Стихотворения

Зенкевич Михаил Александрович

РОССИЯ В 1917 г

С коих-то пор, Тысячелетья, почай что, два, Выкорчевывал темь лесную топор, Под сохой поникала ковыль-трава. И на север, на юг, на восток, К студеным и теплым морям, Муравьиным упорством упрям, Растекался сермяжный поток. Сначала в излуках речных верховий Высматривал волок разбойничий струг, Готовясь острогом упасть на нови, Как ястреб, спадающий камнем вдруг На бьющийся ком из пуха и крови. Выбирали для стана яр глухой, Под откосами прятали дым от костров, Кипятили костры со стерляжьей ухой, По затонам багрили белуг, осетров, Застилали сетями и вершами мель. Так от реки до реки Пробиралися хищники, ходоки, Опытовщики новых земель. А за ними по топям, лесам, К черной земле золотых окраин Выходил с сохою сам Микула — кормилец, хозяин. Вырывая столетних деревьев пни, Целиной поднимая ковыль, седой, Обливаясь потом, в пластах бороздой Указывал он на вечные дни, Где должно быть ей — русской земле. Запекалося солнце кровью во мгле, Ударяла тучей со степи орда, — Не сметалась Микулина борозда. С ковылем полегли бунчуков хвосты. И былая воля степей отмерла, На солончак отхлынул Батый, Зарылся в песках Тамерлан. Так

под страдою кровавой и тяжкой — Всколосить океана иссякшего дно — По десятинам мирскою запашкой Собиралась Россия веками в одно. А теперь… победивши, ты рада ль, Вселившаяся в нас, как в стадо свиней, Бесовская сила, силе своей? Ликуй же и пойлом кровавым пьяней. Россия лежит, распластавшись, как падаль. И невесть откуда налетевшего воронья Тучи и стаи прожорливой сволочи Марают, кишащие у тела ея, Клювы стервячьи и зубы волчьи. Глумитесь и рвите. Она мертва И все снесет, лежит, не шелохнет, И только у дальних могил едва Уловимою жалобой ветер глохнет. И кто восстанет за поруганную честь? Пали в боях любимые сыны, А у оставшихся только и есть Силы со стадом лететь с крутизны. Глумитесь и рвите. Но будет и суд, И величие, тяжкое предателям отцам, Сыны и внуки и правнуки снесут И кровью своей по кровавым кускам Растерзанное тело ее соберут. И вновь над миллионами истлевших гробов, Волнуясь, поднимется золотая целина, По океанам тоскующий океан хлебов, — Единая, великая, несокрушимая страна!

Июнь 1917

ПОРФИБАГР

Залита краевым земля. От золота не видно ни зги И в пламени тьмы мировой Сквозь скрежеты, визги и лязги Я слышу твой орудийный вой, Титан! Титан! Кто ты — циклоп-людоед С чирием глаза, насаженным на таран, Отблевывающий непереваренный обед? Иль пригвожденный на гелиометре На скалах, плитах гранитной печи, Орлу в растерзание сизую печень Отдающий, как голубя, Прометей?.. Ты слышишь жалобный стон Родимой земли, Титан, Неустанно Бросающий на кладбища в железобетон Сотни тысяч метеоритных тонн?.. На челе человечества кто поводырь: Алой ли воли бушующий дар, Иль остеклелый волдырь, Взбухший над вытеком орбитных дыр? Что значит твой страшный вой, Нестерпимую боль, торжество ль, Титан! Титан!.. На выжженных желтым газом Трупных равнинах смерти, Где бронтозавры-танки Ползут сквозь взрывы и смерчи, Огрызаясь лязгом стальных бойниц, Высасывают из черепов лакомство мозга, Ты выкинут от безмозглой Титанки, Уборщицы человеческой бойни… Чудовище! Чудовище! Крови! Крови! Еще! Еще! Ни гильотины, ни виселиц, ни петли. Вас слишком много, двуногие тли. Дорогая декорация — честной помост. Огулом Волочите тайком по утру На свалку в ямы, раздев догола, Расстрелянных зачумленные трупы… Месть… Месть… Месть… И ты не дрогнешь от воплей детских: «Мама, хлебца!» Каждый изгрыз До крови пальчики, а в мертвецких Объедают покойников стаи крыс. Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд Добывать могилку и гроб напрокат, А не то голеньких десятка два Уложат на розвальни, как дрова, Рогожей покроют, и стар, и мал, Все в свальном грехе. Вали на свал… Цыц, вы! Под дремлющей Этной Древний проснулся Тартар. Миллионами молний ответный К солнцу стремится пурпур. Не крестный, а красный террор. Мы — племя, из тьмы кующее пламя. Наш род — рад вихрям руд. Молодо буйство горнов солнца. Мир — наковальня молотобойца. Наш буревестник — Титаник. Наши плуги — танки, Мозжащие мертвых тел бугры. Земля — в порфире багровой. Из лавы и крови восстанет Атлант, Миродержец новый — Порфибагр!..

1918

СМЕРТЬ АВИАТОРА

После скорости молнии в недвижном покое Он лежал в воронке в обломках мотора, — Человеческого мяса дымящееся жаркое, Лазурью обугленный стержень метеора. Шипела кровь и пенилась пузырьками На головне головы, облитой бензином. От ужаса в испуге бедрами и боками Женщины жались, повиснув, к мужчинам. Что ж, падем, если нужно пасть! Но не больные иль дряхлые мощи — Каннибалам стихиям бросим в пасть Тело, полное алой мощи! В одеянии пламенном и золотом, Как он, прорежем лазурную пропасть, Чтоб на могиле сложил крестом Разбитый пропеллер бурную лопасть. Зато В твердь ввинтим спиралей бурав, Пронзим полета алмазною вышкой Воздушных струй голубой затор, Мотора и сердца последнею вспышкой, Смертию смерть поправ. Покидайте же аэродром, Как орел гранитную скалу, Как ствол орудий снаряда ядро. На высоте десяти тысяч Метров альтиметром сердца мерьте, Где в выси вечности высечь Предельную скалу Черных делений смерти!

1917

СТИХОТВОРЕНИЯ

ТЕМНОЕ РОДСТВО

О темное, утробное родство, Зачем ползешь чудовищным последом За светлым духом, чтоб разумным бредом Вновь ожило все, что в пластах мертво? Земной коры первичные потуги, Зачавшие божественный наш род, И пузыри, и жаберные дуги — Все в сгустке крови отразил урод. И вновь, прорезав плотные туманы, На теплые архейские моря, Где отбивают тяжкий пульс вулканы, Льет бледный свет пустынная заря. И, размножая легких инфузорий, Выращивая изумрудный сад, Все радостней и золотистей зори Из облачного пурпура сквозят. И солнце парит топь в полдневном жаре, И в зарослях хвощей из затхлой мглы Возносятся гигантских сигиллярий Упругие и рыхлые стволы. Косматые — с загнутыми клыками — Пасутся мамонты у мощных рек, И в сумраке пещер под ледниками Кремень тяжелый точит человек…

1911

НАЙДЕНЫШ

Пришел солдат домой с войны, Глядит: в печи огонь горит, Стол чистой скатертью накрыт, Чрез край квашни текут блины, Да нет хозяйки, нет жены! Он скинул вещевой мешок, Взял для прикурки уголек Под печкой, там, где темнота, Глаза блеснули… Чьи? Кота? Мышиный шорох, тихий вздох… Нагнулся девочка лет трех. — Ты что сидишь тут? Вылезай. — Молчит,

глядит во все глаза, Пугливее зверенышка, Светлей кудели волоса, На васильках — роса — слеза. — Как звать тебя? — «Аленушка». — «А дочь ты чья?» — Молчит… — Ничья. Нашла маманька у ручья За дальнею полосонькой, Под белою березопькой. — «А мамка где?» — «Укрылась в рожь. Боится, что ты нас убьешь…» Солдат воткнул в хлеб острый нож, Оперся кулаком о стол, Кулак свинцом налит, тяжел Молчит солдат, в окно глядит, Туда, где тропка вьется вдаль. Найденыш рядом с ним сидит, Над сердцем теребит медаль. Как быть? В тумане голова. Проходит час, а может, два. Солдат глядит в окно и ждет: Придет жена иль не придет? Как тут поладишь, жди не жди… А девочка к его груди Прижалась бледным личиком, Дешевым блеклым ситчиком… Взглянул: у притолоки жена Стоит, потупившись, бледна… — Входи, жена! Пеки блины. Вернулся целым муж с войны. Былое порастет быльем, Как дальняя сторонушка. По-новому мы заживем, Вот наша дочь — Аленушка!

1945–1955

Нам, привыкшим на оргиях диких, ночных

Нам, привыкшим на оргиях диких, ночных Пачкать розы и лилии красным вином, Никогда не забыться в мечтах голубых Сном любви, этим вечным, чарующим сном. Могут только на миг, беглый трепетный миг Свои души спаять два земных существа В один мощный аккорд, в один радостный крик, Чтоб парить в звездной бездне, как дух божества. Этот миг на востоке был гимном небес — В темном капище, осеребренном луной, Он свершался под сенью пурпурных завес У подножья Астарты, холодной ночной. На камнях вместо ложа пестрели цветы, Медный жертвенник тускло углями горел, И на тайны влюбленных, среди темноты Лик богини железной угрюмо смотрел. И когда мрачный храм обагряла заря, Опустившись с молитвой на алый песок, Клали тихо влюбленные у алтаря Золотые монеты и белый венок. Но то было когда-то… И, древность забыв, Мы ту тайну свершаем без пышных прикрас… Кровь звенит. Нервы стонут. Кошмарный порыв Опьяняет туманом оранжевым нас. Мы залили вином бледность нежных цветов Слишком рано при хохоте буйных речей — И любовь для нас будет не праздник богов, А разнузданность стонущих, темных ночей. Со студеной волною сольется волна И спаяется с яркой звездою звезда, Но то звезды и волны… Душа же одна, Ей не слиться с другой никогда, никогда.

<1908>

КАЗНЬ

Их вывели тихо под стук барабана, За час до рассвета, пред радужным днем — И звезды среди голубого тумана Горели холодным огнем. Мелькнули над темной водой альбатросы, Светился на мачте зеленый фонарь… И мрачно, и тихо стояли матросы — Расстрелом за алое знамя мстит царь. . . . Стоял он такой же спокойный и властный, Как там средь неравной борьбы, Когда задымился горящий и красный «Очаков» под грохот пальбы. Все взглядом округленным странно, упрямо Зачем-то смотрели вперед: Им чудилась страшная, темная яма… Команда… Построенный взвод… А вот Березань, точно карлик горбатый; Сухая трава и пески… Шеренгою серой застыли солдаты… Гроба из досок у могилы, мешки… На море свободном, на море студеном, Здесь казнь приготовил им старый холоп, И в траурной рясе с крестом золоченым Подходит услужливый поп… Поставили… Саван надели холщовый… — Он гордо отбросил мешок… Взгляд грустный, спокойно-суровый Задумчив и странно глубок. . . . . Все кончено было, когда позолота Блеснула на небе парчой огневой, И с пеньем и гиканьем рота Прошлась по могиле сырой. . . . Напрасно!.. Не скроете глиной И серым, сыпучим песком Борьбы их свободной, орлиной И бледные трупы с кровавым пятном.

1906

БРЕД

Лежал в бреду я и в жару. Мне чудилось, что на пиру Мой череп, спаянный кольцом, Наполнен был цветным вином И белой пеной благовонной Обрызгал шелк кудрей червонный. И в кубок тот смотрела ты. Я видел косу и черты, Бледны, загадочны, смуглы, Как тучи предзакатной мглы. Лишь темных глаз янтарь смолистый Светился грустию огнистой. Порою чувствовал вдруг я — Касались губы о края. То был твой снежный поцелуй. Оранжевел блеск винных струй. И от холодности бесстрастной Кипел мой череп влагой красной. И усмехалась ты потом Своим девичьим, тонким ртом, В ответ веселые бубны Звенели серебром луны, И вдруг средь пестроты туманной Гремел вальс дикий и вакханный…

<1908>

КРИК СЫЧЕЙ

Тих под осенними звездами Простор песчаный, голубой. Я полон музыкой, огнями И черной думой, и тобой. Я вижу в бледности сияний Трубы фабричной обелиск; В хаосе дымных мирозданий, Как хищный коготь, — лунный диск. Чу… Крик отрывистый и странный. То там, где дробятся лучи, На белой отмели песчаной Перекликаются сычи. Зачем-то нужно тьме зеленой Зародыш кровяной зачать — И будет вопль их воспаленный До солнца судоржно звучать, — Чтоб тот, как и они, незрячий, В холодной мгле один кружил, Потухший метеор бродячий, Осколок огненных светил. Я вдруг тебя увидел рядом — На черни кос отлив зарниц, И светится над темным взглядом Сеть черных месяцев — ресниц… И все — лишь крови шум оргийный Да звон безумств седых веков? Сычей крик хищный и стихийный Над мертвым серебром песков?

<1908>

Мы носим все в душе — сталь и алтарь нарядный

Мы носим все в душе — сталь и алтарь нарядный, И двух миров мы воины, жрецы. То пир богам готовим кровожадный, То их на бой зовем, как смелые бойцы. Мы носим все в душе: смрад душный каземата, И дикий крик орлов с кремнистой высоты, И похоронный звон, и перебой набата, И гной зеленый язв столетнего разврата, И яркие зарницы и мечты. Смеяться, как дитя, с беспечной, острой шуткой И тайно изнывать в кошмарах и тоске, Любить стыдливо, — с пьяной проституткой Развратничать в угарном кабаке; Подняться высоко, как мощный, яркий гений, Блеснуть кометою в тумане вековом; И воспаленно грезить средь видений, Как выродок в бреду безумном и больном. Мы можем все… И быть вождем-предтечей… Просить на паперти, как нищие слепцы… Мы сотканы из двух противоречий. И двух миров мы воины, жрецы.