Стихотворения

Клюев Николай Алексеевич

VI

Мои уста — горючая пустыня, Гортань — русло, где камни и песок, Сгораю я о златоризном Сыне, Чьи кудри — Запад, очи же — Восток… О Сыне Мой, Возлюбленное Чадо, Не я ль Тебя в вертепе породил?.. Твои стопы пьянее винограда, Веянье риз свежительней кропил. Испечены пять хлебов благодатных, Пять тысяч уст в пылающей алчбе, Кошница дев и сонм героев ратных В моих зрачках томятся по Тебе. Убелены мое жилье и ложе, Раздроблен агнец, целостно вино, Не на щеколде дверь… О, стукни, Сыне Божий, Зиждительным перстом в Разумное окно. Я солнечно брадат, розовоух и нежен, Моя ладонь — тимпан, сосцы сладимей сот, Будь в ласках, как жена, в лобзании безбрежен, Раздвигни ложесна, войди в меня, как плод. Я вновь Тебя зачну, и муки роженицы, Грызь жил, последа жар, стеня, перетерплю… Как сердцевину червь и как телков веприцы, Тебя, Мое Дитя, Супруг и Бог — люблю.

VII

Господи, опять звонят, Вколачивают гвозди голгофские, И, Тобою попранный, починяют ад Сытые кутейные московские! О душа, невидимкой прикинься, Притаись в ожирелых свечах, И увидишь, как Распутин на антиминсе Пляшет в жгучих, похотливых сапогах, Как в потире купаются бесенята, Надовратный голубь вороном стал, Чтобы выклевать у Тебя, Распятый, Сон ресниц и сердце-опал. Как же бежать из преисподней, Где стены из костей и своды из черепов? Ведь в белых яблонях без попов Совершается обряд Господний, Ведь пичужка с глазком васильковым Выше библий, тиар и порфир… Ждут пришельца в венце терновом Ад заводский и гиблый трактир. Он же, батюшка, в покойчике сосновом, У горбатой Домны в гостях, Всю деревню радует словом О грядущих золотых мирах. И деревня — Красная Ляга Захмелела под звон берез… Знать,

и смертная роспита баклага За Тебя, буревестный Христос.

VIII

Войти в Твои раны — в живую купель, И там убелиться, как вербный апрель, В сердечном саду винограда вкусить, Поющею кровью уста опалить. Распяться на древе — с Тобою, в Тебе, И жил тростники уподобить трубе, Взыграть на суставах: Или-Элои — И семенем брызнуть в утробу Земли: Зачни, благодатная, пламенный плод, — Стокрылое племя, громовый народ, Сладчайшее Чадо в моря спеленай, На очапе радуги зыбку качай! Я в пупе Христовом, в пробитом ребре, Сгораю о Сыне — крылатом царе, В пяте Иисусовой ложе стелю, Гвоздиною кровью Орленка кормлю: Пожри меня, Чадо, до ада проклюй, Геенское пламя крылами задуй И выведи Разум и Деву-Любовь Из чревных глубин на зеленую новь! О Сын Мой, краснейшая гроздь и супруг, Конь — тело мое не ослабит подпруг. Воссядь на него, натяни удила И шпорами нудь, как когтями орла, Об адские камни копыта сломай, До верного шляха в сияющий рай! Уплыть в Твои раны, как в омут речной, Насытиться тайною, глубью живой, Достать жемчугов, золотого песка, Стать торжником светлым, чья щедра рука. Купите, о други, поддонный товар: Жемчужину-солнце, песчинку-пожар! Мой стих — зазыватель в Христовы ряды — Охрип под туманами зла и беды, Но пуст мой прилавок, лишь Дева-Любовь Купила повязку — терновую кровь. Придачей покупке, на вес не дробя, Улыбчивой госте я отдал себя.

Между 1916 и 1918

Белая Индия

На дне всех миров, океанов и гор Хоронится сказка — алмазный узор, Земли талисман, что Всевышний носил И в Глуби Глубин, наклонясь, обронил. За ладанкой павий летал Гавриил И тьмы громокрылых взыскующих сил, — Обшарили адский кромешный сундук И в Смерть открывали убийственный люк, У Времени-скряги искали в часах, У Месяца в ухе, у Солнца в зубах; Увы! Схоронился «в нигде» талисман, Как Господа сердце — немолчный таран!.. Земля — Саваофовых брашен кроха, Где люди ютятся средь терний и мха, Нашла потеряшку и в косу вплела, И стало Безвестное — Жизнью Села. Земная морщина — пригорков мозоли, За потною пашней — дубленое поле, За полем лесок, словно зубья гребней, — Запуталась тучка меж рябых ветвей, И небо — Микулов бороздчатый глаз Смежает ресницы — потемочный сказ; Реснитчатый пух на деревню ползет — Загадок и тайн золотой приворот. Повыйди в потемки из хмарой избы — И вступишь в поморье Господней губы, Увидишь Предвечность — коровой она Уснула в пучине, не ведая дна. Там ветер молочный поет петухом, И Жалость мирская маячит конем, У Жалости в гриве овечий ночлег, Куриная пристань и отдых телег: Сократ и Будда, Зороастр и Толстой, Как жилы, стучатся в тележный покой. Впусти их раздумьем — и въявь обретешь Ковригу Вселенной и Месячный Нож — Нарушай ломтей, и Мирская душа Из мякиша выйдет, крылами шурша. Таинственный ужин разделите вы, Лишь Смерти не кличьте — печальной вдовы… В потемки деревня — Христова брада, Я в ней заблудиться готов навсегда, В живом чернолесье костер разложить И дикое сердце, как угря, варить, Плясать на углях и себя по кускам Зарыть под золою в поминок векам, Чтоб Ястребу-духу досталась мета — Как перепел алый, Христовы уста! В них тридцать три зуба — жемчужных горы, Язык — вертоград, железа же — юры, Где слюнные лоси, с крестом меж рогов, Пасутся по взгорьям иссопных лугов… Ночная деревня — преддверие Уст… Горбатый овин и ощеренный куст Насельников чудных, как струны, полны… Свершатся ль, Господь, огнепальные сны! И морем сермяжным, к печным берегам Грома-корабли приведет ли Адам, Чтоб лапоть мозольный, чумазый горшок Востеплили очи — живой огонек, И бабка Маланья, всем ранам сестра, Повышла бы в поле ясней серебра Навстречу Престолам, Началам, Властям, Взывающим солнцам и трубным мирам!.. О, ладанка божья — вселенский рычаг, Тебя повернет не железный Варяг, Не сводня-перо, не сова-звездочет — Пяту золотую повыглядел кот, Колдунья-печурка, на матице сук!.. К ушам прикормить бы зиждительный Звук, Что вяжет, как нитью, слезинку с луной И скрип колыбели — с пучиной морской, Возжечь бы ладони — две павьих звезды, И Звук зачерпнуть, как пригоршню воды, В трепещущий гром, как в стерляжий садок, Уста окунуть и причастьем молок Насытиться всласть, миллионы веков Губы не срывая от звездных ковшов!.. На дне всех миров, океанов и гор Цветет, как душа, адамантовый бор, — Дорога к нему с Соловков на Тибет, Чрез сердце избы, где кончается свет, Где бабкина пряжа — пришельцу веха: Нырни в веретенце, и нитка-леха Тебя поведет в Золотую Орду, Где Ангелы варят из радуг еду, — То вещих раздумий и слов пастухи, Они за таганом слагают стихи, И путнику в уши, как в овчий загон, Сгоняют отары — волхвующий звон. Но мимо тропа, до кудельной спицы, Где в край «Невозвратное» скачут гонцы, Чтоб юность догнать, душегубную бровь… Нам к бору незримому посох — любовь, Да смертная свечка, что пахарь в перстах Держал пред кончиной, — в ней сладостный страх Низринуться в смоль, адамантовый гул… Я первенец Киса, свирельный Саул, Искал пегоухих отцовских ослиц И царство нашел многоценней златниц: Оно за печуркой, под рябым горшком, Столетия мерит хрустальным сверчком.

1916 (?)

Поддонный псалом

Что напишу и что реку, о Господи! Как лист осиновый все писания, Все книги и начертания: Нет слова неприточного, По звуку неложного, непорочного; Тяжелы душе писанья видимые, И железо живет в буквах библий! О душа моя — чудище поддонное, Стоглавое, многохвостое, тысячепудовое, Прозри и виждь: свет брезжит! Раскрылась лилия, что шире неба, И колесница Зари Прощения Гремит по камням небесным! О ясли рождества моего, Теплая зыбка младенчества, Ясная келья отрочества, Дуб, юность мою осеняющий, Дом крепкий, пространный и убранный, Училище красоты простой И слова воздушного — Как табун белых коней в тумане. О родина моя земная, Русь буреприимная! Ты прими поклон мой вечный, родимая, Свечу мою, бисер слов любви неподкупной, Как гора необхватной, Свежительной и мягкой, Как хвойные омуты кедрового моря! Вижу тебя не женой, одетой в солнце, Не схимницей, возлюбившей гроб и шорохи часов безмолвия, Но бабой-хозяйкой, домовитой и яснозубой, С бедрами как суслон овсяный, С льняным ароматом от одежды… Тебе только тридцать три года — Возраст Христов лебединый, Возраст чайки озерной, Век березы, полной ярого, сладкого сока!.. Твоя изба рудо-желта, Крепко срублена, смольностенна, С духом семги и меда от печи, С балагуром-котом на лежанке И с парчовою сказкой за пряжей. Двор твой светл и скотинушкой тучен, Как холстами укладка невесты; У коров сытно-мерная жвачка, Липки сахарно-белы удои, Шерсть в черед с роговицей линяет, А в глазах человеческий разум; Тишиною вспоенные овцы Шелковистее ветра лесного; Сыты кони овсяной молитвой И подкованы веры железом; Ель Покоя жилье осеняет, А в ветвях ее Сирин гнездится: Учит тайнам глубинным хозяйку, Как взмесить нежных красок опару, Дрожжи звуков всевышних не сквасить, Чтобы выпечь животные хлебы, Пищу жизни, вселенское брашно… Побывал я под чудною елью И отведал животного хлеба, Видел горницу с полкой божничной, Где лежат два ключа золотые: Первый ключ от Могущества Двери, А другой от Ворот Воскрешенья… Боже, сколько алчущих скрипа петель, Взмаха створов дверных и воротных, Миллионы веков у порога, Как туманов полки над поморьем, Как за полночью лед ледовитый!.. Есть моря черноводнее вара, Липче смол и трескового клея И недвижней стопы Саваофа: От земли, словно искра от горна, Как с болот цвет тресты пуховейной, Возлетает душевное тело, Чтоб низринуться в черные воды — В те моря без теченья и ряби; Бьется тело воздушное в черни, Словно в ивовой верше лососка; По борьбе же и смертном биенье От души лоскутами спадает. Дух же — светлую рыбью чешуйку, Паутинку луча золотого — Держит вар безмаячного моря: Под пятой невесомой не гнется И блуждает он, сушей болея… Но едва материк долгожданный, Как слеза за ресницей, забрезжит, Дух становится сохлым скелетом, Хрупче мела, трухлявее трута, С серым коршуном-страхом в глазницах, Смерть вторую нежданно вкушая. Боже, сколько умерших миров, Безымянных вселенских гробов! Аз Бог Ведаю Глагол Добра — Пять знаков чище серебра; За ними вслед: Есть Жизнь Земли — Три буквы — с златом корабли, И напоследок знак Фита — Змея без жала и хвоста… О, Боже сладостный, ужель я в малый миг Родимой речи таинство постиг, Прозрел, что в языке поруганном моем Живет Синайский глас и вышний трубный гром, Что песню мужика «Во зеленых лузях» Создать понудил звук и тайнозренья страх?! По Морю морей плывут корабли с золотом: Они причалят к пристани того, кто братом зовет Сущего, Кто, претерпев телом своим страдание, Всё телесное спасет от гибели И явится Спасителем мира. Приложитесь ко мне, братья, К язвам рук моих и ног: Боль духовного зачатья Рождеством я перемог! Он родился — цветик алый, Долгочаемый младень: Серый камень, сук опалый Залазурились, как день. Снова голубь Иорданский Над землею воспарил: В зыбке липовой крестьянской Сын спасенья опочил. Бельте девушки, холстины, Печь топите для ковриг: Легче отблеска лучины К нам слетит Архистратиг. Пир мужицкий свят и мирен В

хлебном Спасовом раю, Запоет на ели Сирин: Баю-баюшки-баю. От звезды до малой рыбки Всё возжаждет ярых крыл, И на скрип вселенской зыбки Выйдут деды из могил. Станет радуга лампадой, Море — складнем золотым, Горн потухнувшего ада — Полем ораным мирским. По тому ли хлебоборью Мы, как изморозь весной, Канем в Спасово поморье Пестрядинною волной.

1916

Разруха

I

Песня Гамаюна

К нам вести горькие пришли, Что зыбь Арала в мертвой тине, Что редки аисты на Украине, Моздокские не звонки ковыли, И в светлой Саровской пустыне Скрипят подземные рули! К нам тучи вести занесли, Что Волга синяя мелеет, И жгут по Керженцу злодеи Зеленохвойные кремли, Что нивы суздальские, тлея, Родят лишайник да комли! Нас окликают журавли Прилетной тягою впоследки, И сгибли зябликов наседки От колтуна и жадной тли, Лишь сыроежкам многолетки Хрипят косматые шмели! К нам вести черные пришли, Что больше нет родной земли, Как нет черемух в октябре, Когда потемки на дворе Считают сердце колуном, Чтобы согреть продрогший дом, Но не послушны колуну, Поленья воют на луну. И больно сердцу замирать, А в доме друг, седая мать!.. Ах, страшно песню распинать! Нам вести душу обожгли, Что больше нет родной земли, Что зыбь Арала в мертвой тине, Замолк Грицько на Украине, И Север — лебедь ледяной — Истек бездомною волной, Оповещая корабли, Что больше нет родной земли!

II

От Лаче-озера до Выга Бродяжил я тропой опасной, В прогалах брезжил саван красный, Кочевья леших и чертей. И как на пытке от плетей Стонали сосны: «Горе! Горе!» Рябины — дочери нагорий В крови до пояса… Я брел, Как лось, изранен и комол, Но смерти показав копыто. Вот чайками, как плат, расшито Буланым пухом Заонежье С горою вещею Медвежьей, Данилово, где Неофиту Андрей и Симеон, как сыту, Сварили на премноги леты Необоримые «Ответы». О книга — странничья киса, Где синодальная лиса В грызне с бобрихою подонной, — Тебя прочтут во время оно, Как братья, Рим с Александрией, Бомбей и суетный Париж! Над пригвожденною Россией Ты сельской ласточкой журчишь, И, пестун заводи камыш, Глядишься вглубь — живые очи, — Они, как матушка, пророчат Судьбину — не чумной обоз, А студенец в тени берез С чудотворящим почерпальцем!.. Но красный саван мажет смальцем Тропу к истерзанным озерам, — В их муть и раны с косогора Забросил я ресниц мережи И выловил под ветер свежий Костлявого, как смерть, сига: От темени до сапога <Весь изъязвленный> пескарями, Вскипал он <гноем>, злыми вшами, Но губы теплили молитву… Как плахой, поражен ловитвой, Я пролил вопли к жертве ада: «Отколь, родной? Водицы надо ль?» И дрогнули прорехи глаз: «Я ж украинец Опанас… Добей зозулю, чоловиче!..» И видел я: затеплил свечи Плакучий вереск по сугорам, И ангелы, златя убором Лохмотья елей, ржавь коряжин, В кошницу из лазурной пряжи Слагали, как фиалки, души. Их было тысяча на суше И гатями в болотной води!.. О Господи, кому угоден Моих ресниц улов зловещий? А Выго сукровицей плещет О пленный берег, где медведь В недавнем милом ладил сеть, Чтобы словить луну на ужин! Данилово — котел жемчужин, Дамасских перлов, слезных смазней, От поругания и казни Укрылося под зыбкой схимой, — То Китеж новый и незримый, То беломорский смерть-канал, Его Акимушка копал, С Ветлуги Пров да тетка Фёкла. Великороссия промокла Под красным ливнем до костей И слезы скрыла от людей, От глаз чужих в глухие топи. В немереном горючем скопе От тачки, заступа и горстки Они расплавом беломорским В шлюзах и дамбах высят воды. Их рассекают пароходы От Повенца до Рыбьей Соли, — То памятник великой боли, Метла небесная за грех Тому, кто выпив сладкий мех С напитком дедовским стоялым, Не восхотел в бору опалом, В напетой, кондовой избе Баюкать солнце по судьбе, По доле и по крестной страже… Россия! Лучше б в курной саже, С тресковым пузырем в прорубе, Но в хвойной непроглядной шубе, Бортняжный мед в кудесной речи И блинный хоровод у печи, По Азии же блин — чурек, Чтоб насыщался человек Свирелью, родиной, овином И звездным выгоном лосиным, — У звезд рога в тяжелом злате, — Чем крови шлюз и вошьи гати От Арарата до Поморья. Но лен цветет, и конь Егорья Меж туч сквозит голубизной И веще ржет… Чу! Волчий вой! Я брел проклятою тропой От Дона мертвого до Лаче.

III

Есть Демоны чумы, проказы и холеры, Они одеты в смрад и в саваны из серы. Чума с кошницей крыс, проказа со скребницей, Чтоб утолить колтун палящей огневицей, Холера же с зурной, где судороги жил, Чтоб трупы каркали и выли из могил. Гангрена, вереда и повар-золотуха, Чей страшен едкий суп и терпка варенуха С отрыжкой камфары, гвоздичным ароматом Для гостя-волдыря с ползучей цепкой ватой. Есть сифилис — ветла с разинутым дуплом Над жёлчи омутом, где плещет осетром Безносый водяник, утопленников пестун. Год восемнадцатый на родину-невесту, На брачный горностай, сидонские опалы Низринул ливень язв и сукровиц обвалы, Чтоб дьявол-лесоруб повыщербил топор О дебри из костей и о могильный бор, Не считанный никем, непроходимый. — Рыдает Новгород, где тучкою златимой Грек Феофан свивает пасмы фресок С церковных крыл — поэту мерзок Суд палача и черни многоротой. Владимира червонные ворота Замкнул навеки каменный архангел, Чтоб стадо гор блюсти и водопой на Ганге, Ах, для славянского ль шелома и коня?! Коломна светлая, сестру Рязань обняв, В заплаканной Оке босые ноги мочит, Закат волос в крови и выколоты очи, Им нет поводыря, родного крова нет! Касимов с Муромом, где гордый минарет Затмил сияньем крест, вопят в падучей муке И к Волге-матери протягивают руки. Но косы разметав и груди-Жигули, Под саваном песков, что бесы намели, Уснула русских рек колдующая пряха; — Ей вести черные, скакун из Карабаха, Ржет ветер, что Иртыш, великий Енисей Стучатся в океан, как нищий у дверей: «Впусти нас, дедушка, напой и накорми, Мы пасмурны от бед, изранены плетьми И с плеч береговых посняты соболя!» Как в стужу водопад, плачь, русская земля, С горючим льдом в пустых глазницах, Где утро — сизая орлица — Яйцо сносило — солнце жизни, Чтоб ландыши цвели в отчизне, И лебедь приплывал к ступеням. Кошница яблок и сирени, Где встарь по соловьям гадали, — Чернигов с Курском! — Бык из стали Вас забодал в чуму и в оспу, И не сиренью — кисти в роспуск, А лунным черепом в окно Глядится ночь давным-давно. Плачь, русская земля, потопом — Вот Киев, по усладным тропам К нему не тянут богомольцы, Чтобы в печерские оконца Взглянуть на песноцветный рай. Увы, жемчужный каравай Похитил бес с хвостом коровьим, Чтобы похлебкою из крови Царьградские удобрить зерна! Се Ярославль — петух узорный, Чей жар-атлас, кумач-перо Не сложит в короб на добро Кудрявый офень… Сгибнул кочет, Хрустальный рог не трубит к ночи, Зарю Христа пожрал бетон, Умолк сорокоустный звон, Он, стерлядь, в волжские пески Запрятался по плавники! Вы умерли, святые грады, Без фимиама и лампады До нестареющих пролетий. Плачь, русская земля, на свете Злосчастней нет твоих сынов, И адамантовый засов У врат лечебницы небесной Для них задвинут в срок безвестный. Вот город славы и судьбы, Где вечный праздник бороньбы Крестами пашен бирюзовых, Небесных нив и трав шелковых, Где князя Даниила дуб Орлу двуобразному люб. — Ему от Золотого Рога В Москву указана дорога, Чтобы на дебренской земле, Когда подснежники пчеле Готовят чаши благовоний, Заржали бронзовые кони Веспасиана, Константина…

IV

Скрипит иудина осина И плещет вороном зобатым, Доволен лакомством богатым, О ржавый череп чистя нос, Он трубит в темь: колхоз, колхоз! И, подвязав воловий хвост, На верезг мерзостный свирели Повылез черт из адской щели. — Он весь мозоль, парха и гной, В багровом саване, змеей По смрадным бедрам опоясан… Не для некрасовского Власа Роятся в притче эфиопы; — Под черной зарослью есть тропы, Бетонным связаны узлом — Там сатаны заезжий дом. Когда в кибитке ураганной Несется он, от крови пьяный, По первопутку бед, сарыней, И над кремлевскою святыней, Дрожа успенского креста, К жилью зловещего кота Клубит метельную кибитку, — Но в боль берестяному свитку Перо, омокнутое в лаву, Я погружу его в дубраву, Чтоб листопадом в лог кукуший Стучались в стих убитых души… Заезжий двор — бетонный череп, Там бродит ужас, как в пещере, Где ягуар прядет зрачками И, как плоты по хмурой Каме, Храпя, самоубийц тела, Плывут до адского жерла Рекой воздушною… И ты Закован в мертвые плоты, Злодей, чья флейта — позвоночник, Булыжник уличный — построчник Стихи мостить «в мотюх и в доску», Чтобы купальскую березку Не кликал Ладо в хоровод, И песню позабыл народ, Как молодость, как цвет калины… Под скрип иудиной осины Сидит на гноище Москва, Неутешимая вдова, Скобля осколом по коростам, И многопестрым Алконостом Иван Великий смотрит в были, Сверкая златною слезой. Но кто целящей головней Спалит бетонные отеки: Порфирный Брама на востоке И Рим, чей строг железный крест? Нет русских городов-невест В запястьях и рублях мидийских…

<1934>

Автобиографические заметки

Душевное слово, как иконную графью, надо в строгости соблюдать, чтобы греха не вышло. Потому пиши, братец, что сказывать буду, без шатания, по-хорошему, на память великомученицы Параскевы, нарицаемой Пятницей, как и мать мою именовали

Из письма к А. Блоку (сентябрь 1908)

Я чувствую себя лживым, порочным — не могущим и не достойным говорить от народа. Однако только и утешает меня, что черпаю я все из души моей — все, о чем плачу и воздыхаю, и всегда стараюсь руководиться только сердцем, не надеясь на убогий свой разум-обольститель, всегда стою на часах души моей, и если что и лгу, то лгу бессознательно — по несовершенству и греховности своим. О простите меня, все дорогие мои!