Стихотворения и поэмы

Огарев Николай Платонович

1856

ПРЕДИСЛОВИЕ К "КОЛОКОЛУ" [21]

Россия тягостно молчала, Как изумлённое дитя, Когда, неистово гнетя, Одна рука её сжимала; Но тот, который что есть сил Ребёнка мощного давил, - Он с тупоумием капрала Не знал, что перед ним лежало, И мысль его не поняла, Какая есть в ребёнке сила: Рука её не задушила - Сама с натуги замерла. В годину мрака и печали, Как люди русские молчали, Глас вопиющего в пустыне Один раздался на чужбине; Звучал на почве не родной - Не ради прихоти пустой, Не потому, что из боязни Он укрывался бы от казни; А потому, что здесь язык К свободомыслию привык - И не касалася окова До человеческого слова. Привета с родины далекой Дождался голос одинокой, Теперь юней, сильнее он… Звучит, раскачиваясь, звон, И он гудеть не перестанет, Пока — спугнув ночные сны - Из колыбельной тишины Россия бодро не воспрянет И крепко на ноги не станет, И, непорывисто смела, Начнет торжественно и стройно, С сознаньем доблести спокойной, Звонить во все колокола.

21

Предисловие к "Колоколу" (стр. 94).

Напечатано в первом номере "Колокола" (19 июня 1857 года).

1857

ОТСТУПНИЦЕ [22]

(Посвящено

гр. Р<остопчино>й)

Теперь идет существованье С однообразием волны… Но миг случайный, намеканье - И будит вновь воспоминанье Давно утраченные сны. Так звук внезапный воскрешает Всю песнь забытую — и вот Знакомый голос оживает, Знакомый образ восстаёт; Из-за туманов ночи мрачной Восходит жизнь прошедших лет, Облечена в полупрозрачный, Полузадумчивый рассвет. Все это только род вступленья, Чтобы сказать, что как-то раз, Тревожа тени из забвенья, Случайно вспомнил я о вас. Воскресло в памяти унылой То время светлое, когда Вы жили барышнею милой В Москве, у Чистого пруда. Мы были в той поре счастливой, Где юность началась едва, И жизнь нова, и сердце живо, И вера в будущность жива. Двором широким проезжая, К крыльцу невольно торопясь, Скакал, бывало, я — мечтая - Увижу ль вас, увижу ль вас! Я помню… (годы миновали!)… Вы были чудно хороши; Черты лица у вас дышали Всей юной прелестью души. В те дни, когда неугомонно Искало сердце жарких слов, Вы мне вручили благосклонно Тетрадь заветную стихов. Не помню — слог стихотворений Хорош ли, нехорош ли был, Но их свободы гордый гений Своим наитьем освятил. С порывом страстного участья Вы пели вольность, и слезой Почтили жертвы самовластья, Их прах казнённый, но святой. Листы тетради той заветной Я перечитывал не раз, И снился мне ваш лик приветный, И блеск и живость черных глаз. Промчалась, полная невзгоды, От вас далёко жизнь моя; Ваш милый образ в эти годы Как бы в тумане помнил я. И как-то случай свел нас снова В поре печальной зрелых лет - Уже хотел я молвить слово, Сказать вам дружеский привет; Но вы какому-то французу Свободу поносили вслух, И русскую хвалили музу За подлый склад, за рабский дух. Меня тогда вы не узнали, И я был рад: я увидал, Как низко вы душою пали, И вас глубоко презирал. Скажите — в этот вечер скучный, Когда вернулись вы домой, Ужель могли вы равнодушно На ложе сна найти покой? В тиши угрюмой ночь глухая, Тоску и ужас навевая, Вам не шептала ли укор, Что вы отступница святыни, Что вы с корыстию рабыни Свой голос продали за вздор? Мне жалко вас. С иною дамой Я расквитался б эпиграммой, - Но перед вами смех молчит, И грозно речь моя звучит: Покайтесь грешными устами, Покайтесь искренно, тепло, Покайтесь с горькими слезами, Покуда время не ушло! Просите доблестно прощенья В измене ветреной своей - У молодого поколенья, У всех порядочных людей. Давно расстроенную лиру Наладьте вновь на чистый строй; Покайтесь, — вам, быть может, миру Сказать удастся стих иной, - Не тот напыщенный, жеманный, Где дышит холод, веет тьма, Где все для сердца чужестранно И нестерпимо для ума; Но тот, который, слух лаская, Звучал вам в трепетной тиши В те дни, когда вы, расцветая, Так были чудно хороши. Не бойтесь снять с себя личину И обвинить себя самих: Христос Марию Магдалину Поставил выше всех святых! И нет стыда просить прощенья, И сердцу сладостно прощать… И даже я на примиренье Готов, по правде вам сказать - И слов моих тем не ослаблю: Я б и Клейнмихелю простил, Когда б он девственную саблю За бескорыстность обнажил.

22

Отступнице (стр. 96).

Посвящено Евдокии Петровне Ростопчиной (1811 - 1858) — писательнице, искренне выступавшей со словами сочувствия декабристам, угнетенной Польше, но к концу жизни значительно "поправевшей".

Петр Андреевич Клейнмихель (1793 — 1869) — главноуправляющий путями сообщения а 1840 — 1850 годах, ведал постройкой железных дорог и грабил одновременно и казну и рабочих.

1857

К <В. А. ПАНАЕВУ> [23]

Когда в цепи карет, готовых для движенья, Нашли вы место наконец, И приютились, как мудрец, Меж девственных старух избегнув искушенья, И взвизгнул роковой свисток И в дальний путь вас пар увлёк; Смущён, как человек пред диким приговором, За быстрым поездом следил я долгим взором, Пока он скрылся — и за ним, Помедлив, разлетелся дым; Пустынно две бразды железные лежали, И я пошел домой, исполненный печали… Так вы уехали!.. А длинный разговор Ещё звучит в ушах, как дружелюбный спор; Но обоюдные запросы и сомненья Уныло на душе остались без решенья. Что эти сумерки — пророчат ли рассвет? Иль это вечер наш, и ночь идет вослед? Что миру — жизнь иль смерть готова? Возникнет ли живое слово? Немое множество откликнется ль на зов? Иль веру сохранит в ношение оков? Как это знать!.. Так сеятель усталый Над пашнею, окончив труд немалый, Безмолвствуя в раздумий стоит И на небо и на землю глядит: Прольётся ль свежий дождь над почвой оживлённой, Или погибнет сев, засухою спалённый?.. Я знаю: с родины попутный ветр пошёл, Заря проснулася над тишиною сёл; Как древний Ной — корабль причалил к Арарату, И в море тихое мы пролагаем путь, Как мирный мост, как связь востоку и закату, И плавно хочет Русь все силы развернуть. Я знаю — с берега Британии туманной Живою жилою под морем нить прошла До мира нового… И вот союз желанный! И так и кажется, что расступилась мгла - И наши племена, с победной властью пара, Дорогу проведут вокруг земного шара. Оно торжественно! И воздух свежих сил Так дышит верою в громадность человека… А тут сомнение и веянье могил Невольно чуется при замираньи века. И вижу я иные племена - Тут — за морем… Их жажда — кровь, война, И, хвастая знамёнами свободы, Хоть завтра же они скуют народы. Во имя равенства все станет под одно, Во имя братства всем они наложат цепи, Взамен лесов и нив — всё выжженные степи, И просвещение штыками решено - И будет управлять с разбойничьей отвагой Нахальный генерал бессмысленною шпагой. Чем это кончится? Возьмет ли верх палач И рабства уровень по нас промчится вскачь? Иль мир поднимется из хаоса и муки При свете разума, при ясности науки? Как это знать? Над пашнею стою, Как сеятель, и голову мою Готов сложить без сожаленья; Но что же мой последний миг - Он будет ли тяжелый крик, Иль мир спокойного прозренья?.. Вас проводя, так думал я, друг мой, В безмолвии, когда я шёл домой, - Но обоюдные запросы и сомненья Уныло на душе остались без решенья.

23

К [В. А. Панаеву] (стр. 100).

Инженер Валериан Александрович Панаев (1824 — 1899) посетил Огарёва и Герцена в Лондоне в 1858 и 1859 годах.

1858

ЛЕТОМ

Мой друг, не вижу я средь английских полей Станицы сторожкой высоких журавлей, И посвистом тройным в траве, всегда скошённой, Не свищет перепел, отрадно затаённой, Не стонет коростель в вечерней тишине; Один — космополит — трепещет в вышине, Как точка малая, веселый жаворонок, И здесь его напев все так же чист и звонок; Да воробей ещё — другой космополит По

кровлям и в садах и скачет, и пищит. На Темзе не видать, чтоб диких уток стая Садилась на воду, кругами налетая; Ручные лебеди над грязью тусклых вод Одни белеются, минуя пароход. Сурово осудил невинные созданья Жестокий человек на дальние изгнанья, Пугая злобно их и силой, и враждой, И смертью дикою — зане он царь земной. Зато промышленность развита у народа, И рабство тайное, и для иных свобода; Все это хорошо, я скоро в прозе сам Развитию хвалу торжественно воздам. Но сердцем я дикарь! Мне хочется на лоно Раздольной роскоши моих родных степей, Где взору нет конца до края небосклона, Где дремлет в знойный день станица журавлей, Один настороже стоит, поднявши ногу, И в миг опасности готов поднять тревогу; Где слышен дергача протяжный, грустный стон, Когда уходит день за дальний небосклон; Где перепел свистит, таясь в зелёном море Некошеной травы; где жить им на просторе Привольно и легко, при ясном, тёплом дне, В благоухающей, безбрежной стороне. Иль наш дремучий лес, и шум, и колыханье, И в чаще пенье птиц, и пчел и мух жужжанье… И вновь мне хочется, чтоб мирно, без тревог, В тенистой зелени я заплутаться мог, Дождаться вечера… Закат в мерцаньи дальнем По листьям золотым блестит лучом прощальным, За птицей птица вслед смолкает в тишине, И лес таинственный почиет в свежем сне; Одни кузнечики, по ветреной привычке, Трепещут у корней в болтливой перекличке. Да где-то явственней становится слышна Ручья журчащего бессонная волна. И жду я месяца… Он встал над лесом мглистым, Прокрался сквозь вершин отливом серебристым, И призрачно встают, как бы из мира грез, Все белые, стволы развесистых берёз, Задумчиво в тиши понурились ветвями И робко шепчутся пахучими листами… Но месяц клонится, светлей лесная мгла, Проснулась иволга, жужжа, летит пчела, И вновь, разбуженный алеющей зарёю, Заколебался лес под влажною росою.

1858

СВОБОДА

(1858 года)

Когда я был отроком тихим и нежным, Когда я был юношей страстно-мятежным, И в возрасте зрелом, со старостью смежном, - Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова Звучало одно неизменное слово: Свобода! Свобода! Измученный рабством и духом унылый Покинул я край мой родимый и милый, Чтоб было мне можно, насколько есть силы, С чужбины до самого края родного Взывать громогласно заветное слово: Свобода! Свобода! И вот на чужбине, в тиши полунощной, Мне издали голос послышался мощный… Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный, Сквозь все завывания ветра ночного Мне слышится с родины юное слово: Свобода! Свобода! И сердце, так дружное с горьким сомненьем, Как птица из клетки, простясь с заточеньем, Взыграло впервые отрадным биеньем, И как-то торжественно, весело, ново Звучит теперь с детства знакомое слово: Свобода! Свобода! И всё-то мне грезится — снег и равнина, Знакомое вижу лицо селянина, Лицо бородатое, мощь исполина, И он говорит мне, снимая оковы, Мое неизменное, вечное слово: Свобода! Свобода! Но если б грозила беда и невзгода, И рук для борьбы захотела свобода, - Сейчас полечу на защиту народа, И если паду я средь битвы суровой, Скажу, умирая, могучее слово: Свобода! Свобода! А если б пришлось умереть на чужбине, Умру я с надеждой и верою ныне; Но в миг передсмертный — в спокойной кручине Не дай мне остынуть без звука святого, Товарищ! шепни мне последнее слово: Свобода! Свобода!

1858

ОСЕНЬЮ

Как были хороши порой весенней неги - И свежесть мягкая зазеленевших трав, И листьев молодых душистые побеги По ветвям трепетным проснувшихся дубрав, И дня роскошное и тёплое сиянье, И ярких красок нежное слиянье! Но сердцу ближе вы, осенние отливы, Когда усталый лес на почву сжатой нивы Свевает с шёпотом пожелклые листы, А солнце позднее с пустынной высоты, Унынья светлого исполнено, взирает… Так память мирная безмолвно озаряет И счастье прошлое и прошлые мечты.

1857–1858

У МОРЯ

Дождь и холод! А ты все сидишь на скале, Посмотри на себя — ты босая! Что на море глядишь? В этой пасмурной мгле Не видать, словно ночью, родная! Шла домой бы, ей-богу! "О! я знаю, зачем я сижу на скале; Что за нужда, что сыро и скверно, А его различить я сумею во мгле, Он сегодня вернётся, наверно. В бурю ловля чудесна! Он когда уезжал, ветер страшно свистал, Чайка серая с криком летала; Он мне руку пожал и, смеяся, сказал: "Ты не бойся знакомого шквала, В бурю ловля чудесна!" Отвязал он и лодку и парус поднял, Чайка серая с криком летала; Издалёка ещё он платком мне махал, Буря лодку свирепо качала… В бурю ловля чудесна! Ветер парус его на клочки изорвал, Чайка серая с криком летала; И поднялся такой нескончаемый вал, Что я лодку за ним не видала. В бурю ловля чудесна! Я поутру, и днем, и в полночь на скале; Что за нужда, что сыро и скверно, А его различить я сумею во мгле, Он сегодня вернётся, наверно. В бурю ловля чудесна!"

1857 — 1858

НАПУТСТВИЕ

Научите немудрых Забудь уныния язык! Хочу — помимо произвола, Чтоб ты благоговеть привык Перед святынею глагола. Мне надо, чтобы с уст твоих, Непразднословных и нелживых, Звучал поток речей живых, Как разум ясных и правдивых. Отбрось рабов обычных школ И книжника и фарисея: Пред ними истины глагол Проходит, власти не имея. Учи того, кто не успел С ума сойти в их жизни ложной, Кто жаждет, искренен и смел, Рассудка простоты несложной. Глагол — орудие свободы, Живая жизнь, которой днесь И вечно движутся народы… Проникнись этой мыслью весь! Готов ли?.. Ну! Теперь смотри, Ступай по городам и селам И о грядущем говори Животрепещущим глаголом.

<1858>

БАБУШКА

Я помню как сквозь сон — когда являлась в зале Старуха длинная в огромной черной шали И белом чепчике, и локонах седых, То каждый, кто тут был, вдруг становился тих, И дети малые, резвившиеся внучки, Шли робко к бабушке прикладываться к ручке. Отец их — сын её — уже почтенных лет, Стоял в смирении, как будто на ответ За шалость позван был и знал, что он виновен И прах перед судьей, а вовсе с ним не ровен! А хитрая жена и бойкая сестра, Потупясь, как рабы средь царского двора, Украдкой лишь могли язвить друг друга взглядом, Пропитанным насквозь лукаво-желчным ядом. Старуха свысока их с головы до ног Оглядывала всех, и взор её был строг… И так и чуялось: умри она, старуха, Все завтра ж врозь пойдут, и дом замолкнет глухо. Да это и сама, чай, ведала она, И оттого была жестка и холодна, И строгий взор её был полон сожаленья, Пожалуй, что любви, а более презренья.

1858 (?)

По краям дороги...

По краям дороги В тишине глубокой Тёмные деревья Поднялись высоко; С неба светят звёзды Мирно сверх тумана… Сердце?.. Сердце просит Нового обмана. В памяти тревожной Всё былые встречи, Ласковые лицы, Ласковые речи; Но они подобны Призракам могилы, Не вернут былого Никакие силы. О! Когда б пришлося По дороге тёмной Снова для ночлега Встретить домик скромный, И в объятьях жарких Пробудиться рано… Сердце?.. Сердце просит Нового обмана.