Сто оттенков Веры
Шрифт:
Потом он посадил куколку на колени, выше – на свои мощные, хорошо развитые ляжки. И повернул ее нежным фарфоровым личиком к ширинке. И снова загоготал. И посмотрел на Веру ожидающе. Вроде бы, надо поддержать? Это же – юмор такой! Он ждал поддержки. И она поддержала.
Тогда.
Но почему-то поняла тогда же, что он ещё… дождется. Похоже, он, сука, напросится!
Вера теперешняя, сидя дома во вращающемся креслице, поболтала одной ногой. Вторую она почти всегда поджимала под себя.
Вспомнила его – такого глазастого: да,
От соседей внизу (все их кухонные амбре поднимаются вверх и заползают почему-то именно в Верину спальню, а не в кухню – по прямой) потянуло жареным лучком. «Поесть? Не поесть?..» Нет, лучше записать, пока не позабывалось всё нафиг. Записала, сложила в папочку «сисТема» да и забыла. Самопсихоанализ такой: проще примитивного.
###
REC:
«Разве имеют смысл события?
События – в смысле, вообще. Безотносительно происходящие, входящие и выходящие, как сограждане – из дверей метро? Если смотреть на них, то пестро и все же – однотонно до тошноты.
А если видеть? Вот тут-то и начинается разница между событием и происшествием. Событие – как со-бытие: это значит “быть с”. А происшествие – то, что “происходит, шествуя”, а значит, продлено как во времени, так и в пространстве. Но что именно извлечёшь из этого шествия: двух евангелических зверей и одну, евангелическую же, птицу или… дыру на подошве – частное дело событопроисшественника.
Главное – вернуться!
Нет, не к кому-то или чему-то.
Не куда-то.
И даже – не зачем-то. Незачем!
Главное – пройти этот путь, но в обратном направлении. И не для того, чтобы – к началу. А потому что только это возвращение поможет избавиться от ложного пути: в сторону, в тупик, по чьим-то чужим меткам, следам.
Вернуться – к себе.
Вернуться – значит пройти тот же путь. Однако, глядя в него – словно в зеркало: там, где было левое – станет правое, правильное, правдивое, правопреемное.
Попробовать найти дорогу – по тем же проходным дворам, входя в них там, где когда-то был выход – и пока не зная: те же ли это дворы? Войти под арку (изумившись этому подарку): а ведь попала именно туда!
Прохлада тени.
Отвесный зной остался позади.
Впереди – только сообщающиеся сосуды дворов, ряд гаражей, фрагментарно выбитые стеклянные плитки, что заменяют узкие окна цокольного этажа одного из нежилых домов, новые двери, таблички – около, чей-то дальний неразборчивый голос – но с оттенком вопроса, шарк собственных шагов, подвздошье дышит – слышит стук собственного сердца.
И ты видишь себя, словно в перевёрнутый бинокль – маленькую и далеко. Дальше,
Иди – и не сворачивай, и не сетуй на чью-то несправедливость: ты сама себе – высший суд, никто не будет так строг к тебе, столь непредвзят и неумолим!
Не жалуйся: не пытайся вызвать чью-то жалость.
Ты поймешь, что это примерно, как прокрутить запись на древнем катушечном (!) магнитофоне – в обратном направлении: неузнаваемо, дико – но вдруг возникает что-то… другое, иная сущность, изнанка звука или вдруг внезапно заполнились паузы. Но появилась своя гармония, пусть – пока – какофонии, но она – тоже гармония, лишь созданная по другим правилам. А эти правила – уже в твоей воле: что услышишь – то твоё. И запишешь это своё собственными нотами, на своём чистейшем, не размеченном другими листе, указав размер и темп.
А клавиши будут только белыми: в белом цвете – весь спектр, а вдобавок – и чисто!
Только идти следует не останавливаясь, ровным шагом, забыв о спешке и ностальгии, потеряв записную книжку с оглохшими номерами телефонов, оставив рваньё обид: раз уж порвано – выкинь и забудь.
И тогда, пройдя всеми этими дворами памяти, захламлёнными закоулками, гулкими арками, редкими световыми пятнами, – выйдешь на облитый вечерним стрельчатым солнцем июльский Невский – откуда когда-то было начато “туда”, и поймёшь, что вернулась – к себе самой. Наново найденной в четырёх простых буквах: Т, е, м, а.
И нет больше этого горького горба меж плечами, нет верных вериг, нет несладких сетей, нет тянущих тенет: нет, как нет!».
STOP.
Вера отъехала в кресле от стола, потянулась, мурлыкнув, снова подъехала, нашарила домашние тапки-зайцы, сунула в них ноги, встала.
Подтянула просторные серые брючки и длинные рукава ярко-оранжевой фуфайки и взяла Жозефов диск.
Вроде как… поотговаривала себя.
Как будто смущалась: опять читать странные чужие письма? «Да с удовольствием! – пропела бы Аглая. – Знаешь, сколько всего интересного можно узнать?!». Она, конечно, шутила: любила чёрно поюморить – и в этом со своей племянницей очень была похожа.
Но тем, что диск он оставил на столе – собственно, дано разрешение. Так? Так.
Тик-так. Тук-тэк.
Дэн-нь-дэ-эн-н-нь… (и так – одиннадцать раз).
Часы с боем.
Коп подарил.
Настолько нехарактерный и просто неподъёмный – для возможностей его кошелька и цинического интеллекта, отвергающего любые роскошества – подарок, что Вера тогда, в свой прошлогодний день рождения, опешила. Открыла коробку (размером с обувную), а там, в бархате синего футляра, – настольные часы. С боем!