Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Развязал шёлковые тесёмки на чехле. Свиток скручен плотно, перевязан жгутом из золотых нитей, вместо печати огненный рубин с хорошего жука. Артамон Сергеевич перекрестился, развернул свиток. Сразу же пошли величания ему, а суть зиждилась в последних двух строках: «Смилуйся, умолчи о царевиче Симеоне, что пришёл искать у сечевиков краткого пристанища. Сам знаешь, молчание золото, возьми его у слуги твоего».
Тут в комнату вбежал Захарка-карла. В руках у него ларец чёрного дерева.
— Передать велено в ясновельможные
Артамон Сергеевич показал на стол.
Карла ларец поставил и не уходил.
— Чего тебе надо?
— Не мне — тебе! — Захарка раскрыл ладонь: на ладони ключ. — Золотой.
— Положи, и пошёл прочь!
Захарка обиделся, кинул ключик на стол, промахнулся. Ключ зазвенел, Захарка кинулся ползать по полу, нашёл, но всё егозил, кривлялся.
Артамон Сергеевич смотрел молча, равнодушно. Карла, озираясь на господина — не пнёт ли? — вложил ключ в замок. Артамон Сергеевич бровью не повёл.
— Индюк! — взъярился карла. Убежал.
«В такой-то день! — Слёзы обиды кипели в груди Артамона Сергеевича. — За Иуду почитают».
Повернул ключ, крышка отскочила, заиграла музыка. Ларец до краёв был заполнен червонцами.
— Не тридцать сребреников. Раз десять по тридцать.
Артамон Сергеевич хлопнул по крышке, замкнул ларец, но ключа не вынул.
Из мозжечка на спину, сковывая тело, стекал ледяными каплями ужас: Великого поста не хватило известить царя о самозванце. Что, ежели Хитрово пронюхает?
Артамон Сергеевич сел. Попал на самый край кресла.
До Светлого воскресенья ничего сделать нельзя. Завтра Крестный ход с плащаницей... Великая вечерня.
— Господи, воскреси в Твой Пресветлый день!
Ничего не поделаешь, на Пасху придётся «обрадовать» Алексея Михайловича. К Наталье Кирилловне сначала кинуться? Нельзя! Нельзя свои немочи на царицу взваливать.
Христос умер, и Артамон Сергеевич ждал Пасхи, умерев для дел, для желаний.
Светлая пришлась на Иоанна Ветхопещерника, на 19 апреля, порадовала Москву солнцем, зеленью. Черёмуха цвела!
Алексей Михайлович в Грановитой палате христосовался с ближними боярами, приехал с золотым яичком новгородский митрополит Иоаким. Павел Коломенский болел, и великий государь позвал в Москву новгородского владыку вершить церковные дела.
Среди удостоенных целования царской руки были Симеон Полоцкий, Спафарий и даже магистр Яган Грегори. Алексей Михайлович в награду за комедии пожаловал магистру сто рублёв.
Когда церемония подошла к концу, из толпы государевых вельмож выступил Артамон Сергеевич, держа в руках ларец и казачье письмо. Встал на колени:
— Великий государь! Грех в пресветлый день застить для твоего величества радость, светящую, яко солнце, всей Русской земле. Но страшно мне жить с этим.
Открыл ларец, полный золота, поставил его к ногам царя, подал казачью грамоту.
— Читай! — приказал Алексей
— Срамно сии слова вслух говорить.
— Потерпим.
Матвеев вскинул глаза на Богдана Матвеевича Хитрово и громко, внятно отбубнил запорожские хвалы в свою честь.
— Дай-ка мне золото! — сказал вдруг Алексей Михайлович.
Матвеев поднял с полу ларец. Предупредил:
— Тяжёлый.
— Тяжёлый! — согласился царь. — Измену, Артамон Сергеевич, ты явил не задумываясь, но отчего о самозванце так долго не извещал?
— Доподлинно проведывали слух, ваше величество. Вор Стенька Разин третье лето на Болоте гниёт, но затея с самозванцем — его. В Астрахани при воре был детина лет тридцати от роду, царевичем Симеоном себя называл. А этого, что объявился, казак Миюска с Дона в Сечь привёз. Самозванцу лет пятнадцать, лицом пригож, смугловат. «Царские знаки» на теле казакам показывал. На плече у него будто бы венец, звезда с месяцем и двуглавый орёл... О себе сказывает глупую небылицу: ударил-де блюдом Илью Даниловича Милославского и за то был сослан на Соловки. Оттуда ушёл к Разину, потом по Хвалынскому морю с казаками гулял, теперь едет к польскому королю.
— А короля-то и нет! — усмехнулся Алексей Михайлович. — Приедет брехун в Вавель, а там «родной» брат, Фёдор Алексеевич.
— Твоему сотнику, великий государь, Василию Чадуеву послано уговаривать кошевого атамана Серко, чтоб немедля повязал самозванца и в Москву отправил.
Царь встал, протянул ларец:
— Бери, Артамон Сергеевич, золото! Заслужил.
Матвеев отшатнулся:
— Смилуйся, великий государь! Не был Иудой, и, Бог даст, минует меня, грешного, сия мерзкая язва...
— Будь по-твоему! — Алексей Михайлович развеселился. — Пойдём к народу, пусть православные ведают, какие слуги служат моему государеву величеству!
Письмо казаков зачитали с Красного крыльца, показали золото.
Толпа набралась большая. Ждали, что будет. И была радость.
Алексей Михайлович подошёл к Матвееву, стоявшему одиноко, как на судилище, и сказал громко, чтоб вся площадь слышала:
— Верность твоя, Артамон Сергеевич, победит измену!
Обнял и трижды поцеловал.
Пришла очередь синклиту — ждать, затая зависть: какую награду отхватит Матвеев.
И — ничего. Ни чинов, ни прибавки к окладу.
Пошли смешки:
— Промахнулся Артамон... Променял золото на три чмока.
12
Пасхальный день сеятель Малах с внуком Малашеком встретил на поле. Впервой за многие годы поле было под паром, отдыхало.
Осенью Малах сжёг на стерне десять возов соломы. Пепел запахал. Зимой, не жалеючи, покрыл конским навозом. Весной опять вспахал.