Сто оттенков Веры
Шрифт:
Он одевалась на работу.
Деловой костюм – серый в тонкую полоску, отливающую сталью. Сталь? «Ага, и стебель – уж всенепременно!», – фыркнула бы верная себе Аглая, любительница и знаток творчества Марины Ивановны.
…Вспомнила вдруг, как они с Аглаей в прошлом году, в февральской Москве, пошли гулять по Китай-городу, под редкостно красивым снегопадищем: густым, привольным, казалось, неотменяемым! Занесло узкие московские переулочки, и подруги (а они таковыми себя и считали, да и смотрелись – когда стройная Аглая скрывала седину краской) спокойно шагнули, под ручку, на проезжую –
– Ха, они нас боятся!
– Да они даже боятся сигналить!
– Боятся, что мы испугаемся и… к-а-а-к напр-р-рыгнем! – И снова хохот.
Лиц у встречных не было: невозможно разглядеть через сплошняк снега. Начали подмерзать, кружа и рискуя перед машинами, рисуя следами и опять смеясь. Зашли в церковь Федора Стратилата. Почти никого – среда, полшестого вечера. Свечки, понятно, поставили. Постояли. Помолчали. Возможно, помолились, хоть и обе точно не знали – как.
Стали выходить. Аглая включила телефон, брякнула коротко сыну, Никите – сказала, чтобы рано их не ждал.
И тут возник рядом невысокий такой мужичок. Аккуратный. Даже благолепный. Но без противного елея этого неотмываемого – когда видишь: святоша хочет денег и прямо сейчас! Нет, вполне без. Услышав концовку вопроса Веры, с которым она повернулась к Аглае («А что бы значил этот самый Стратилат? Федор – понятно, хе-хе»), не педалируя, вписался плавно:
– Вас, барышни, что именно интересует, позволю себе вопрошать? – Обращение вполне светское.
– Да, в общем, отчего это он – Стратилат? Я, например, про Елоховскую знаю: там раньше рынок был, на площади, и он ольховыми ветками выстилался, чтобы не скользко, не грязно и кислородно, типа. А «елоха» значит «ольха», – похвасталась как ребёнок Вера.
– Интересно, а «Стратилат» с «архистратигом» как-то коррелируют? – лениво вставила Аглая.
– Так же примерно, как и помплимус с палимпсестом, дорогая, – парировала невозмутимая Вера.
Мужичок отмолчался с минуту, воззрясь на нахальных барышень.
– Похвально, что интересуетесь происхождением названий, – он, в слабом освещении из открытой двери церкви, уже почти выйдя с ними на улицу, улыбнулся. – Итак…
Никакой «итаки» для новоявленных пенелоп не произошло.
Потому что прямо на них, из тёплого нутра кадящей и покачивающейся огоньками церквушки, выпрыгнула… здоровенная собака! За доли секунды все трое бросились на все четыре стороны, давай – именно Бог! – ноги. Аглаша – вскрикнувши придушенно, Вера – ойкнув на такой высокой ноте, что сама себя не узнала, а мужичок – с отменным вкусом крякнувший, не ошибившись, «сука!». В непосредственной, понятно, близости от врат храма Господня.
Когти лап (четырех – или всех шести?!) громко процарапали по звонкому (каменному!) крыльцу. Чёрный (или серый? белый? пёстрый?) выкатился клуб шерсти. Какой-то кривой, но обширный красный оскал (пасти – или великих глаз страха?) пролетел снарядом прямо меж ними всеми!
И скрылся.
Не оставив следов.
На пухлом слое свежего снега…
###
REC:
«Что
Везде и всюду – светотень.
Свет и тень.
Не “свет” и “мрак” – это разное (по звуку, да и по существу, которое есть одна из ипостасей звука).
Именно свет и тень.
Свет и… Тема?
Плотно связаны они этим тёплым “т”, цвета подпалой шёлковой борзой. С двух сторон от “т” – две наперсницы, две чистенькие, чуть продлённые, тихим голосом спрашивающие “е”: пола женского, здоровья деревенского!
Свет и тень.
Тень и свет.
Дни крутятся, как цепочка на пальце. Хорошо, если цепочка – на кольце, кольцо на пальце – и великовато слегка. Крутится цепочка, кольцо трёт пальчик, тень несётся натянуто по замкнутому кругу света. Из “теперь” смотришь на “тогда”, которое было “до того, как”, “позже”, а может, и “никогда” – мечталось лишь.
“Порвалась дней связующая…” цепь! Но кажется, что связаны были не дни вовсе, а те самые определения времени: нечто, которое последовательно называлось “раньше”, “сейчас”, “потом”. В свою очередь, эти ничего не обобщающие словечки, как слюда ногтем, расслаиваются, становясь всё тоньше, прозрачнее, призрачнее.
Можно расслаивать на дни и ночи.
Можно – на часы: наручные, песочные, биологические, всепоглощающие. Знаки цивилизаций, ход времён, что, кажется, неуловимым.
Как сможешь, терпя, так и расслаивай! И расслаивая – расслабляй эту сведённую мышцу: спасибо, если голени – это мы проходили при дальних заплывах, а теперь ведь – сердца!
Смысл. – Тень. – Свет. – Мысль. – Тема.
Смысл мысли.
Смысл Темы.
Тень смысла.
Масло с суслом.
Стаксель с марселем.
Сервантес с майонезом.
(проба пера, ха-ха!)
М-да…».
STOP.
Вере не особенно хотелось припоминать некоторые особенности безнациональной охоты, которая всё оказывалась и оказывалась неволей. Но она сказала себе привычное «надо». Надо всё вспомнить (как Шварценеггер, что ль? – вспомним детство), во всём перед собой отчитаться и понять, что да – всё это уже ушло – осталось там, в прошлом, которому нет ни одной лазейки для back’a, возврата, повтора.
Завершить гештальт этот идиотский!
…Вспомнила, как подарила своему когдатошнему очередному бойфренду, сидящему в своей шикарной красной Audi А8, маленькую фарфоровую куколку. Маленькую, размером с её, Верину, ладонь. Нарядную – в бархате и кружавчиках. У того был день рождения. Он засмеялся, вертя ее в огромных руках большого, наголо бритого человека с густым голосом. Да, он – большой человек! Сильный, накачанный, весь какой-то развёрнутый – во все стороны. Такой, которому никто и никогда, похоже, не решался противоречить. Вертел и смеялся. Он вообще любил вертеть и смеяться. Причем, смех этот частенько отдавал – как нечищеный рот после долгого сна – чем-то таким, что не хотелось бы слушать и нюхать дальше. Угрозой. Причем, просто – по праву большей физической силы.