL

[Изгнание (франц.)]

Я том моих стихотворений Вчера случайно развернул, И, весь исполненный волнений, Я до рассвета не заснул. Вся жизнь моя передо мною Из мёртвых грустной чередою Вставала тихо день за днем, С её сердечной теплотою, С её сомненьем и тоскою, С её безумством и стыдом. И я нашел такие строки, - В то время писанные мной, Когда не раз бледнели щеки Под безотрадною слезой: "Прощай! На жизнь, быть может, взглянем ещё с улыбкой мы не раз, И с миром оба да помянем Друг друга мы в последний час". Мне сердце ужасом сковало: Как всё прошло! Как всё пропало! Как всё так выдохлось давно! И стало ясно мне одно, Что без любви иль горькой пени, Как промелькнувшую волну, Я просто вовсе бедной тени В последний час не помяну.

1863

Мой русский стих, живое слово... [26]

Мой русский стих, живое слово Святыни сердца моего, Как звуки языка родного, Не тронет сердца твоего. На буквы чуждые взирая С улыбкой ясною, — умей, Их странных форм не понимая, Понять в них мысль любви моей. Их звук пройдет в тиши глубокой, Но я пишу их потому, Что этот голос одинокой Он нужен чувству моему. И я так рад уединенью: Мне нужно самому себе Сказать в словах, подобных пенью, Как благодарен я тебе За мягкость ласки бесконечной; За то, что с тихой простотой Почтила ты слезой сердечной, Твоей сочувственной слезой Мое страданье о народе, Мою любовь к моей стране И к человеческой свободе… За все доверие ко мне, За дружелюбные названья, За чувство светлой тишины, За сердце, полное вниманья И тайной, кроткой глубины. За то, что нет сокрытых терний В любви доверчивой твоей, За то, что мир зари вечерней Блестит над жизнию моей.

26

"Мой русский стих, живое слово…" (стр. 134). Обращено к Мери Сетерлеид.

<1862–1864>

МОЦАРТ

Толпа на улице и слушает, как диво, Артистов-побродяг. Звучит кларнет пискливо; Играющий на нём, качая головой, Бьёт оземь мерный такт широкою ногой; Треща, визжит труба; тромбон самодовольный Гудит безжалостно и как-то невпопад, И громко все они играют на разлад, Так что становится ушам до смерти больно. Так что ж? Вся наша жизнь проходит точно так! В семье ль, в народах ли — весь люд земного шара, Все это сборище артистов-побродяг Играет на разлад под действием угара… Иные, все почти, уверены, что хор Так слажен хорошо, как будто на подбор, И ловят дикий звук довольными ушами, И удивляются, когда страдают сами. А те немногие, которых тонкий слух Не может вынести напор фальшивой ноты, Болезненно спешат, всё учащая дух, Уйти куда-нибудь от пытки и зевоты, Проклятьем награди играющих и их Всех капельмейстеров, небесных и земных. Люблю я Моцарта; умел он забавляться, Дурного скрипача и слушать и смеяться; Он даже сочинил чудеснейший квартет, Где всё — фальшивый звук и ладу вовсе нет; Над этим, как дитя, он хохотал безмерно, Художник и мудрец! О, Моцарт беспримерный! Скажи мне, где мне взять тот добродушный смех, Который в хаосе встречает ряд утех, Затем, что на сердце — дорогою привольной Так просто весело и внутренно не больно!)