Стихотворения

Клюев Николай Алексеевич

МАТЬ-СУББОТА

Николаю Ильичу Архипову -

моей последней радости!

Ангел простых человеческих дел В избу мою жаворонком влетел, Заулыбалися печь и скамья, Булькнула звонко гусыня-бадья, Муха впотьмах забубнила коту: За ухом, дяденька, смой черноту! — Ангел простых человеческих дел Бабке за прялкою венчик надел, Миром помазал дверей косяки, Бусы и киноварь пролил в горшки. Посох врачуя, шепнул кошелю: Будешь созвучьями полон в раю!.. — Ангел простых человеческих дел Вечером голуб, в рассветки же бел, Перед ковригою свечку зажег, В бороду сумерек вплел василек, Сел на шесток и затренькал сверчком: Мир тебе, нива с горбатым гумном! Мир очагу, где обильны всегда Звездной плотвою годов невода!.. — Невозмутимы луга тишины — Пастбище тайн и овчинной луны, Там небеса, как полати, теплы, Овцы — оладьи, ковриги — волы; Пышным отарам вожак — помело, Отчая кровля — печное чело. Ангел простых человеческих дел Хлебным теленьям дал тук и предел. Судьям чернильным постылы стихи, Где в запятых голосят петухи, Бродят коровы по злачным тире, Строки ж глазасты, как лисы в норе. Что до того, если дедов кошель — Луг, где Егорий играет в свирель, Сивых, соловых, буланых, гнедых Поят с ладоней соборы святых: Фрол и Медост, Пантелеймон, Илья — Чин избяной, луговая семья. Что до того, если вечер в бадью Солнышко скликал: тю-тю да тю-тю! Выведет солнце бурнастых утят В срок, когда с печью прикурнет ухват, Лавка постелет хозяйке кошму, Вычернить косы — потемок сурьму. Ангел простых человеческих дел Певчему суслу взбурлить повелел. Дремлет изба, как матерый мошник В пазухе хвойной, где дух голубик, Крест соловецкий, что крепче застав, Лапой бревенчатой к сердцу прижав. Сердце и Крест — для забвений мета… Бабкины пальцы — Иван Калита — Смерти грозятся, узорят молву, В дебрях суслонных возводят Москву… Слышите ль, братья, поддонный трезвон — Отчие зовы запечных икон!? Кони Ильи, Одигитрии плат, Крылья Софии, Попрание врат, Дух и невеста, Царица предста В колосе житном отверзли уста! Ангел простых человеческих дел В персях земли урожаем вскипел. Чрево овина и стога крестцы — Образов деды, прозрений отцы. Сладостно цепу из житных грудей Пить молоко первопутка белей, Зубы вонзать в неневестную плоть — В темя снопа, где пирует Господь. Жернову зерна — детине жена, Лоно посева — квашни глубина, Вздохи серпа и отжинок тоску Каменный пуп растирает в муку. Бабкины пальцы — Иван Калита — Ставят помолу капкан решета. В пестрой макитре вскисает улов: В чаше агатовой очи миров, Распятый Лебедь и Роза над ним… Прочит огонь за невесту калым, В звонких поленьях зародыши душ Жемчуг ссыпают и золота куш… Савское миро, душиста-смугла, Входит Коврига в Чертоги Тепла. Тьмы серафимов над печью парят В час, как хозяйка свершает обряд: Скоблит квашню и в мочалкин вихор Крохи вплетает, как дружкин убор. Сплетницу муху, пройдоху кота Сказкой дивит междучасий лапта. Ангел простых человеческих дел Умную нежить дыханьем пригрел. Старый баран и провидец-петух, Сторож задворок — лохматый лопух Дождик сулят, бородами трепля… Тучка повойником кроет поля, Редьке на грядке испить подает — Стала б ядрена, бела наперед. Тучка — к пролетью, к густым зеленям, К свадьбам коровьим и к спорым блинам… В горсти запашек в опару пролив, Селезнем стала кормилица нив. Зорко избе под сытовым дождем Просишь клевать, как орлице, коньком. Нудить судьбу, чтобы ребра стропил Перистым тесом хозяин покрыл, Знать, что к отлету седые углы Сорок воскрылий простерли из мглы, И к новоселью в поморья окон Кедровый лик окунул Елеон, Лапоть Исхода, Субботу Живых… Стелют настольник для мис золотых, Рушают Хлеб для крылатых гостей (Пуду — Сергунька, Васятке — Авдей). Наша Суббота озер голубей! Ангел простых человеческих дел В пляске Васяткиной крылья воздел. Брачная пляска — полет корабля В лунь и агат, где Христова Земля. Море житейское — черный агат Плещет стихами от яростных пят. Духостихи — златорогов стада, Их по удоям не счесть никогда, Только

следы да сиянье рогов Ловят тенета захватистых слов. Духостихи отдают молоко Мальцам безудным, что пляшут легко. Мельхиседек и Креститель Иван Песеннорогий блюдут караван. Сладок Отец, но пресладостней Дух, — Бабьего выводка ястреб — пастух, Любо ему вожделенную мать Страсти когтями, как цаплю, терзать, Девичью печень, кровавый послед Клювом долбить, чтоб родился поэт. Зыбка в избе — ястребиный улов — Матери мнится снопом васильков; Конь-шестоглав сторожит васильки — Струнная грива и песня-зрачки. Сноп бирюзовый — улыбок кошель — В щебет и грай пеленает апрель, Льнет к молодице: Сегодня в ночи Пламенный дуб возгорит на печи, Ярой пребудь, чтобы соты грудей Вывели ос и язвящих шмелей: Дерево-сполох — кудрявый Федот Даст им смолу и сжигающий мед! — Улей ложесн двести семьдесят дней Пестует рой медоносных огней… Жизнь-пчеловод постучится в леток: Дескать, проталинка теплит цветок!.. Пасеке зыбок претит пустота — В каждой гудит, как пчела, красота. Маковый ротик и глазок слюда — Бабья держава, моя череда. Радуйтесь, братья, беременен я От поцелуев и ядер коня! Песенный мерин — багряный супруг — Топчет суставов и ягодиц луг, Уды мои, словно стойло, грызет, Роет копытом заклятый живот, — Родится чадо — табун жеребят, Музыка в холках, и в ржании лад. Ангел простых человеческих дел Гурт ураганный пасти восхотел. Слава ковриге, и печи хвала, Что Голубую Субботу спекла, Вывела лося — цимбалы рога, Заколыбелить души берега! Ведайте, други, к животной земле Едет купец на беляне-орле! Груз преисподний: чудес сундуки, Клетки с грядущим и славы тюки! Пристань-изба упованьем цветет, Веще мурлычет подойнику кот, Птенчики-зерна в мышиной норе Грезят о светлой засевной поре; Только б привратницу — серую мышь — Скрипы вспугнули от мартовских лыж, К зернышку в гости пожалует жук, С каплей-малюткою — лучиков пук. Пегая глыба, прядя солнопёк, Выгонит в стебель ячменный пупок. Глядь, колосок, как подругу бекас, Артосом кормит лазоревый Спас… Ангел простых человеческих дел В книжных потемках лучом заалел. Братья, Субботе Земли Всякий любезно внемли: Лишь на груди избяной Вы обретете покой! Только ковриги сосцы — Гаг самоцветных ловцы, Яйца кладет, где таган, Дум яровой пеликан… Светел запечный притин — Китеж Мемёлф и Арин, Где словорунный козел Трется о бабкин подол. Там образок Купины — Чаша ржаной глубины; Тела и крови Руси, Брат озаренный, вкуси! Есть Вседержитель гумна, Пестун мирского зерна, Он, как лосиха телка, Лижет земные бока, Пахоту поит слюной Смуглой Господь избяной. Перед Ним единым, Как молокой сом, Пьян вином овинным, Исхожу стихом. И в ответ на звуки Гомонят улов Осетры и щуки Пододонных слов. Мысленные мрежи, Слуха вертоград, Глуби Заонежий Перлами дарят. Палеостров, Выгу, Кижи, Соловки Выплескали в книгу Радуг черпаки. Там, псаломогорьем Звон и чаек крик, И горит над морем Мой полярный лик. Ангел простых человеческих дел В сердце мое жаворонком влетел. Видит, светелка, как скатерть, чиста, Всюду цветут — ноготки — и — уста —, Труд яснозубый тачает суму — Слитки беречь рудокопу Уму, Девушка Совесть вдевает в иглу Нити стыда и ресничную мглу… Ткач пренебесный, что сердце потряс, Полднем солов, ввечеру синеглаз, Выткал затон, где напевы-киты Дремлют в пучине до бурь красоты… Это — Суббота у смертной черты, Это — Суббота опосле Креста… Кровью рудеют России уста, Камень привален, и плачущий Петр В ночи всемирной стоит у ворот… Мы готовим ароматы Из березовой губы, Чтоб помазать водоскаты У Марииной избы. Гробно выбелим убрусы И с заранкой-снегирем Пеклеванному Исусу Алевастры понесем. Ты уснул, пшеничноликий, В васильковых пеленах… Потным платом Вероники Потянуло от рубах. Блинный сад благоуханен… Мы идем чрез времена, Чтоб отведать в новой Кане Огнепального вина. Вот и пещные ворота, Где воркует голубь-сон, И на камне Мать-Суббота Голубой допряла лен

Заозерье

Памяти матери

Слово на литературном вечере перед чтением поэмы Заозерье (в Геологическом комитете)

Несколько быть может, неловких предварительных слов…

Сквозь бесформенные видения настоящего я ввожу вас в светлый чарующий мир Заозерья, где люди и твари проходят круг своего земного бытия под могущественным и благодатным наитием существа с — окуньим плеском в глазах — отца Алексея, каких видели и знали саровские леса, темные дубы Месопотамии и подземные храмы Сиама.

Если средиземные арфы звучат в тысячелетиях и песни маленькой занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему должен умолкнуть навсегда берестяной Сирин Скифии?

Правда, существует утверждение, что русский Сирин насмерть простужен от железного сквозняка, который вот уже третье столетие дует из пресловутого окна, прорубленного в Европу.

Да…Но наряду с этим существует утверждение в нас, русских художниках, что только под смуглым солнцем Сиама и Месопотамии и исцелится его словесное сердце.

1 октября 1927

Отец Алексей из Заозерья — Берестяный светлый поп, Бородка — прожелть тетерья, Волосы — житный сноп. Весь он в росе кукушей С окуньим плеском в глазах, За пазухой бабьи души, Ребячий лоскутный страх. Дудя коровьи молебны В зеленый Егорьев день, Он в воз молочный и хлебный Свивает сны деревень. А Егорий Поморских писем Мчится в киноварь, в звон и жуть, Чтобы к стаду волкам и рысям Замела метелица путь, Чтоб у баб рождались ребята Пузатей и крепче реп, И на грудах ржаного злата Трепака отплясывал цеп. Алексею ружит деревня, Как Велесу при Гостомысле Вон девка несет, не креня, Два озера на коромысле. На речке в венце сусальном Купальница Аграфёна, В лесах зарит огнепально Дождевого Ильи икона. Федосья — колосовница С Медостом — богом овечьим, Велят двуперстьем креститься Детенышам человечьим. Зато у ребят волосья Желтее зимнего льна… В парчовом плату Федосья, Дозорит хлеба она. Фролу да Лавру работа — Пасти табун во лесях, Оттого мужичьи ворота В смоляных рогатых крестах.

* * *

Хорошо зимой в Заозерье: Заутренний тонок звон, Как будто лебяжьи перья Падают на амвон. А поп в пестрядиной ризе, С берестяной бородой, Плавает в дымке сизой, Как сиг, как окунь речной. Церквушка же в заячьей шубе В сердцах на Никона-кобеля, От него в заруделом срубе Завелась скрипучая тля! От него мужики в фуражках. У парней враскидку часы! Только сладко в блинах да алажках, Как в снопах, тонуть по усы. А уж бабы на Заозерье — Крутозады, титьки как пни. Все Мемелфы, Груни, Лукерьи По веретнам считают дни. У баб чистота по лавкам, В печи судачат горшки, — Синеглазым Сенькам да Савкам Спозаранка готовь куски. У Сеньки кони — салазки, Метель подвязала хвост… Но вот с батожком и в ряске Колядный приходит пост. Отец Алексей в притворе Стукает об пол лбом, Чтоб житные сивые зори Покумились с мирским гумном, Чтоб водились сиги в поречье, Был добычен прилет гусей. На лесного попа, на свечи Смотрит Бог, озер голубей. Рожество — звезда золотая, Воробьиный ребячий гам, Колядою с дальнего края Закликают на Русь Сиам. Рожество — калач златолобый, После святки — вьюг помело, Вышивают платки зазнобы, На морозное глядя стекло. В Заозерье свадьбы на диво, За невестой песен суслон, Вплетают в конские гривы Ирбитский, суздальский звон. На дрУжках горят рубахи От крепких девичьих губ. Молодым шептухи да свахи Стелют в горнице волчий тулуп. И слушают избы и звезды Первый звериный храп, У елей, как сев в борОзды, Сыплется иней с лап. Отцу Алексею руга За честнОй и строгий венец… У зимы ослабла подпруга, Ледяной взопрел жеребец. Эво! Масленица навстречу, За нею блинный обоз!.. В лесную зыбель и сечу Повернул пургача мороз.

* * *

Великие дни в деревне — Журавлиный плакучий звон, По мертвой снежной царевне Церквушка правит канон. Лиловые павечерья, И, как весточка об ином, Потянет из Заозерья Березовым ветерком. Христос воскресе из мертвых, Смертию смерть поправ!.. И у елей в лапах простертых Венки из белых купав. В зеленчатом сарафане Слушает звон сосна. Скоро в лужицу на поляне Обмокнет лапоток весна. Запоют бубенцы по взгорью, И как прежде в тысячах дней, Молебном в уши Егорью Задудит отец Алексей.

1926

Поморские ответы [7] . Поэма Кремль

Кремль озаренный, вновь и снова К тебе летит беркутом слово Когтить седое воронье! И сердце вещее мое Отныне связано с тобою Певучей цепью заревою, — Она индийской тяжкой ковки, Но тульской жилистой сноровки, С валдайскою залетной трелью!.. Я разлюбил избу под елью, Тысячелетний храп полатей, Матерым дубом на закате, Багрян, из пламени броня, Скалу родимую обняв Неистощимыми корнями, Горю, как сполохом, стихами И листопадными руками Тянусь к тебе — великий брат, Чей лоб в лазури Арарат Сверкает мысленными льдами! Мои стихи — плоты на Каме Несут зарницы и костры, Котлы с ухой, где осетры Глотают огненное сало, И в партизанской пляске малый Весь дым — каленая рубаха!.. Как тлен содрав с себя монаха И дав пинка лохмотьям черным, Я предстаю снегам нагорным — Вершинам ясного Кремля, Как солнцу парус корабля, Что к счастья острову стремится Ширококрылой гордой птицей. За мельником, презрев помол — Котомку с лаптем перехожим, Как пробудившийся орел, Я край родимый озираю, И новому стальному маю, Помолодевший и пригожий, Как утро тку ковер подножий Свежей, чем росная поляна!.. Русь Калиты и Тамерлана Перу орлиному не в сусло, — Иною киноварью взгусло Поэта сердце, там огонь Лесным пожаром гонит сонь, Сварливый хворост и валежник. И улыбаясь, как подснежник, Из пепла серебрится Слово, — Его история сурово Метлой забвенья не сметет, А бережно в венок вплетет Звенящим выкупом за годы, Когда слепые сумасброды Меня вели из ямы в яму, Пока кладбищенскую раму Я не разбил в крови и вопи, И раскаленных перлов копи У стен кремлевских не нашел! Как радостно увидеть дол Московских улиц и бульваров В румянце бархатных стожаров, Когда посняв башлык ненастный, В разливы молодости ясной Шлет солнце рдяные фрегаты, И ликованием обьятый Победный город правит пир, За чашей братскою не сир, Без хриплых галок на крестах, И барских львов на воротах! Москва! Как много в этом звуке За революцию поруки — Живого трепета знамен, От гула праздничных колонн Под ливнем первомайских роз, Когда палитра и колхоз, Завод и лира в пляске брачной. С Москвой купецкой и калачной Я расстаюсь, как сад с засухой Иль с волчьей зимнею разрухой, И пью, былое потребя, Кремль зарнокрылый, из тебя Корнями огненную брагу, Чтоб перелить напиток в сагу, Как жизнь, республику любя! Где профиль Ленина лобатый Утесом бороздит закаты! О, Кремль, тебе прибой сердешный, Крылатый час и лирный вздох, В зрачках озерный лунный рог И над проталинкою вешней Осиный танец, сон фиалки!.. Мильоном рук на вещей прялке Ты заплетаешь хвост комете, Чтоб алой розой на рассвете Мирская нива расцвела И медом капала скала Без подъяремной дани небу!.. Не Ворошилова потребу Угомонить колодкой рабьей! — Остяцкой Оби, смуглой Лабе Он светит буйственной звездой — Вождь величавый и простой! Его я видел на параде На адамантовом коне, В пурпурно строгой тишине Знамен, что плещутся во взгляде Вишневым садом, полным цвета! Не потому ли у поэта На лбу истаяла морщина?! Клим — костромская пестрядина, Но грозный воин от меча, И пес сторонится, ворча, Стопы булатной исполина! Его я видел на параде С вишневым заревом во взгляде, На гиацинтовом коне, В неуязвимой тишине Штыков, как море, непомерных, И виноградом взоров верных Лучился коммунаров сад В румяный май, как в листопад, Пьянеть готовый рдяной бурей, Чем конь прекрасней и каурей И зорче ястреб на коне! И веще слышалося мне, Под цок торжественных копыт, На лозе соловей сидит И сыплет бисером усладным Полкам, как нива, неоглядным! А где-то в Токио иль в Кельне В гнилой конуре раб бездольный Слезою мочит черствый кус И чует, как прибоем блуз Бурлят зеркальные кварталы, — То Ворошилов в праздник алый, Пред революции щитом, Бессмертным бронзовым конем Измерил звездные орбиты, Чтоб раб воспрянул, солнцем сытый!

7

Поморские ответы (1723 г.) — книга основателя Выговского старообрядческого общежительства Андрея Денисова (1674–1730), написанная как возражение представителю официальной церкви иеромонаху Неофиту. Экземпляр этой рукописной книги, принадлежащий Николаю Клюеву, хранится ныне в Вытегорском районном краеведческом музее

* * *

Кремль огневейный, ты ли, ты ли Повыщербил на тучах были И океану приказал, Как стая львов, рычать у скал И грызть надменные утесы?! Тебе рязанские покосы В стога свивают мед зеленый И златорудые поклоны Несет плечистая Сибирь, Но певчий камень алатырь Сберег лишь я Воротам Спасским И в кошеле лесные сказки, Зарей малеваный букварь, Где хвойный лен спрядает хмарь! — Прости за скудные гостинцы, Их муза нацедила в рыльцы, В корцы, затейные судёнцы, Чтоб свежие комсомольцы В залетных глотках глухоту И молодую красоту С железным мужеством связали! Кремль — самоцветный дуб из стали, Вокруг тебя не ходит кот По золотой волшебной цепи, Но песнолиственные крепи, В сухой пустыне водомет, Прохладой овевают землю! Тебя по-клюевски приемлю Всей глубиной, как море звезды, Как новобрачные борозды Посев колхозно непомерный! Я — сам земля, и гул пещерный, Шум рощ, литавры водопада, Атласом яблоневого сада Перевязав, как сноп гвоздики, Преподношу тебе, великий! Поэт, поэт, сосновый Клюев, Шаман, гадатель, жрец избы, Не убежать и на Колгуев От электрической судьбы, И европейских ветродуев Не перемогут лосьи лбы! — Как древен вой печной трубы С гнусавым вороном-метелью!.. Я разлюбил избу под елью, Медвежьи храпы и горбы, Чтоб в буйный праздник бороньбы Индустриальной юной нивы Грузить напевы, как расшивы, Плодами жатвы и борьбы! О жизнь! О легкие земли, Свежительнее океана!.. У черноземного Ивана В зрачках пшеничные кули, И на ладонях город хлебный — Победно, фугою хвалебной, По новям плещут ковыли И жаждут исполинской вспашки! — В пучину клевера и кашки Забрел по грудь бесстрашный плуг, Чтоб саранчи, глухих засух Не знало поле, и рубашки Льны подарили на округ! Земля Советов любит лемех И бодрый сон в ржаном эдеме, Когда у дарьи и у Прова Амбар как стельная корова, Мучнистой тяжелеет жвачкой; Не барской скаредной подачкой Тучны мужицкие дворы, Как молодица близнецами!.. И рыбной бурею на Каме По ветру плещут топоры. Свистят татарские костры, Или заря, обняв другую, Не хочет деду ветродую Отдать лесистые бугры На буреломные осколы? — Колхозами рудеют села, Багряным праздником борозд, И за клюку держась погост, Трепля крапивной бородою, Уходит мглистою тропою От буйной молодости прочь! Красна украинская ночь, На Волге розовы просонки, И маков цвет на перегонки С пунцовой кашкой и малиной… Но кто же в радости овинной, В кругу овсяных новоселий, Желанным гостем пьет свирели Дебелых скирд и прос прибои? — Он предстоит в предбурном зное, Как дуб под облаком грозовым, Ему вершинным вещим словом Дано живить и жечь до боли, Чтоб пряхе вьюг — студеной Коле, Якутской веже и Донбассу Шить жизнь по алому атласу Стальной иглою пятилетий! Не потому ли на рссвете Костром пылают анемоны, И в Грузии холмы и склоны Зурной не кличут черных бед, А кипнем роз бегут во след Морей, где бури словно сестры Гуторят за куделью пестрой, И берег точит яхонт лоз? Младенец-исполин колхоз, Рожденный вещими устами, Одной ногою встал на Каме, Другою же тучнит Памир!.. Садись за хлебопашный пир, Озимый вождь и брат любимый! Тебе, как гусли, из Нарыма Поэт несет словесный кедр, Он соболиной тягой щедр И голубыми глухарями, Чтобы в слезах, в жестоком сраме, Переболев как лось коростой Сомнением, я песен до ста Сложил устам твоим крылатым, Пока щербатые закаты Оденут саваном меня! Я жив видением Кремля! Он грудь мою рассек мечом И, вынув сердце, майский гром, Как птицу, поселил в подплечье, Чтоб умозрения увечье, И пономарское тьморечье Спалить ликующим крылом! И стало так. Я песнослов, Но в звон сосновый сталь впрядаю, Чтобы Норвегия Китаю Цвела улыбкой парусов, И косную слепую сваю Бил пар каленый…Стая сов С усов, с бровей моих слетела, И явь чернильница узрела, Беркутом клёкнуло перо На прок певучий и добро! — Товарищи, я кровно ваш, Моторной рифмою (?) Строку узорную пиля!.. У потрясенного Кремля Я научился быть железным И воску с деревом болезным Резец с оглядкой отдаю, Хоть прошлое, как сад, люблю, — Он позабыт и заколочен, Но льются в липовые очи Живые продухи лазури! — Далекий пасмурья и хмури Под липы забредет внучонок Послушать птичьих перегонок, И диких ландышей набрать… Я прошлым называю гать Своих стихов, там много дупел И дятлов с ландышами вкупе… Опять славянское словцо! Но что же делать беззаконцу, Когда карельскому Олонцу Шлет Кострома — досель — да — инде — И убежать от пестрых индий И Маяковскому не в пору?! Или метла грустит по сору, Коль на стихи дохнул Багдад, И липовый заглохший сад Темнозеленою косынкой?.. Знать я в разноголосьи с рынком, Когда багряному Кремлю По стародавнему — люблю — шепчу, как ветер кедру шепчет И обнимает хвои крепче, Целуя корни и наросты!.. Мои поэмы — алконосты, Узорны, с девичьим лицом, Они в затишье костромском Питались цветом гоноболи, И русские — чего же боле? Но аромат чужих магнолий Умеют пить резным ковшом Не хуже искрометной браги. — Вот почему сестре-бумаге Я поверяю тайну сердца, Чтоб не сочли за иноверца Меня товарищи по стали И по железу кумовья. Виденье красного Кремля Нося в себе как свиток дыма, Под небом хмурого Нарыма Я запылал лесным костром, Его раздули скулы Оби, В колодовом остяцком гробе Угомонить ли бурелом?! Я не угасну до поры, Пока напевы-осетры Не заплывут Кремлю в ладони И на костях базар вороний Не обернется мглистым сном, Навеянным седым Нарымом И Оби саваном!.. Но мимо! Поэме — голубому лосю Не спится в празелени сосен, Ей все бы мчаться бором талым Туда, где розовым кораллом Цветет кремлевская скала! Как перед ней земля мала И круг орбитный робко тесен! О, сколько радости и песен Она в созвездья пролила! Тебе ли с солнцем спорить, мгла?! Косматой ведьмой у котла Ты ростишь горб и зелье варишь, Чтоб печенег или татарин Пожаром сел, кошмою гари Коммуны облик златокарий, Как власяницей заволок, Лишь

гробовым улиткам впрок! Но тщетны черные кудесы — Строители не верят в беса, Серпу и молоту верны! Мозолиста рука страны. Но весны розовы на Каме, Румяны осени в Полтаве, И молочай пожрал в канаве Орла с латунными когтями, Чтобы не застил солнца рябо! От камчадала до араба Рог мускулов творящих слышен, Он пальмы сирские колышет И напевает сны Бомбею, Что бледнорукому злодею Надела Индия на шею Мертвящей льдиною пифона… Чу! Обонежских сосен звоны! — Они сбежались как лопарки, В оленьих шкурах, в бусах ярких, Дивиться на канал чудесный, Что в мир медвежий и древесный Пришел посланцем от Кремля — Могучий кормчий у руля Гренландских бурь и океана! И над Невою всадник рьяно, Но тщетно дыбит скакуна; Ему балтийская волна Навеки бронзой быть велела, И императорское дело, Презрев венец, свершил простой Неколебимою рукой, С сестрой провидящей морщиной, Что лоб пересекла долиной, Как холмы Грузии родной! Чу! За Уралом стонут руды! Их бьет кирка в глухую печень, И гордой волей человечьей Из стран подземных вышли юды, Вперяясь в ночь, как лунный филин, И тартар, молотом осилен, Ударной тачке выдал уголь — Владыку черного и друга В багрово пламенной порфире. И в прежней каторжной Сибири Кузбасс шумит суровым садом, Обилен медным виноградом И мамонтов чугунных стадом, Что домнам отдают клыки!.. Чу! Днепр заржал…Его пески Заволокло пшеничной гривой И ребра круч янтарной сливой, Зеленым гаем и бандурой!.. И слушает Шевченко хмурый Свою родную Украину, — Она поет не про степнину, Где порубили хлопов паны, — Сошлись бетоно-великаны У святославовых порогов Пасти железных носорогов На синих исцеленных водах! Цветет подсолнечник у входа В родную хату, и Оксана Поет душисто и румяно Про удалого партизана, Конец же песенки: Кремлю Я знамя шелком разошью Алее мака в огородце. — И улыбается на солнце Кобзарь-провидец…Днепр заржал И гонит полноводный вал На зависть черному поморью! Оксана, пой вишневой зорью, И тополь сватайся за хату, Тарас Николе, как собрату, Ковыльную вверяет кобзу! — И с жемчугом карельским розу Подносит бахарь Украине! О, Кремль, тебе на Сахалине Узорит сказку орочен! Лишь я, как буйвол, запряжен В арбу с обломками Рассеи, Натруживал гагарьи шеи, С татарскою насечкой шлеи, Ясачным дедовским напевом. Но вот с вершин дохнуло гневом, Зловеще коршун прокричал, И в ледяных зубах обвал, Как барс трусливого ягненка, Меня помчал, где ливней гонка И филин ухает спросонка, Кровавит рысь лосихе вымя, И пал я в глухомань в Нарыме! И изблевал я желчь свою, Зрачки расширил, как озера, Увидя взломщика и вора В лукавом сердце, и ладью С охотничьей тунгусской клятвой, Прошив упорной мысли дратвой И, песню парусом напружив, На лов невиданных жемчужин Плыву во льды путем моржовым, Чтобы, как чайка, юным словом, Лесою и веслом еловым Покрыть коварную вину! Как лосось мерит глубину, Лучами плавники топыря, Чтобы лунеть в подводном мире И наглотаться перлов вволю, Так я, удобрив сердце болью И взборонив его слезами, Отверженным, в жестоком сраме, По-рыбьи мерю сам себя И только образом Кремля Смываю совести проказы И ведаю, что осень вязу Узорит золотом не саван, А плащ, где подвиги и слава Чтоб встретить грудью злую зиму! Я укоризною Нарыму Зенков остяцких не палю И зверобойному копью Медведем бурым сердце ставлю: Убей, и дымною проталью Пусть побредет сиротка муза Наплакать в земляничный кузов Слезинок, как осиный нектар! — Ее удочерит не секта, Не старый ладожский дьячок, А в переплеск зурны восток И запад в мрамор с бронзой тяжкой!.. В луга с пониклою ромашкой Рязанской ливенкой с размашкой, Ты не зови меня, Есенин! Твой призрак морочно-весенний Над омутом вербой сизеет С веревкой лунною на шее, Что убегает рябью в глуби, И водяник ветлу голубит, О корни бороду косматя! Медведю о загиблом брате Поплакать в лапу не зазорно, Но он влюбился в гул озерный И в кедровый вершинный рог, И, чуя, как дымится мох, Теплеют яйца под тетеркой, Увидел за октябрьской зорькой Не лунный омут, где верба, А льдистую громаду лба В зубцах от молний мысли гордой, И с той поры поклялся твердо Сменить просонки на букварь, Где киноварь, смолы янтарь, Брусничный цвет и мох олений Повыпряли, как пряжу Л-е-н-и-н. За ними старому медведю, На свежем буквенном прогале Строка торжественная С-т-а-л-и-н Сверкнула золотом и медью, Потом через плетень калиной Румяно свесилось К-а-л-и-н-и-н, — Целовано тверским закатом. И великанов — кедров братом, Оборонительным булатом Взыграло слово В-о-р-о-ш-и-л-о-в, И буйный ливень из бериллов Нечислимой рабочей силой! Не снился вербе сизокрылой Букварь волшебный, потому Глядеться ей дуплом во тьму, Роняя в лунный ковш барашки! Прости малиновой рубашке И костромскому лапотку, Как на отлете кулику, Кувшинке-нянюшке болотной — Тебе ли поминать охотно, Ветла плакучая Рязани?! — Смешного дуралея — в сани Впрягли, и твой Сорокоуст Блинами паюсными пуст, И сам ты под бирючий вой Пленен старухой костяной, — Она в кладбищенской землянке Сшивает саван в позаранки… Но мимо! Зеркало Советов, Как хризопраз, тысячегранно, — Вот рощей утренней румяной Звенит и плещет Сад Поэтов И водопадом самоцветов Поит искусства терпкий корень! Васильев — перекати-море И по колено, и по холку, В чьей песне по Тибета шелку Аукает игла казачки, Иртыш по Дону правит плачки, И капает вишневым соком Лихая сабля, ненароком Окунута в живую печень. Домашний, с ароматом печи, Когда на расстегай малинный Летит в оконце рой пчелиный, И крылья опаляет медом, — Клычков! Пытливым пешеходом Он мерит тракт и у столба, Где побирушкою судьба Уселась с ложкою над тюрей, Поет одетые в лазури Тверские скудные поля! Но не ячменного комля — Поджарого жильца разрухи Дождались бабки, молодухи; И Маяковский бил засухи, Кротовьи будни, брюки в клетку, Чтобы родную пятилетку Рядить в стальное ожерелье… Прокофьев правит новоселье, Дубком сутулым раскорячась, Баян от Ладоги до Лаче Напружа парусом сиговьим! И над кумачным изголовьем, С еловой веткою за рамой, Ему сияет лоб упрямый Любимого из всех любимых! Шиповником, повитым в дымы, Ахмет Смоликов, шипы Остря на правила толпы, На вкусы в хаки и во фраке, Наган, гитару, Нагасаки В певучей короб уместя, — Комунны кровное дитя! Октябрьских листьев кипень слыша, Терновник иглами колышет, Кичливо сторонясь жасмина, Он золотится, где руина И плющ влюбленный по пилястру, У них цветы гостят почасту, — Пион горящий, львиный зев, Пунцовый клеверный посев, И мята с пышным табаком — И Мандельштама старый дом, Но драгоценны окон ставни И дверь арабской филиграни, От камелька жасминный дым! Рождественский — осенний Крым, Лоза лиловая и вдовья! И Пастернак — трава воловья, По-лермонтовски кипарис С утеса загляделся вниз, Где демон кровянит крыло О зубья скал, и за весло Рукой костлявою Харон Берется, чтобы детский сон На даче, под июльский ливень, Перевезти в Багдад иль к Сиве, Или в тетрадь, где черный мол Качает месяца оскол! Вот дерево — пакетом синим, С приказом взять иль умереть, Железный ствол и листьев медь Чужды перестроенью линий, И тянут лагерной кислинкой! Ночной разведочной тропинкой Змеится корень в колкий кремень, Меж тем как мукомолом время Ссыпает в ларь Орду и Брагу, — То Тихонов!..(То-ти, то-ти! — Часы зовут, чтобы идти). Чу! Безыменский — ярый граб, Что в поединке не ослаб С косматым зубром-листодером! — Дымится сук, и красным хором На нем уселися фазаны, Чтобы гореть и клёктом рьяным Глушить дроздов, их скрип обозный; Меж тем в дупле петух колхозный, Склевав амбар пшеничной нови, Как сторож трубит в рог коровий, Что молод мир и буйны яри, Что Волховстрой румянец карий Не зажелтит и во сто лет! Мое перо прости, поэт, — Оно совиное и рябо; Виденьем петуха и граба Я не по чину разузорен! — Кому ж рубин? Вот Павел Корин, Лишь петухом исповедим, Когда он плещет в зарь и в дым, И, радугу, связав охвостьем, Полмира зазывает в гости С кудрявым солнцем заодно, И простирая полотно Немеренного ку-ка-ре-ку, Сулит дрозду и человеку Пир красок, водопады зерен — Их намолол по звезды Корин, И, как дитя любуясь раем, Стал пировать и княжить баем! Его кибитку Кончаловский Словил мережею бесовской, Тому уж будет двадцать пять, И в кошмы кисти окунул, Как лось рога в лесную гать. — Не потому ль сосновый гул От нестареющих полотен, И живописец пчелкой в соте Живет в сердцах и сладко жалит?! Его палитра в пестрой шали Проходит поступью Фатимы Строительством, где брезжат Римы За пляской балок и стропил, Прекрасная и, златокрыл, Над нею веет гений века!.. Кто прОсини и умбры реки, Как зори пролил в пятилетку, И в ярославскую беседку, Где клен и хмель ползет по рамам, За сусло Гаагу с Амстердамом Старинной дружбой усадил? Ты, Яковлев! Чьей кисти пыл Голландию с любовью детской, Тюльпан в цветник замоскворецкий, Пересадил гераням кумом! — Она глядит на нас упрямо, С ревнивой тучкой меж бровей, Свидетелем грозовых дней, И буйных ливней на новины!.. Лесной ручей в серьгах калины, Пчела в гостях у резеды, Луч у подснежной борозды На золотистых посиделках. Весь в чайках, зябликах и белках, С ягнячьим солнышком под мышкой, Мудрец, но городки с мальчишкой До петухов готовый к сечи — Рылов, одетый в свет поречий, Он предстает родной стране Зеленым Шумом по весне, — Залог, что вёсны зим победней! Но кто там на скале соседней Зажег костер сторожевой, Орлом вперяясь в мрак седой, Где вой волчиц и звон доспешный? — Над кручей свесились черешни Вонзая когти в колчеданы, И обжигая дым лианы, Как парусами застя краски? Претят художнику указки, — Он написал Воен-Совет, Где сталь на лицах и лорнет Наводит смерть в дверную щелку, Меж тем, как солнце в одноколку С походной кухнею впряглось, И зоб напружил паровоз, Неистов в бешеной охоте С кометою на повороте Поцеловаться зубы в зубы, — То Бродский, Октябрем сугубый С буранами из трав каленых И листьев бурями сожженных! Купаньем Красного Коня Мой побратим и хлебосольник, Под голубой сединой — школьник За вечной книгой красоты, Не истолок ли в ступе ты Мои стихи и с миром вместе, Чтобы республике-невесте Смерть Комиссара дать кольцом, Бокалом крови, как вином, Отпировав палитры роскошь?! Тебе горящий клен, березку ж Петрову-Водкину не сватать, — Она в панёве, и за лапоть Набилось хвойное порошье!.. Но в поименной славной ноше, В скирде из трав, смолы кедровой Лесною речкой вьется слово Машков! — закатов водопой И пастбище пролетних радуг, Тебе ли из Совета Сада Уйти с кошницею пустой?! Вот виноград пьяней сосцов, Как юность персик и гранаты — Гора углей из солнца взятых Для опаляющих пиров! Но в поименной славной ноше, Где резедовою порошей Пасется солнце — лось соловый, Мое не златорожит слово. — Его друзья — плаун да ягель, И лишь тунгус в унылой саге, Как вживе, загуторит с дедом, Что утонул в слезах, неведом, И стал ручьем, где пихта мочит Зеленый плат и хвост сорочий! — Песня тунгуса — Береза плачет бурой раной, Что порассек топор коварный, Слеза прозрачнее ребячьей, Но так и дерево не плачет, Как плакал дед в тайге у нас Озерами оленьих глаз! Дедушка, не плачь! Дедушка, — не плачь! Горючим варом плачет кедр В лесной пожар из темных недр, Стеня и раздирая грудь Когтями хвой, чтобы уснуть Навеки черною жариной, Но и огонь в рубахе дымной Не истощался так золой, Как бедный дед в стране чужой! Дедушка, не плачь! Дедушка, — не плачь! Его слезинками кукушка Свою украсила избушку, В оконце вставив, как слюду, Ревнивой сойке на беду! Дедушка, не плачь! Дедушка, — не плачь! Когда медведь лосиной матке Сдирает мясо у лопатки, Чтобы вонзить язык в дупло, Где сердце медом залегло, Лось плачет женкою за прялкой, Когда ее побили скалкой, Смерть упреждая тяжким мыком, Покорствуя объятьям диким, Но слезы маткины — молОка, Что выдра выпила с наскока У молодого осетра, Ей выводиться не пора По тростниковым мягким зыбкам, Чтоб из икры родилась рыбка! Дед плакал горестнее лося — Пожар и короед у сосен, Орел на выводке лебяжьем, Зола пред дедовским упряжьем, Когда впрягался он в обоз Саней скрипучих, полных слез! Дедушка, не плачь! Дедушка, — не плачь! — Песенка тунгуски — Чам-чам, чамарша! — В веретенце есть душа, — Поселился дед в клубок, Чтоб крутиться наутек! Чам-чам, чамар-чук! — За чувалом слышен стук, Задымилась головня — Будет страшно без огня! На косой багровый свет Из могилы встанет дед, Скажет: чемень, чур-чува! Где любимая Москва? Поищу ее в золе я, Ледяные пальцы грея!.. — И за полночь веретенце Будет плакать колокольцем: Дин-динь-динь! Чамара ёй! Ты умчи меня домой Красногривый конь Советов! — Мало прядено за лето! — Муж приедет — будет таска… По Нарыму бродит сказка, Что наплакал дед озерце Всем остячкам по ведерцу, — Мне же два на коромысло, Чтоб до вереска повисло, До плакун-травы с липушей, На тропинке в дом кукуший, Где на лавке сивый дед — От него простыл и след, Только уголь на реснице! Этот сон за прялкой снится До зари, под бубен хвой, Над потухшей головней!

* * *

Возьмите бороду мою В ладони, как берут морошку, И пейте, сердцу не в оплошку, Лесную терпкую струю! В ней аромат корней еловых И дупел кедровых суровых, Как взгляд Чамара-великана, Но в глубине кривая рана Мерцает, как форель меж трав, Подводных троп и переправ! Она медвежьей ласки след, Когда преступником поэт Пошел к звериному становью, Чтоб укоризненною кровью Отмыть позор, как грязь воловью! Взгляните на мои седины, Как на болотные низины, Где пух гусиный, сизый ягель И в котловинах плеск наваги, — Ее бичами половодий Пригнало из морских угодий В болото, воронам на снедь! И хоть расчесывал медведь Когтистым гребнем черноусья, Но бороды не вспенил устья И рябь совиную не вплел В загар и подбородка мол. — Нет! Роковая седина, Как пепла холм, обнажена Глазам луны, людской скребнице, И поделом! Вина сторицей Луны чугунной тяжелей! Я пред собою лиходей! — Как остров ландышевый росный, Я ткал стихи, вправляя в кросны Сердечные живые нити, И грозным сполохом событий Не опалил звенящей пряжи! Пускай же седина доскажет, Что утаила в нужный срок Ткачиха-муза, и уток Отныне полнит не Кашмиром, Не Бирмою с карельской зернью, А шахтою с подземной чернью, Железом и пшеничным пиром! Пускай же седина поет Колхозной вспашкой у ворот, Когда земля гудит прибоем И трактор, как в доспехе воин, Идет на глыбе чернозема, Чтоб умолотная солома Легла костьми, побеждена! Моя родимая страна, То лебедь, то булат каленый, Ждет песен, как поляна клена, Но не в слезах у сонных вод, А с факелом, что тучи жжет, Целованным октябрьским дыхом! Я пригоню напев лосихой Невиданной багрянной масти К стене кремлевской, чтоб поластил Лесную сказку великан. Сохатая телком бережа Золоторогим и пригожим, Какого не зачать и львице Под мглистым пологом лиан. Авось брыкастого титан, Походя, приютит в странице, И кличку даст — для песни слово —, Чтобы в попоне жемчуговой На зависть прозе-кобылице Оно паслось в степи шелковой Под колокольцы ковыля!.. Ужели крыльями Кремля, Как морем, не повеет лосю, И молочайному прокосью, В пырей и цепкую липушу, Он отрыгнет лесную душу И запрокинет в синь копыта? Взгляните на меня — изрыты Мои виски и лба отроги, Как берега родной Мологи Опосле вырубки кудрей, Ресниц, березовых бровей И губ с рябиновой краснинкой, Что пели вещею волынкой, Но чаще тайное шептали! Теперь цыганкою без шали, Без янтарей на смуглой шее Молога сказками мелеет… Так я, срубив сердечный дуб С гнездом орлиным на вершине, Стал самому себе не люб, И лишь песками по морщине Сползают слезы, роя ямы От глаз до скул, как берег Камы, Косые ливни! Я виновен До черной печени и крови, Что крик орла и бурю крыл В себе лежанкой подменил, Избою с лестовкой хлыстовской. И над империей петровской, С балтийским ветром в парусах, Поставил ворогу на страх Русь Боголюбского Андрея! — Но самоварная Рассея, Потея за фамильным чаем, Обозвала меня бугаем, Николушкой и простецом, И я поверил в ситный гром, В раскаты чайников пузатых, — За ними чудились закаты Коринфа, царства Монтесумы И протопопа Аввакума Крестообразное горелье — Поэту пряное похмелье Живописать огнем и красью!.. Как с ягуаром, с красной властью, Мороз в костях и волос дыбом, Я правил встречу и за глыбой Державы царской спрятал сердце, Чтобы глухой овечьей дверцей Казать лишь горб да шерсти пястку Широкой жизни, впрягшей сказку В стальные крылья пятилетий! Пятидесятый год отметил Зарубкою косяк калитки В тайник, где золотые слитки И наговорных перлов короб С горою песенных узоров, Художника орлинный норов Когтить лазурь и биться с тучей Я схоронил в норе барсучьей… И мозг, как сторож колотушкой, Теленькал в костяной избушке: Молчи! Волшебные опалы Не для волчат в косынках алых! — Они мертвы для Тициана, И роза Грека Феофана Благоухает не для них! — Им подавай утильный стих, И погремушка пионера Кротам — гармония и вера! — Так мозг за костяным прилавком, Где разномысленная давка, Привалы Да и табор Нетов, Бубнил купцом, а не поэтом Со мной иным, чей парус бродит В поэзии, ища угодий И голубых материков. Он пробудился не от слов, Не от ночного ку-ка-ре-ку, А зубы в зубы к человеку Поставленный железной волей Эпохи, что рычит от боли, Как лев, и ласточкой щебечет, Суля весну и плеск поречий, Когда свирепый капитал Уйдет во тьму к чертям на бал! Я пробудился вешне-громным И ягуаром разьяренным Рычу на прошлого себя, Впиваясь в зори октября Новорожденными глазами! Мои стихи — плоты на Каме Несут сосновый перезвон, Как в дни, когда был явью сон, И жизнь казалася нетленной, Заморской феей иль сиреной, Поющей в гроте из коралла, — Она в базальты уплывала За прялкою вздремнуть часок, Чтоб после косы на песок И на уступы ожерелья Бросать с певучего похмелья! Мои стихи — полесный плот, Он не в бездомное отчален, А к берегам, где кормчим Сталин Пучину за собой ведет И бурями повелевает, Чтоб в молодом советском крае, Где свежесть волн и крик фрегатов, Ущербных не было закатов, Как ржавых листьев в октябре, Меж тем как прахом на костре Пожитки смерти догорают! Я от зимы отчалил к маю У нив цветущих бросить снасти, Где солнце пролетарской власти Нагую грудь не опалит, — Она испытана, как щит, Разувереньем и булатом Перед Кремлем — могучим братом Склоняет сердце до земли: Прости иль умереть вели! 1934. Колпашево

Из письма А.Н. Кравченко (Вторая половина июня 1934 г. Колпашево)

…Иногда собираюсь с рассудком и становится понятным, что меня нужно поддержать первое время, авось мои тяжелые крылья, сейчас влачащиеся по земле, я смогу поднять. Моя муза, чувствую, не выпускает из своих тонких перстов своей славянской свирели. Я написал, хотя и сквозь кровавые слезы, но звучащую и пламенную поэму. Пришлю ее тебе. Отдай перепечатать на машинке, без опечаток и искажений, со всей тщательностью и усердием, а именно так, как были напечатаны стихи, к титульному листу которых ты собственноручно приложил мой портрет, написанный на Вятке на берегу с цветами в руках — помнишь? Вот только такой и должна быть перепечатка моей новой поэмы. Шрифт должен быть чистый. Не размазанный лилово, не тесно строчка от строчки, с соблюдением всех правил и указаний авторской рукописи и без единой опечатки, а не так, как, как были напечатаны стихи — О чем шумят седые кедры —, что, как говорил мне Браун, и прочитать нельзя, и что стало препятствием к их напечатанию и даже вызвало подозрение в их художественности. Всё зависит от рукописи и как ее преподнесешь. Прошу тебя запомнить это и потрудиться для моей новой поэмы, на которую я возлагаю большие надежды. Это самое искреннейшее и высоко зовущее мое произведение. Оно написано не для гонорара и не с ветра, а оправдано и куплено ценой крови и страдания. Но всё, повторяю, зависит от того, как его преподнести чужим, холодным глазам. Если при чтении люди будут спотыкаться на каждом слове и тем самым рвать ритм и образы, то поэма обречена на провал. Это знают все поэты. Перепечатка не за спасибо и не любительская стоит недорого. Текста немного. Лучше всего пишущая машинка, кажется, системы ундервуд. Прежде чем отдавать печатать, нужно спросить и систему машинки, а то есть ужасные, мелкие и мазаные. Отнюдь не красным шрифтом — лучше всего черным. Всё это очень серьезно…

Из письма к А.А. Блоку (октябрь-ноябрь (до 12 ноября) 1907 г. Дер. Желвачёва)

…Простите мне мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!..И хочется встать высоко над Миром, выплакать тяготенье тьмы огненно-звездными слезами и, подъяв кропило очищения, окропить кровавую землю, в славословии и радости дав начало новому дню правды.

Вы — господа чуждаетесь нас, но знайте, что много нас, неутоленных сердцем, и что темны мы только, если на нас смотреть с высоты, когда все, что внизу, кажется однородной массой, но крошка искренности, и из массы выступают ясные очертания сынов человеческих, их души, подобные яспису и сардису, их ребра, готовые для прободения

…Наш брат вовсе не дичится — вас —, а попросту завидует и ненавидит, а если и терпит вблизи себя, то только до тех пор, покуда видит от — вас — какой-либо прибыток. О, как неистово страданье от — вашего — присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без — вас — пока не обойдешься! Это-то сознание и есть то — горе-гореваньице — тоска злючая-клевучая, — кручинушка злая беспросветная, про которую писали — Никитин, Суриков, Некрасов, отчасти Пушкин и др. Сознание, что без — вас — пока не обойдешься, — есть единственная причина нашего духовного с — вами — несближения, и — редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь и денщиков, уже достаточно развращенных господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни, есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия. Сознание, что — вы — везде, что — вы — можете —, а мы — должны — вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с — вашей —? Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости — никаких. У прозревших из вас есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете Вы, и это ложь, особенно в Ваших устах — так мне хочется верить. Я чувствую, что Вы, зная великие примеры мученичества и славы, великие произведения человеческого духа, обманываетесь в себе. Так, как говорите Вы, может говорить только тот, кто не подвел итог своему миросозерцанию. — И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страданий прошли бесследно для тех, кто — имеет на спине несколько дворянских поколений —..