Столп. Артамон Матвеев

Бахревский Владислав Анатольевич

Старец нравился Никону. Подливая вина, стал ему и рыбки подкладывать, и пирогов. Но Соломон к еде уж не притрагивался.

На минуту-другую осоловел, пригорюнился.

— Раньше мне бы тебя встретить, — сказал он Никону.

Никон засмеялся:

— Раньше-то я высоко летал. Всё у царя да у царя.

— То-то и оно! — согласился Соломон. — А я бы тебе пригодился.

— Вино пить?

Старец нахмурился, помахал пальцем перед лицом Никона:

— Чего пыжишься? Патриарх! Был, да сплыл! Все мы повылезали из одного места. Думаешь, особый? Благодатный!

Мудрый! А погляди, кого ты наверх-то повытаскивал? Лигарида-иуду? На самую маковку тебе наклал. Илариона Рязанского? Такая же... Коломенского Павла — алмаз чистой воды — променял на Павла Крутицкого. На лизоблюда. Погоди, обласканный тобою Иоаким, за каждое доброе к нему слово твоё, ответит гонением... Будь я возле тебя в твою великую пору, уж открыл бы твои глазёнки, указал бы на лжедрузей. Я душу человеческую как свою ладонь вижу.

— Вот и скажи мне правду обо мне, — подзадорил Никон, подливая Соломону уже не винца, а пивка.

— Бог дал тебе великую душу! — Соломон привскочил, тянулся через стол, в глаза глядел. И откинулся, треснувшись головой о стену. Тёр больное место, а сам хохотал.

— Что это тебя разбирает?! — Лицо у Никона залилось краской.

— Бог на милости щедрый, а дьявол на пакости. — Соломон тыкал в святейшего перстом. — Опутал тебя тенётами, как муху... На баб-то и поныне облизываешься. Не зеваешь схватить их за всякое место.

— Грешен, — согласился Никон. — Я о том плачу, покаяние приношу Господу.

— Покаяние твоё известное! Напоил на Пасху баб до полусмерти, и всех ведь заголял, ни одной не пропустил.

— Пей!

— Да ты ж пиво мне льёшь, рожа прескверная.

— На тебе вина.

— А зачем ты меня спаиваешь? Я, чай, не баба. Меня до полусмерти запаивать проку мало.

— А я тебя до смерти запою!

Соломон засмеялся, облизал краешек ковша.

— Ты — дурак! — сказал он Никону. — Сатану в тебя мачеха твоя впихнула. Бог Микитку на Анзеры, чтоб Лик явить Свой, а Микитка Анзеры променял на палаты, душу на жемчуг. Глупый ты! Хуже овцы. Жумчуг нынче играет, а завтра — помре. Горох сварить можно, а жемчуг — куда?

Выпил ковш аккуратно, до донышка, посмотрел на Никона ясно, трезво:

— Я — пропал. — Ты же никого, ни единого, кто задел тебя, пусть мушиного крыла легче, — не простил.

— Тебя прощу. — Никон чувствовал, как холодно у него в животе, в горле и где-то ещё. — Мне правду один царь говорил, но то была правда любви. Я хочу знать всё, что надумал обо мне сей подлый мир.

— Комар! — удивился Соломон. — Прибей, авва! Тебе ведь что комар, что человек.

— Не дури! — примирительно сказал Никон. — Теплынь, вот и комары.

— А ведь тебе хочется меня прибить! — засмеялся Соломон. — Веко-то как дёргается!

— Не дури, говорю. Пищи пока пищится.

Никон налил вина в свой кубок, с краями. Подвинул Соломону:

— Пей! Из моего!

Соломон послушно хлебал сладчайшее вино с гримасою мерзости на лице. Его опять развезло, но он никак не желал терять разума.

— Ты и впрямь меня... опаиваешь.

Никон снова

наполнил кубок.

— Учись смирению, — сказал Соломон. Хлебал икая, но хлебал. — Тебе бы смирения... с комара... Свечку-то за меня, не забудь, поставь!

Никон поднёс старцу третий кубок. Соломон попытался схитрить. Болтал языком в вине, а сам приговаривал:

— Пью! Пью! Ты же видишь. Плачет сок грозда... Воздыхают все веселившиеся сердцем... Блестящие очи... Язык необузданный... Ума потеря...

— Да ты непрост?! — ахнул Никон.

— Теперь уж всё равно, — сказал Соломон, подвинул к себе блюдо и положил на него голову.

Никон яростно схватил старца за шиворот. Поднял, придвинул братину с мёдом:

— Хлебай!

Соломон хлебал, роняя голову в питье. Никон тотчас спасал его, но был неумолим:

— Хлебай!

— Я люблю тебя, — сказал Соломон. — Я пришёл... разделить... твою темницу... Бедный ты, бедный... — Рванулся из рук: — Плохо мне!

— Пей!!!

Соломон вытянул губы, сосал питье с присвистом. Вдруг разогнулся, поглядел на Никона улыбаясь:

— Свет! А тебя не вижу... Люблю... Я тебя люблю, дурак. — И рухнул, не задевши стола, на пол.

У Никона дрожали руки. Открыл дверь, келейнии Ивашка с Никиткой поднялись с лавки, морды как у цепных псов.

— Уложите его. Пусть проспится. Лошадку мне. На озеро. Шубу возьмите, С лодки рыбу буду ловить...

Вернулся с озера при звёздах.

Встретил Никона Мардарий.

— Нищий старец... того.

— Чего... того?

— Помре.

— Царствие Небесное... Завтра укажи мне на паперти кроткого, да смотри, чтоб заразы какой на нём не было... Соломона в надвратную церковь... Отпеть из монастыря позовите...

— Святейший, благослови исполнять!

— Благословляю... Стой! Пошли к приставу. Завтра еду в Бородаву. Ты со мной. Проверим, как рыбари стараются. Заодно улов привезём.

Пристав князь Шайсупов, угождая, расстарался: до солнышка пригнал подводы. Ехать далеко, двадцать пять вёрст.

Доложил Никону — взбеленился:

— Какие ловы! Какие Бородавы! У меня старца не стало, похоронить надо.

— А что с подводами делать? — растерялся Мардарий.

— Пусть пристав в задницу их себе заткнёт.

11

В Великий пяток, сразу после целования плащаницы, к Артамону Сергеевичу подошли два казака.

— Тебе, Малой России заступнику, неустанному доброхоту всего казацкого рода, кланяется в ножки нижайше Запорожская Сечь. Прими слёзное прошение круга нашего.

Подали грамоту в бархатном чехле, поклонились до земли и смиренно отступили в толпу.

Ёкнуло у Матвеева сердце. В своём приходе молился, в Столпах, в храме Николы. Вернулся домой. Положил казачье послание на стол, рядом с трубой подзорной. Ещё и поглядел в трубу. В стену. Вдруг так и встало в голове: «Тогда некто, именем Иосиф, не участвовавший в совете и в деле их...»