Стихотворения

Клюев Николай Алексеевич

1926–1928

Песнь о Великой Матери

Эти гусли — глубь Онега, Плеск волны Палеостровской, В час, как лунная телега С грузом жемчуга и воска Проезжает зыбью лоской, И томит лесная нега Ель с карельскою березкой. Эти притчи — в день Купалы Звон на Кижах многоглавых, Где в горящих покрывалах, В заревых и рыбьих славах Плещут ангелы крылами. Эти тайны — парусами Убаюкивал шелоник В келье кожаный часовник, Как совят в дупле смолистом, Их кормил душистой взяткой От берестяной лампадки Перед образом пречистым. Эти вести — рыбья стая. Что плывет, резвясь, играя, Лосось с Ваги, язь из Водлы, Лещ с Мегры где ставят мёрды, Бок изодран в лютой драке За лазурную плотицу, Но испить до дна не всякий Может глыбкую страницу. Кто пречист и слухом золот, Злым безверьем не расколот, Как береза острым клином, И кто жребием единым Связан с родиной-вдовицей, Тот слезами на странице Выжжет крест неопалимый И, таинственно водимый По тропинкам междустрочий, Красоте заглянет в очи — Светлой девушке с поморья. Броженица ли воронья — На снегу вороньи лапки, Или трав лесных охапки, На песке реки таежной След от крохотных лапотцев — Хитрый волок соболиный — Нудят сердце болью нежной, Как слюду в резном оконце, Разузорить стих сурьмою, Команикой и малиной, Чтоб под крышкой гробовою Улыбнулись дед и мама, Что возлюбленное чадо, Лебеденок их рожоный, Из железного полона Черных истин, злого срама, Светит тихою лампадой, — Светит их крестам, криницам, Домовищам и колодам!.. Нет прекраснее народа, У которого в глазницах, Бороздя раздумий воды, Лебедей плывет станица! Нет

премудрее народа, У которого межбровье — Голубых лосей зимовье, Бор незнаемый кедровый, Где надменным нет прохода В наговорный терем слова! — Человеческого рода, Струн и крыльев там истоки… Но допрядены, знать, сроки, Все пророчества сбылися, И у русского народа Меж бровей не прыщут рыси! Ах, обожжен лик иконный Гарью адских перепутий, И славянских глаз затоны Лось волшебный не замутит! Ах, заколот вещий лебедь На обед вороньей стае, И хвостом ослиным в небе Дьявол звезды выметает!

Часть первая

А жили по звездам, где Белое море, В ладонях избы, на лесном косогоре. В бору же кукушка, всех сказок залог, Серебряным клювом клевала горох. Олень изумрудный с крестом меж рогов Пил кедровый сбитень и марево мхов, И матка сорочья — сорока сорок Крылом раздувала заклятый грудок. То плящий костер из глазастых перстней С бурмитским зерном, чтоб жилось веселей, Чтоб в нижнем селе пахло сытой мучной, А в горней светелке проталой вербой, Сурмленым письмом на листах Цветника, Где тень от ресниц, как душа, глубока! Ах звезды Поморья, двенадцатый век Вас черпал иконой обильнее рек. Полнеба глядится в речное окно, Но только в иконе лазурное дно. Хоромных святынь, как на отмели гаг, Чуланных, овинных, что брезжат впотьмах, Скоромных и постных, на сон, на улов, Сверчку за лежанку, в сундук от жуков, На сшив парусов, на постройку ладьи, На выбор мирской старшины и судьи — На все откликалась блаженная злать. Сажали судью, как бобриху на гать, И отроком Митей (вдомек ли уму?) — Заклания — образ — вручался ему. Потом старики, чтобы суд был легок, Несли старшине жемчугов кузовок, От рыбных же весей пекли косовик, С молоками шаньги, а девичий лик Морошковой брагой в черпугах резных Честил поморян и бояр волостных. Ах, звезды Помория, сладостно вас Ловить по излучинам дружеских глаз Мережею губ, языка гарпуном, И вдруг разрыдаться с любимым вдвоем! Ах, лебедь небесный, лазоревый крин, В Архангельских дебрях у синих долин! Бревенчатый сон предстает наяву: Я вижу над кедрами храма главу, Она разузорена в лемех и слань, Цветет в сутемёнки, пылает в зарань, — С товарищи мастер Аким Зяблецов Воздвигли акафист из рудых столпов, И тепля ущербы — Христова рука Крестом увенчала труды мужика. Три тысячи сосен — печальных сестер Рядил в аксамиты и пестовал бор. Пустынные девы всегда под фатой, Зимой в горностаях, в убрусах весной, С кудрявым Купалой единожды в год Водили в тайге золотой хоровод И вновь засыпали в смолистых фатах, Линяла куница, олень на рогах Отметиной пегой зазимки вершил, Вдруг Сирина голос провеял в тиши: Лесные невесты, готовьтесь к венцу, Красе ненаглядной и саван к лицу! Отозван Владыкой дубрав херувим, — Идут мужики, с ними мастер Аким; Из ваших телес Богородице в дар Смиренные руки построят стожар, И многие годы на страх сатане Вы будете плакать и петь в тишине! Руда ваших ран, малый паз и сучец Увидят Руси осиянной конец, Чтоб снова в нездешнем безбольном краю Найти лебединую радость свою! — И только замолкла свирель бирюча, На каждой сосне воссияла свеча. Древесные руки скрестив под фатой, Прощалась сестрица с любимой сестрой. Готовьтесь, невесты, идут женихи!.. Вместят ли сказанье глухие стихи? Успение леса поведает тот, Кто слово, как жемчуг, со дна достает. Меж тем мужики, отложив топоры, Склонили колени у мхов и коры И крепко молились, прося у лесов Укладистых матиц, кокор и столпов. Поднялся Аким и топор окрестил: Ну, братцы, радейте, сколь пота и сил! — Три тысячи бревен скатили с бугра В речную излуку — котел серебра: Плывите, родные, укажет Христос Нагорье иль поле, где ставить погост! И видел Аким, как лучом впереди Плыл лебедь янтарный с крестом на груди. Где устье полого и сизы холмы, Пристал караван в час предутренней тьмы, И кормчая птица златистым крылом Отцам указала на кедровый холм. Церковное место на диво красно: На утро — алтарь, а на полдень — окно, На запад врата, чтобы люди из мглы, Испив купины, уходили светлы. Николин придел — бревна рублены в крюк, Чтоб капали вздохи и тонок был звук. Егорью же строят сусеком придел, Чтоб конь-змееборец испил и поел. Воспетая в недрах соборных живет, — Над ней парусами бревенчатый свод, И кровля шатром — восемь пламенных крыл, Развеянных долу дыханием сил. С товарищи мастер Аким Зяблецов Учились у кедров порядку венцов, А рубке у капли, что камень долбит, Узорности ж крылец у белых ракит — Когда над рекою плывет синева, И вербы плетут из нее кружева, Кувшинами крылец стволы их глядят, И легкою кровлей кокошников скат. С товарищи мастер предивный Аким Срубили акафист и слышен и зрим, Чтоб многие годы на страх сатане Саронская роза цвела в тишине. Поется: Украшенный вижу чертог, — Такой и Покров у Лебяжьих дорог: Наружу — кузнечного дела врата, Притвором — калик перехожих места, Вторые врата серебрятся слюдой, Как плёсо, где стая лещей под водой. Соборная клеть — восковое дупло, Здесь горлицам-душам добро и тепло. Столбов осетры на резных плавниках Взыграли горе, где молчания страх. Там белке пушистой и глуби озер Печальница твари виет омофор. В пергаменных святцах есть лист выходной, Цветя живописной поблекшей строкой: Творение рая, Индикт, Шестоднев, Писал, дескать, Гурий — изограф царев. Хоть титла не в лад, но не ложна строка, Что Русь украшала сновидца рука!

* * *

Мой братец, мой зяблик весенний, Поющий в березовой сени, Тебя ли сычу над дуплом Уверить в прекрасном былом! Взгляни на сиянье лазури — Земле улыбается Гурий, И киноварь, нежный бакан Льет в пестрые мисы полян! На тундровый месяц взгляни Дремливей рыбачьей ладьи, То он же, улов эскимос, Везет груду перлов и слез! Закинь невода твоих глаз В речной голубиный атлас, Там рыбью отару зограф Пасет средь кауровых трав! Когда мы с тобою вдвоем Отлетным грустим журавлем, Твой облик — дымок над золой Очерчен иконной графьей! И сизые прошвы от лыж, Капели с берестяных крыш, Все Гурия вапы и сны О розе нетленной весны! Мой мальчик, лосенок больной, С кем делится хлеб трудовой, Приветен лопарский очаг И пастью не лязгает враг! Мне сиверко в бороду вплел, Как изморозь, сивый помол, Чтоб милый лосенок зимой Укрылся под елью седой! Берлогой глядит борода, Где спят медвежата-года И беличьим выводком дни… Усни, мой подснежник, усни! Лапландия кроткая спит, Не слышно оленьих копыт, Лишь месяц по кости ножом Тебе вырезает псалом!

* * *

Мы жили у Белого моря, В избе на лесном косогоре: Отец богатырь и рыбак, А мать — бледнорозовый мак На грядке, где я, василек, Аукал в хрустальный рожок. На мне пестрядная рубашка, Расшита, как зяблик, запашка, И в пояс родная вплела Молитву от лиха и зла. Плясала у тетушки Анны По плису игла неустанно Вприсядку и дыбом ушко, — Порты сотворить не легко! Колешки, глухое гузёнце, Для пуговки совье оконце, Карман, где от волчьих погонь Укроется сахарный конь. Пожрали сусального волки, Оконце разбито в осколки, И детство — зайчонок слепой Заклевано галок гурьбой! Я помню зипун и сапожки Веселой сафьянной гармошкой, Шушукался с ними зипун: Вас делал в избушке колдун, Водил по носкам, голенищам Кривым наговорным ножищем, И скрип поселил в каблуки От весел с далекой реки! Чтоб крепок был кожаный дом, Прямил вас колодкой потом, Поставил и тын гвоздяной, Чтоб скрип не уплелся домой. Аленушка дратву пряла, От мглицы сафьянной смугла, И пела, как иволга в елях, Про ясного Финиста-леля! — Шептали в ответ сапожки: Тебя привезли рыбаки, И звали аглицким сукном, Опосле ты стал зипуном! Сменяла сукно на икру, Придачей подложку-сестру, И тетушка Анна отрез Снесла под куриный навес, Чтоб петел обновку опел, Где дух некрещеный сидел. Потом завернули в тебя Ковчежец с мощами, любя, Крестом повязали тесьму — Повывесть заморскую тьму, И семь безутешных недель Ларец был тебе колыбель, Пока кипарис и тимьян На гостя, что за морем ткан, Не пролили мирра ковши, Чтоб не был зипун без души! Однажды, когда Растегай Мурлыкал про масленый рай, И горенка была светла, Вспорхнула со швейки игла, — Ей нитку продели в ушко, Плясать стрекозою легко. И вышло сукно из ларца Сине, бархатисто с лица, Но с тонкой тимьянной душой. Кроил его инок-портной, Из желтого воска персты… Прекрасное помнишь ли ты? — Увы! Наговорный зипун Похитил косматый колдун!

* * *

Усни, мой совенок, усни! Чуть брезжат по чумам огни, Лапландия кроткая спит, За сельдью не гонится кит. Уснули во мхах глухари До тундровой карей зари, И дремам гусиный базар Распродал пуховый товар! Полярной березке светляк Затеплил зеленый маяк, — Мол, спи! Я тебя сторожу, Не выдам седому моржу! Не дам и корове морской С пятнистою жадной треской, Баюкает их океан, Раскинув, как полог, туман! Под лыковым кровом у нас Из тихого Углича Спас, Весной, васильками во ржи, Он веет на кудри твои! Родимое, сказкою став, Пречистой

озерных купав, Лосенку в затишьи лесном Смежает ресницы крылом: Бай, бай, кареглазый, баю! Тебе в глухарином краю Про светлую маму пою!

* * *

Как лебедь в первый час прилета, Окрай проталого болота, К гнезду родимому плывет И пух буланый узнает, Для носки пригнутые травы, Трепещет весь, о стебель ржавый Изнеможенный чистя клюв, На ракушки, на рыхлый туф Влюбленной лапкой наступает, И с тихим стоном оправляет Зимой изгрызенный тростник, — Так сердце робко воскрешает Среди могильных павилик Купавой материнский лик, И друга юности старик — Любимый, ты ли? — вопрошает, И свой костыль — удел калик Весенней травкой украшает.

* * *

У горенки есть много тайн, В ней свет и сумрак не случаен, И на лежанке кот трехмастный До марта с осени ненастной Прядет просонки неспроста. Над дверью медного креста Неопалимое сиянье, — При выходе ему метанье, Входящему — в углу заря Финифти, черни, янтаря, И очи глубже океана, Где млечный кит, шатры Харрана, И ангелы, как чаек стадо, Завороженное лампадой — Гнездом из нитей серебра, Сквозистей гагачья пера. Она устюжского сканья, Искусной грани и бранья, Ушки — на лозах алконосты, Цепочки — скреп и звеньев до ста, А скал серебряник Гервасий, И сказкой келейку ускрасил. Когда лампаду возжигали На Утоли Моя Печали, На Стратилата и на пост, Казалось, измарагдный мост Струился к благостному раю, И серафимов павью стаю, Как с гор нежданный снегопад, К нам высылает Стратилат! Суббота горенку любила, Песком с дерюгой, что есть силы, Полы и лавицы скребла И для душистого тепла Лежанку пихтою топила, Опосле охрой подводила Цветули на ее боках… Среда — вдова, Четверг — монах, А Пятница — Господни страсти По Воскресеньям были сласти. Пирог и команичный сбитень, Медушники с морошкой в сыте, И в тихий рай входил отец. — Поставить крест аль голубец По тестю Митрию, Параша? — — На то, кормилец, воля ваша… — Я голос из-под плата слышал, Подобно голубю на крыше, Или свирели за рекой. — Уймись, касатка! Что с тобой? Покойному за девяносто… — Вспорхнув с лампады, алконосты Садились на печальный плат, И была горенка, как сад, Где белой яблоней под платом Благоухала жизнь богато.

* * *

Ей было восемнадцать весен, Уж Сирин с прозелени сосен Не раз налаживал свирель, Чтобы в крещенскую метель Или на красной ярой горке Параше, по румяной зорьке, Взыграть сладчайшее люблю… Она на молодость свою Смотрела в веницейский складень, При свечке, уморяся за день, В большом хозяйстве хлопоча. На косы в пядь, на скат плеча Глядело зеркало со свечкой, А Сирин, притаясь за печкой, Свирель настраивал сверчком, Боясь встревожить строгий дом И сердце девушки пригожей. Она шептала: Боже, Боже! Зачем родилась я такой, — С червонной, блёскою косой, С глазами речки голубее?! Уйду в леса, найду злодея, Пускай ограбит и прибьет, Но только душеньку спасет!.. Люблю я Федю Стратилата В наряде, убраном богато Топазием и бирюзой!.. Егорья с лютою змеей, — Он к Алисафии прилежен… Димитрий из Солуня реже Приходит грешнице на ум, И от его иконы шум Я чую вещий, многокрылый… Возьму и выйду за Вавила, Он смолокур и древодел!.. — Тут ясный Сирин не стерпел И на волхвующей свирели, Как льдинка в икромет форели, Повывел сладкое — люблю… Метель откликнулась: фи-ю!.. Параша к зеркалу все ближе, Свеча горит и бисер нижет, И вдруг расплакалась она — Вавилы рыжего жена: Одна я — серая кукушка!.. Была б Аринушка подружка, — Поплакала бы с ней вдвоем!.. — За ужином был свежий сом. — К Аринушке поеду, тятя, — Благословите погостить! — — Кибитку легче на раскате, — Дорога ноне, что финить, В хоромах векше не сидится!.. — Отец обычаем бранится.

* * *

На петухах легла Прасковья, — Ел чудилось: у изголовья Стоит Феодор Стратилат, Горит топазием наряд, В десной — златое копие. Победоносец на коне, И япанча — зари осколок… В заранки с пряжею иголок Плакуша ворох набрала И села, помолясь, за пяльцы; Но не проворны стали пальцы И непослушлива игла. Знать перед утренней иконой Она девических поклонов Одну лишь лестовку прошла. Слагали короб понемногу… И Одигитрией в дорогу Благословил лебедку тятя. — Кибитку легче на раскате, Дорога ноне, что финить! Счастливо, доченька, гостить, Не осрами отца покрутой!.. — Шесть сарафанов с лентой гнутой, Расшитой золотом в Горицах, Шугай бухарский — пава птица — По сборкам кованый галун, Да плат — атласный Гамаюн — Углы отливом, лапы, меты, — В изъяне с матери ответы. Сорочек пласт, в них гуси спят, Что первопуток серебрят. К ним утиральников стопой, Чтоб не утерлася в чужой, Не перешла б краса к дурнушке, Опосле с селезня подушки, Афонский ладон в уголках — Пугать лукавого впотьмах. Все мать поклала в коробью, Как осетровый лов в ладью, А цельбоносную икону По стародавнему канону Себе повесила на грудь, Чтоб пухом расстилался путь. Простилась с теткой-вековушей, Со скотьей бабой и Феклушей, Им на две круглые недели Хозяйство соблюдать велели. И под раскаты бубенца Сошли с перёного крыльца. Кибитка сложена на славу! Исподом выведены травы По домотканому сукну, В ней сделать сотню не одну И верст, и перегонов можно. От вьюги синей подорожной У ней заслон и напередник, Для ротозеев хитрый медник Рассыпал искры по бокам, На спинку же уселся сам Луною с медными усами, И с агарянскими белками, В одной руке число и год, В другой созвездий хоровод. Запряжены лошадки гусем, По дебренской медвежьей Руси Не ладит дядя Евстигней Моздокской тройкою коней. Здесь нужен гусь, езда продолом, В снегах и по дремучим долам, Где волок верст на девяносто, — От Соловецкого погоста До Лебединого скита, Потом Денисова креста Завьются хвойные сузёмки, — Не хватит хлебушка в котомке И каньги в дыры раздерешь, Пока к ночлегу прибредешь! Зато в малёваной кибитке, Считая звезды, как на свитке, И ели в шапках ледяных, Как сладко ехать на своих Развалистым залётным гусем И слышать: Господи- Исусе! То Евстигней, разиня рот. В утробу ангела зовет. Такой дорогой и Прасковья Свершила волок, где в скиту От лиха и за дар здоровья Животворящему Кресту Служили путницы молебен. Как ясны были сосны в небе! И снежным лебедем погост, Казалось, выплыл на мороз Из тихой заводи хрустальной! Перед иконой огнепальной Молились жарко дочь и мать. Какие беды их томили Из чародейной русской были Одной Всепетой разгадать! — Ну, трогай, Евстигней, лошадок!.. — — Как было терпко от лампадок… — Родной Параша говорит Под заунывный лад копыт. — Отселе будет девяносто… — Глядь, у морозного погоста, Как рог у лося, вырос крин, На нем финифтяный павлин. Но светел лик и в ряснах плечи… — Не уезжай, дитя, далече!.. — Свирелит он дурманней сот И взором в горнее зовет, Трепещет, отряхаясь снежно… Как цветик, в колее тележной Под шубкой девушка дрожит: Он, он!..Феодор…бархат рыт!.. —

* * *

На небе звезды, что волвянки, Как грузди на лесной полянке, Мороз в оленьем совике Сидит на льдистом облучке. Осыпана слюдой кибитка, И смазней радужная нитка Повисла в гриве у гнедка. Не избяного огонька И не овинного дымка — Все лес да лес… Скрипят полозья… Вон леший — бороденка козья — Нырнул в ощерое дупло! Вот черномазое крыло — Знать бесы с пакостною ношей… — Он, он!..Рыт бархат…Мой хороший!.. — Спросонок девушка бормочет, И открывает робко очи. У матушки девятый сон — Ей чудится покровский звон У лебединых перепутий, И яблоки на райском пруте, И будто девушка она В кисейно пенном сарафане, Цветы срывает на поляне. А ладо смотрит из окна В жилетке плисовой с цепочкой. Опосле с маленькою дочкой Она ходила к пупорезке И заблудилась в перелеске. Ау! Ау!.. Вдруг видит — леший С носатым вороном на плеши. — Ага, попалась!.,- Ой, ой, ой!.. — — Окстись! Что, маменька, с тобой?.. — И крепко крестится мамаша. — Ну вот и палестина наша! — Мороз зашмакал с облучка. Трущобы хвойная рука В последки шарит по кибитке, Река дымится, месяц прыткий, Как сиг в серебряной бадье, Ныряет в черной полынье, — Знать ключевые здесь места… Над глыбкой чернью брезг креста Граненым бледным изумрудом. Святой Покров, где церковь-чудо! Ее Акимушка срубил Из инея и белых крыл. Уже проехали окраи… Вот огонек, собачьи лаи, Густой, как брага, дых избы Из нахлобученной трубы. Деревня, милое поморье, Где пряха тянет волокно, Дозоря светлого Егорья В тысячелетнее окно! Прискачет витязь из тумана, Литого золота шелом, Испепелить Левиафана Двоперстным огненным крестом! Чтоб посолонь текли просонки, Медведи-ночи, лоси-дни. И что любимо искони От звезд до крашеной солонки Не обернулось в гать и пни! Родимое, прости, прости! Я, пес, сосал твои молоки И страстнотерпных гроздий соки Извергнул желчью при пути! Что сталося оо мной и где я? В аду или в когтях у змея, С рожком заливчатым в кости? Как пращуры, я сын двоперстья, Христа баюкаю в ночи, Но на остуженной печи Ни бубенца, ни многоверстья. Везет не дядя Евстигней В собольей шубоньке Парашу — Стада ночных нетопырей Запряжены в кибитку нашу, И ни избы, ни милых братьев Среди безглазой тьмы болот, Лишь пни горелые да гати! Кибитку легче на раскате — Рыданьем в памяти встает. Спаси на, Господи Исусе! Но запряглися бесы гусем, — Близки знать адские врата. Чу! Молонья с небесных взгорий! Не жжет ли гада свет Егорий Огнем двоперстного креста?!