Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Фёдор же Алексеевич задержался в Новом Иерусалиме ещё на день. Ему показался значительным устав Воскресенского монастыря. Устав Никона. Хотел вникнуть во все его правила.
Москва, впрочем, уже возревновала о царе. Приехал канцлер Дементий Башмаков с делами.
Первое — печальное. В Чигирине гранатой, пущенной из пушки, убило воеводу Ивана Ивановича Ржевского. Турки сделали три подкопа под стены нижнего города, взрывы унесли многие жизни, но генерал-майор Патрик Гордон засел с защитниками в верхней крепости и дважды выбивал турок за город. Ночью князь Григорий Григорьевич Ромодановский прислал ему приказ уходить к Днепру. Гордон приказ выполнил, но, когда турки заняли покинутый Чигирин, были взорваны
— Почему князь Григорий Григорьевич ушёл? — спросил царь.
— Войско жалел, — мрачно отвечал Башмаков. — Он и Чигирину-то помогал мало, казаков всё посылал. Отговорка у князя прежняя: ушёл-де за Днепр ради бескормицы. Сын у него в плену. Визирь смертью грозил, если Чигирин возьмёт. А над турками промышлять ходил другой его сын, князь Семён. В городах — в Ржищеве, в Корсуни, в Черкасах, в Коневе — народ из-под султанской воли тотчас вышел, присягнул Твоему государскому величеству, но князь Семён все города, все местечки пожёг, чтоб туркам кормиться было нечем, народ за Днепр увёл. Да только в Немирове теперь Юрко Хмельницкий сидит, и он уже наведался на восточную сторону.
— Что посоветуешь, Дементий Минич? — спросил царь, сглотнув слюнку огорчения.
— В таких делах, прости меня, самодержче, я подмога никудышная. Князь Юрья Алексеевич Долгорукий тебе присоветует, князь Иван Михайлович Милославский, дядька твой — Иван Богданыч.
— Ну а ты-то что думаешь?
— В Москве пора пожить Ромодановскому. Бывало, никак его не уймёшь, сам искал неприятеля, а нынче вон как. Турок на порог, а Григорий Григорьевич за Днепр, как за дверь. Не трогай меня, и я тебя не трону.
— Надобно князя Василия Васильевича Голицына поставить на место Ромодановского. Григорий Григорьевич давно ведь на покой просится.
— Князь Василий Васильевич ухватистый и, как я погляжу, счастлив во всякой службе.
— Науки — его везение, — сказал царь и будто жирную точку поставил.
Вторая новость была не ахти какой важности, а всё же не из приятных.
— Посылал ты, великий государь, к Петру Дорошенко дьяка Бобинина. Дорошенко бил тебе, самодержцу, челом, жаловался на скудость в кормах, в питье, на скудость конского корму, и ты всемилостивейше указал ему быть воеводой в Великом Устюге. Дорошенко же вместо радости спрашивал Бобинина: «Далеко ли Устюг от Москвы и что за город?» Ответ был дан ему честный: город многолюдный, богатый, от Москвы вёрст в шестьсот. И сказал Дорошенко: «У меня на Украине три брата. Как услышат, что я на воеводстве в дальнем городе, подумают — сослали. Боюсь, смута поднимется. А беды на Украине и без меня много. Полковник Яненко изменил государю, перебежал к Юрко Хмельницкому — а они оба мне родственники. Я не таюсь, объявляю о том великому государю... Принять же воеводство мне никак нельзя: узнают Хмель с Яненко, что я на службе у государя, — вчистую ограбят Сосницу, а там из моего имения и теперь много чего пропало». — Башмаков усмехнулся. — Ещё говорил: братья ему пишут редко, а в далёкий город письма и вовсе не дойдут. Гордыня всё это, великий государь.
— Вот и дорого приручить этакого! — Фёдор Алексеевич глянул канцлеру в глаза: увидел затаённое одобрение, повеселел. — Напомни мне, Дементий Минич, через полгода о Дорошенко, а лучше — через год. Предложу ему Вятку.
Со вздохами прочитал Башмаков Фёдору Алексеевичу два челобитья. Одно от Спафария, другое от Артамона Сергеевича Матвеева.
В начале 1678 года Спафарий вернулся из Китая. Поход совершил не без пользы: разведал и описал все известные торговые пути в Поднебесную, дал краткое описание неведомой страны Кореи: «Страна сия во всём прехвальная есть». Указал на великий остров против устья Амура (чуть ли не первое упоминание
Спафарий привёз из Китая не только дневник похода по Сибири, статейный список переговоров, книгу с описанием обычаев китайцев, их земли, но ещё и карту. И всё-таки он был изгнан из Посольского приказа. За дружбу с Матвеевым, за чтение чёрной книги в доме Артамона Сергеевича.
— Есть ли правда в доносе переводчика Безобразова о худой службе Спафария? — Память у Фёдора Алексеевича была преудивительная, помнил дело своего посла в Китае.
— Все нарекания Безобразова пустые. Доносчик не знал секретных пунктов наказа. Спафарий посольское дело исполнил строго, претерпевши ради государевой чести многие козни от маньчжуров. — Дементий Минич развёл руками. — Святейший не снимает запрета. За чернокнижие.
— Что пишет Артамон Сергеевич? Читай без пропусков.
Челобитная из Пустозерска была пространная. Матвеев рассказывал о своих бедах, о неправдах обвинений, поминал свои службы. Службы были многотрудные, военные. Артамон Сергеевич сподобился остаться живым в самых жестоких сражениях, в Конотопской битве спас князя Трубецкого, во Львовском походе подобрал и привёз в Белую Церковь брошенные Бутурлиным пушки. Посольские дела справлял труднейшие. Был при восточных патриархах, ездил с царским словом к Никону.
— Он что же, противник... старца? — спросил Фёдор Алексеевич.
— Матвеев-то? — усмехнулся Башмаков. — Первейший тайный заступник.
Глаза государя потеплели, вздохнул:
— Не можем мы нынче ни Спафарию явить нашу милость, ни Матвееву, ни святейшему Никону. Время не пришло.
Удивил многоопытного служаку Башмакова: зелёный юнец, а наперёд рассчитывает, задолго.
Сам же Фёдор Алексеевич, исповедуясь в тот день духовнику своему, протоиерею Благовещенской церкви Никите Васильевичу, жаловался горчайше:
— Все на меня одного! Воеводу Ржевского гранатой разорвало, а ведь это я его посылал на войну. Святейший Никон томится в неволе — я его держу под надзором. Спафария — великого мужа — кто без хлеба оставил? Аз, самодержец. Батюшкиного друга Артамона Сергеевича — вон куда загнал, в Пустозерск, уравнял с неистовым Аввакумом... Одни жаждут, чтоб я всем Нарышкиным головы поотрубал. Спят и видят, как самодержец-то подсылает к Петруше, к братцу невинному, злодеев с отравой, а то и с ножом. Всем подавай имения, крестьян. А крестьяне молят: царь, дай хлеба досыта есть! — Выговаривал всё это и плакал, как дитя плакал. — Отпусти ужасные грехи мои, отче. Мне бы регентом! Мне бы Господа славить, а я — царь.
11
В 1679 году Вербное воскресенье пришлось на 16 апреля. Небо ради праздника Господь разверз над Москвою синеструйное. Ветер гулял по Красной площади молоденький, не студил, но добирался до самого сердца. И была счастливая дрожь в теле, а в сердце сладкая тревога.
Царь Фёдор Алексеевич чувствовал себя молодым, сильным. Сердечное биение было ему незнакомым, но он знал — это не болезнь. Это какая-то неизведанная ещё тайна жизни. И чего-то всё искали глаза.