Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Малашек насупился:
— Я, дед, твой внук.
Да и выказал свою молодую прыть. Утром Малах поднялся, а Малашека след простыл. Ни лошади, ни сохи с бороной, ни телеги.
А небо-то уж такое румяное, как со стыда.
— Сам ты соня, Малах! — укорил себя старый сеятель.
Подумал-подумал, пошёл харчей пахарю собрать. В поле хлеб после трудов праведных слаще мёда.
Мог на лошадке к полю прикатить, но чего ради парня смущать. Пошёл пешком, да в обход.
Небо как ангел. По зелёной травке золотые россыпи мать-и-мачехи. Весёлые зяблики по стежкам
Зашёл Малах к полю со стороны берёзовой рощицы. И ахнул! Парень-то уж по второму разу, как деду хотелось, проходит борозды. Лицо разрумянилось, рубаха на груди распахнута. Жарко добру молодцу, работа в радость. И лошади в радость, по ходу её видно.
Привалился плечом Малах к молоденькой берёзке, прикрыл глаза, и вот она, вся его жизнь немудрящая. Сеял да жал, а зла не миновал. На казнь волокли, грабили, мордовали. Помянул дурное, но ни одной страшной картины не явилось перед глазами. Радостное шло: весны, лошадки, борозды, а жнивы-то, жнивы — золото Господнее, новый хлебушко.
Малах стал припоминать что-то упущенное им и уж такое важное, без чего жизнь вполовину. Растерялся, глаза зажмурил. И тут звонко, озорно, во всё своё молодое счастье грянул гром. Первенец вешний.
Откуда, когда налетела туча? Да какая там туча — серое, полыхающее краями облако. И услышал:
— Господи, благослови! — кричал небу внучок.
Из облачка сыпануло дождём, словно из горсти брызнули.
Малашек воздел руки к летящему на него серебру, упал на колени. Перед небом, перед миром, и трижды поклонился, целуя землю.
Слёзы всклокотали в груди старого сеятеля. Нельзя было смутить внука. Отпрянул в лес. Сделал ещё один крюк и пошёл к полю обычной дорогой, со стороны Рыженькой.
Малашек просиял, увидев деда.
— А я заканчиваю. Дал лошади передохнуть. Соха в соху прохожу... — Наклонился, поднял с земли железную шапку. — Гляди, чего выпахалось!
Шапка была круглая, а навершие шестью клиньями. Надо лбом проступал лик Спасителя.
— Давняя потеря! — Малах перекрестился.
— Костей не было.
— Ну и слава Богу. — Малах опустился на корточки, положил ладонь на пашню.
— Знать, и здесь лилась русская кровь. Мы-то думаем — поле, а оно поле битвы.
— А кто же тут бился-то?
— Один Бог знает. — Старик улыбнулся. — Утешил ты меня, Малашек. Умеючи поле вспахал. Дай и мне руки-то к делу приложить. Яичек покушай, пирог с мясцом, вкусный. Кваску попей.
— Вместе поедим, — сказал Малашек и пошёл впрягать лошадку в соху.
За неделю управился Малах и с посевом больших полей Егора и Федота, барских полей. Тут уж Малах не пахал, не сеял — за мужиками доглядывал, а у Егора обе иконы уже готовы. Святую Агафью, благословляемую верховным апостолом Петром, он исполнил, как повелось у иконописцев, угождавших Строгановым. Лик Агафьи девичий, нежный, красоты несказанной — тончайшей кистью писан. Линии платья струящиеся, а какого цвета, и не скажешь: весна! Розовое, как вздох, сине-зелёное — волны небесные, коих глаз неймёт, да сердце видит.
Икону Ильи-пророка Егор, наоборот, написал
Егор принёс иконы показать отцу и сестре.
— Душа как воробей от твоего Ильи крылышками плещет, — сказал Малах сыну. — А на Агафью и поглядел бы подольше, да слёзы глаза застят. Ты уж прости, Егорушка! Нам ли, деревенщине, царские иконы ценить.
— Коли они, батюшка, по тебе, — возразил Егор, — то и царю хороши будут.
Енафа обняла брата, расплакалась:
— Вернулся к тебе твой дар. Господи! Господи!
Егор смотрел на иконы, разводил руками:
— Сам не знаю, откуда это взялось. Молиться-то на образа можно? Малашек, чего скажешь?
— Можно, — сказал Малашек и вдруг поклонился дядюшке до земли. — Напиши мне Богородицу! Я о брате моём, об Иове, молиться стану.
4
Фёдор Алексеевич пугал нежнейшей трепетною красотою. Так сосновая лучина горит, светло, радостно и уж очень кратко.
Близким людям было видно, как торопится их юный государь. Словно ангел открыл ему срок земного жития.
Имя избранницы объявили в середине мая — Агафья Семёновна Грушецкая.
Приготовляясь к свадьбе, к полной царственной семейной жизни, Фёдор Алексеевич украшал свои покои, свои сады, преображал дворцовую челядь. Вместо старцев, карлов завёл пажей. Набрали две сотни мальчиков, платье для них сам изобрёл. Узкие алые полукафтаны, розовые плащи с опушкой из соболя. По плечам, груди, на рукавах розы из жемчуга. Шапки высокие, узорчатые. Узоры шиты золотом, серебром и — опять-таки жемчугом.
При выездах на ноги царской лошади и на лошадей свиты надевали браслеты, усыпанные драгоценными каменьями.
Солдат дворцовой гвардии Фёдор Алексеевич одел в красное, коней им подобрал белых. По образцу польских гусар, гвардейцы стали крылатыми. Крылья сияли безупречной белизною, на шапках — золотые змеи.
Царь любил езду скорую. Москвичи, взирая на дивное воинство, пылающее белыми крыльями, алыми кафтанами, золотыми змеями, ахало — Архистратиг с небес!
Но Фёдор Алексеевич, советуясь с Юрием Долгоруким, с молодым Василием Голицыным, решился преобразовать и всю военную силу царства.
Провели роспись войску. Солдатских полков оказалось сорок один, солдат — 61 288. Рейтар и копейщиков — в двадцати шести полках — 30 472. В двадцати одном стрелецком полку было записано 20 048 стрельцов, казаков в четырёх полках насчитали 14 865, драгун — 13 436. Сибирские военные силы в роспись не вошли.
Для войны с турками перед боями за Чигирин в 1678 году царь сделал набор рекрутов. С двадцати пяти изб брали одного мужика. После этого призыва армия князя Василия Голицына, стоявшая в Малороссии, имела 129 300 ратников, с украинскими казаками — 180 тысяч.