Сто оттенков Веры
Шрифт:
Она всё-таки вставала и ходила, ходила, ходила ломаными кривыми по своей небольшой, хоть и трёхкомнатной, квартирке. А больше – сидела тупо, как забытый кем-то тряпичный манекен, причем, забытый в каком-то совершенно для манекенов не приспособленном месте: на ресепшене или за кассой бодрого магазина.
Смотрела в окно.
Серость внешняя – дополнительная к сегодняшней внутренней – заползала и через стекло.
Слонялась.
А жёлтый Жозефов диск не просто манил и звал: он нагло тянул, прямо за руки и за ноги, подтаскивая за ними и мысли с душой, к ноутбуку и почти неиспользуемому дисководу.
– Чёрт
Чмок! – дисковод плавно заглотил диск.
И показалась единственная на нём папка с названием «0.txt».
Стала открывать – затрезвонил телефон.
– Веруня, привет!
– М.
– Спишь?
– М-м-м.
– Ой, я не вовремя?
– Мн-ы-ы-ы…
– Прости-прости, не хотела помешать, – голос Серафимы торопливо извинялся. – А что ты
телефон-то не отрубаешь, когда спишь и… вообще?
– Что «вообще»? Куда вообще? Где мне тут вообще найти кусок отдыха?!
Пауза.
– …Ну и? Что ты там замолчала, Серафима?
– Да вот, слушаю. Наслаждаюсь даже, можно сказать!
– Это чем же? – съязвила Вера.
– Да тем, что наконец-то человек продемонстрировал другому человеку свое право на
прайваси.
– На что?
– Английское privacy означает наличие сугубого личного пространства индивидуума. А
также – ненарушение. Например, его свободного времени (ежели оно не занято вознёй с расчленёнкой), его корреспонденции (коли из письма не тикает слишком отчетливо), его телефонных разговоров (буде он – не специальный и весьма тайный агент), и всего остального прочего, которое личное! Ха! Кстати, тут бостонский дружок мой виртуальный – ну, ты помнишь, я рассказывала как-то, Мэтью, – обрушился на меня всеми виртуальными силами. И только за то, что я в мэйле ему поставила «галочку» на «запросить уведомление о прочтении». У меня какая-то древняя версия осталась Аутлука. Орёт, понимаешь, на чистом английском письме: «Ты что, нахалка? Да как ты смеешь на мою прайваси покушаться?! Я что, обязан тебе отчитываться, как мамаше – малолетний, что – да, дескать, маман, получил, да, во столько-то, да, изволите ли видеть – сейчас прямо читать начну и вскорости отвечать!». Кипел так, что у меня аж Opera вспотела!
– Ха-ха-ха! Так тебе и надо, нарушительница. – Вера сразу простила звонок не ко времени, а сердиться на Симочку дольше пяти минут было невозможно: оптимистка хренова, всё равно рассмешит, а там и про любую обиду забудешь. – Ну, а чего звонишь-то?
– Так вот, прайваси нарушаю.
– Ладно тебе. Что-то хотела?
– Хотела. Тебя услышать, душа моя. – Сима порой грешила полудежурными, однако
произносимыми чертовски сердечно, «душа моя», «дорогая», «детка». Вера, впрочем, не одергивала, и та грешила дальше.
– Хе-хе. Ну, услышала.
– И хорошо. И спасибо.
– Пока, Сим…
Вернулась к папке.
Открыла первый файл.
###
«Рассмотри меня – только очень внимательно.
Попробуй проникнуться: сначала просто формой, всеми ее утайками-тенями-светом-изворотами-изломами-изгибами.
После – проникай внутрь света, рискни понять, что его составляет, какова структура этого света, где он начинается и чем может закончиться.
После – улови ароматы. Ты ведь любишь ароматы, ты разбираешься в них, ты живёшь в них, купаешься и отторгаешь, руководствуешься и вычёркиваешь из своей жизни. Но не навсегда, нет, не навсегда!
После – попробуй развить свои фантазии, касаясь линий: их холодноватой точности, их росчерка, их переплетений.
После.
После…
После ли?
Или – до?!
До того, как разум насытится своей непогрешимой логикой – и расслабится, и уйдёт в область запредельного: касаний-ударов-боли-дыхания-шёпота-сомкнутых век.
До тех пор, пока язык не устанет называть вещи “своими” именами – и умолкнет, поняв, что это – ненужно-недужно-натужно!
До того момента, когда руки не смогут более низать чёрные значки привычных букв, означающих привычные движения привычного нёбу языка, и оторвутся от вечных клавиш, от старенького самопишущего пера, от бумажных обманок – ставши парой крыл, дуэтом страха и страсти, тандемом двойного объятия в тишине, что прерывается лишь хлещущими звуками нагайки.
До времён баснословных, неутолимых, грешных: в поту движений, в попытке не двигаться (так – менее больно!), в черноте подглазий, в глубоком сне, похожем на гильотинирование…
До того, как мы – не узнанные друг другом, обманувшиеся в самых горьких своих надеждах, кающиеся, каждый в своей тесной келье (одежд, желаний, пустоты) – путаясь в новом, только что изобретённом словнике, в загадках – и простых ответах… мы наконец-то захотим ПОЧУВСТВОВАТЬ!
Почувствовать, что всё остальное – ничто.
Что “звук” – лишь содрогание воздуха, когда конец плети на исходе движения перекрывает скорость этого звука и щелчок его становится невыносимым!
Что “вместе” – наша иллюзия, которую мы прямо сейчас воплощаем.
Что “навсегда” – и значит сейчас, “сей же час”, но не позже.
Что время сжирает их, остальных, но не до конца – исхитряясь выплёвывать измочаленное нечто, которое было когда-то всем.
Я слушаю тебя.
Твой голос чуть горчит.»
2.
Пришла уверенность, что вот теперь надо бы поспешить.
Прибавить обязательно: шаг, обороты, громкость. Басов – звуку, контраста – смыслу и яркости – реакциям.
Вера увидела, насколько она медлительна! Поняла, как напрасно замалчивает сама себе то, что должно, наконец, выясниться – так или иначе. Что означали эти самые «так» и «иначе», какую именно степень свободы они допускали – ей никто не объяснял. А значит, стоило поступать так, как она считала нужным. И как, собственно, всегда и было. Сейчас это «нужное» стало сокращающей воздух необходимостью. Нельзя более отмахиваться, отмазываться, делать вид непонимания или фигуру равнодушия.