Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Лихачёв, пристроясь на краешке стола, заносил на бумагу царские пожелания.
— А кого бы в дьяки? — спросил его царь. — У старых, сослуживших многие службы, одна спесь. Татар на переговорах надобно не злить, а ласкать. Назови мне грамотного умного человека, да чтоб в летах был молодых.
Алексей Тимофеевич сказал не задумываясь:
— Да хотя бы учителя его высочества Петра Алексеевича!
— Зотова?
— У Никиты ума не одна, а все две палаты. Он вроде бы и по-татарски может.
— Запиши, — согласился царь.
Лихачёв всё, что надо было, доложил, а прощаться
— Что-то ты у меня, Алексей Тимофеевич, хитрым стал. Чего томишься?
— Ох, государь! — Постельник покраснел. — Челобитную на Золотом крыльце по сердоболию принял. Юная дева в ноги мне кинулась. Прости, великий государь.
— О чём просит?
— Приказные люди имение расхищают, из дома уносят что дороже, что краше... Батюшка этой девы перед смертью в грехах покаялся, а приказные люди допросили священника про грехи-то и судом грозят.
Царь взял челобитную, начал читать и вдруг вскочил, лист на пол бросил:
— Идолопоклонники!
— Смилуйся, государь! — перепугался Лихачёв. — Ничего не было про истуканов!
Фёдор Алексеевич проворно нагнулся за листком, поднёс к глазам Лихачёва, пальцем указал строку:
— Читай!
— «Чтобы великий государь пожаловал, умилосердился как Бог...»
— Нашли бога!
Лихачёв принялся отбивать поклоны.
— Виноват, государь! Не досмотрел. Многие ведь этак пишут.
— А коли многие, садись за стол и сочиняй указ. Кто впредь будет именовать наше величество Богом, подвергнется опале. Пусть иначе просят.
Ждал, когда Лихачёв запишет.
— Прочитай, что у тебя.
— «И то слово, Бог, в челобитных писать непристойно. Если кто впредь дерзнёт так писать — быть в великой опале. Писать надобно: «Для приключившегося праздника и для его государского многолетнего здравия».
— Так-то лучше, — согласился Фёдор Алексеевич. — А по челобитью: дело прекратить, всё, что растащили, — вернуть. Саму же челобитную отвези святейшему Иоакиму. Тайна исповеди должна быть нерушимой. Пусть патриарх свой указ напишет: священников в приказах допрашивать только о завещаниях, изустно при них сделанных, но уж никак не о грехах. — И вдруг улыбнулся: — А я тебе, Алексей Тимофеевич, славное дело сыскал. Но — молчу. Узнаешь после свадьбы.
Разрумянился, стал как мальчик. Как прежний ласковый Федя, царскими заботами не обременённый.
5
Венчался великий государь самодержец всея России Фёдор Алексеевич с Агафьей Семёновной Грушецкой в день Иоанна Многострадального, 18 июля 1680 года. Венчал святейший патриарх Иоаким.
За неделю до торжества бояре, окольничие и все высокие чины получили царский указ: ради великого государева праздника при венчании и на свадьбе всем быть в золотом платье, а у кого нет — будут сидеть в тёмном углу между Столовой и Сборной палатами.
Золотом сияла свадьба. Однако ж пировали не так, как деды, — сорок дней и ночей кряду. Покушали царских пирогов денёк — и довольно.
— Мочи у меня нет — неделю за столами сидеть, — признался Фёдор Алексеевич
Долгие пиры отменил, но старого обычая — приёма поздравлений и подарков — нарушить не посмел.
Царское счастье как не позолотить, подарок — лучшее о себе напоминание.
Среди первых дарителей явился пред царские очи боярин Иван Михайлович Милославский. Сиял улыбкою.
— Великий государь, дозволь поднести царице Агафье Семёновне — дивному цвету на земле Русской — от сердца моего!
Тут Фёдор Алексеевич как бровями-то шевельнул, как поднялся с трона тучей да как посошком-то царским об пол вдарил:
— От сердца, говоришь? В твоём сердце черви погибели счастью моему.
Величав был Иван Михайлович, а затрясся будто лист осиновый:
— Смилуйся, самодержец! По глупости моей доверился навету — стыд и срам моим сединам. Возношу имя преславной царицы-государыни к высочайшему престолу...
Фёдор Алексеевич ещё разок посошком стукнул:
— Умолкни, Иван! Ты прежде непотребностью на всю Москву поносил Агафью Семёновну... А вышло не по-твоему, дарами хочешь свои плутни закрыть. Забирай свои дарений. Да поскорее.
При боярах этакое сказано было. Поволокся Иван Михайлович из Грановитой палаты, едва жив. В единый миг здоровьишком оскудел. Царское слово разит как молния. Уже на следующий день из десяти приказов один оставили.
А новым людям ради царского счастья — награды. Ивана Максимовича Языкова самодержец возвёл в чины окольничего и оружейничего. Получил окольничего думный дьяк Иван Васильевич Заборовский — племянница в царицах, родственников Агафьи Семёновны Василия да Михаила Фокиных-Грушецких записали в стольники, а Алексей Тимофеевич Лихачёв был пожалован в постельничьи с ключом. И, как великую милость, указал ему государь составить историю Московского царства. Боярство было сказано любимцу Фёдора Алексеевича крайчему Василию Одоевскому. Новый боярин получил в управление приказ Большой казны, Хлебный, Дворцовый, Судный приказы.
Покончив с кремлёвскими ликованиями, Фёдор Алексеевич уехал с царицею в Измайлово, прочь от суеты и нарочитого славословия.
Агафья Семёновна одарила своего суженого такою нежностью, таким благодарным теплом, что он признался ей:
— Воистину! Без тебя был я половиной, а ныне целый человек. Одно мы с тобой, Агафьюшка. Берег Господь нас друг для друга. Никакими молитвами не отдарить милость Его.
— Отдарим! — всею душой сказалось у Агафьи Семёновны.
— Да чем же?
— Любовью нашей. Бог любящим радуется.
И она касалась височком плеча его, и молчали они, слушая, как счастье перетекает по их жилочкам.
А как гуляли по саду, на цветы глядели, Агафья Семёновна сказала:
— Государь мой, за дарованное нам Господом Богом и Богородицей супружество хотела бы я сделать доброе дело для самых несчастных людей, у коих и надежды даже не осталось никакой.
Поцеловал Фёдор Алексеевич царицыны пальчики и согласился:
— Будь голубицею народу нашему. Принесут тебе самые горестные разбойные дела, а ты уж решай, как сердце тебе скажет.