Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Обвяла душа у Фёдора Алексеевича. Что поделаешь? Правду люди говорят: чужая жизнь — тёмный лес, чужая совесть — могила.
И до того стало тошно на белый свет смотреть: есть перестал. День минул — не притронулся ни к яствам, ни к хлебушку, другой, третий. И отец Иларион отъехал в свою пустыню, получив от Фёдора Алексеевича щедрую милостыню.
Иван Максимович Языков с Алексеем Тимофеевичем Лихачёвым и так и этак к своему господину — молчит. Подступились напористей, присоветовали Милославского позвать. Позвали.
— Великий
Медвежья хитрость таилась в глазах величавого царедворца. Встрепенулся Фёдор Алексеевич:
— Вот что мы сделаем! Языков, Лихачёв — отправляйтесь тотчас в дом Заборовского да скажите Ивану Васильевичу о молве про его приживальщиц. И у самих у них спросите. За правду разорения им не будет, но пусть неправды устрашатся.
Иван Максимович с Алексеем Тимофеевичем примчались к Заборовскому как на пожар. А время было сонное, послеобеденное. От вопросов царских постельников бедный дьяк готов был на месте провалиться. Супруга его пошла Агафью позвать, и на время ослепла — руки выставила, шаг ступит и не знает, куда дальше-то идти. Страшно быть виноватым перед царём. Но не убитой несчастьем ответчицей явилась перед постельниками самодержца Агафья Семёновна. Головку не потупила нимало.
— В чести моей, — глянула на Языкова, на Лихачёва, — никоего сомнения иметь вам не должно. О чистоте своей и непорочности под потерянием живота своего утверждаю.
Повернулась и ушла.
— Царица! — громко прошептал сметливый Языков и первым рухнул на колени.
Примчались постельники в Кремль, а государь на том же месте сидит, будто его приморозило.
Выпалил Языков гордые слова Агафьи Семёновны, а Фёдор Алексеевич как подпрыгнет, да ещё, да ещё. Сам роста немалого — смех!
Постельники хохотать, а Фёдор Алексеевич подхватил шута своего карлу Тараса да и посадил на шкаф.
— Ты меня рассмешить не мог. Сам теперь смейся! — Подбежал к окошку. — Светло. Не поздно. Поезжайте опять к Агафье, пусть у окна сидит, меня ждёт.
Только что был жальче немочи умирающей, стал огонь живой. Повертелся у зеркала. Брови послюнявил. Велел подавать польское платье, шапку с алмазами и коня.
Ах, как промчался под заветными окнами! Будто бы на Воробьёвы горы спешил. А на Воробьёвых-то горах, над Москвою, конь, чуя радость седока, плясал и на дыбы вставал.
Счастье доброго государя проливается на страну его золотыми дождями.
Фёдор Алексеевич принялся издавать указ за указом.
Все раненные в боях за Чигирин и в Малороссии получили по четыре рубля — годовое жалованье казака. Иностранных офицеров наградили десятью рублями, куском сукна и парой соболей. Убитых записали в вечные синодники. Покалеченных войною великий государь повелел пристроить в приказную службу, а после кормить до смерти.
Ради дивной невесты своей, по
Дал государь волю и простому народу. Отныне всем меньшим званиям и сословиям запрещалось сходить с лошадей и кланяться в землю при встрече с боярами.
Мечтая о каменной Москве, устроил приказ Кирпичных дел, указал мастерам на каждом десятом кирпиче ставить своё клеймо. В Китай-городе отныне деревянные постройки воспрещались.
Задумался юный самодержец и о тяжести государственного бремени.
С весны 1678 года, в разгар войны, был установлен налог «На избавление святых Божиих церквей и для сохранения православных христиан против наступления турецкого султана». Брали по полтине со двора, с купцов и горожан — десятую деньгу со стоимости имущества.
И дабы не был царь пугалом для народа своего, указал Фёдор Алексеевич отменить сей военный налог, а вместе с ним упразднил длинный список поборов: на содержание тюрем, сторожей, палачей, на издержки на бумагу и чернила. Отменил должности сыщиков, сборщиков и великую толпу всяческих приказчиков: ямских, осадных, пушкарских, засечных, надсмотрщиков за житницами.
Все обложения заменялись налогом «по животам и промыслам».
Недоимки были прощены, воеводы лишались «кормления» — поборов с городов.
Не забыл Фёдор Алексеевич милостью своей и заточенного в Кирилловом монастыре старца Никона. Послал ему денежное жалованье. Поп Варлам и дьякон Мардарий — Никоновы люди — из дальних северных монастырей были переведены в Воскресенский — в Новый Иерусалим.
Иеромонах Тимофей, наставник греческого училища при царской типографии, да Симеон Полоцкий подвигли государя открыть в Москве университет. Фёдор Алексеевич радостно принялся хлопотать об устроении наук в Российском царстве. Издал указ, запрещающий призывать учёных к суду за долги или за иные вины, о даровании приличных чинов по разуму и учёности, об успокоении в старости и жалованье по трудам.
Увы! Об учёных царь позаботился, а вот открытие университета пришлось отложить. Патриарх Иоаким, может, из-за боязни европейских наук, потребовал уничтожить книги на латинском языке, а читателей книг предать суду и сжечь.
Святейшего Иоакима поддержал иерусалимский патриарх, прислал грамоту. Жечь читателей Фёдор Алексеевич указа дать не изволил, а костры из книг запылали-таки.
Пришлось повременить и с наречением Агафьи Семёновны царской невестой. Милославские выказали глухое сопротивление, патриарх и Дума напомнили царю о заповеданном отцами обычае выбирать невесту на смотринах.