Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Другой указ помчали на скорых в Мезень, таможенному голове Денису Язжину: прекратил бы он выдачу семье Аввакума подённого корму из таможенных и кабацких сборов.
Бунтуете, а ложкой в государев котёл лезете?! Так вот вам, ищите пропитания как птицы — что Бог подаст, то и ваше.
9
В Пасхальную неделю 1681 года самодержец Фёдор Алексеевич раздал, христосуясь, тридцать тысяч крашеных яичек! О голубке своей думая: лишних молитв не бывает.
Чрево у царицы Агафьи
Сердце у Фёдора Алексеевича сжималось от любви и от ужаса: обошлось бы! Обошлось бы, Господи!
Сам просмотрел роспись окладов докторов и аптекарей. Доктора-иноземцы получали по сто тридцать рублей в год да месячного корму на пятьдесят рублей. У казаков да стрельцов жалованье вдесятеро меньше. Прибавил докторам кормовые, общий оклад поднял с семисот тридцати рублей до восьми сотен.
Русские лекари, а их всего-то было четверо, получали по четырнадцать рублей в год, корму по три рубля в месяц, всего, стало быть, — пятьдесят рублей. Прибавил два рубля, но, диктуя указ писарю, сказал четыре. Ещё двум русским, гортанному лекарю Власу Губину да костоправу Луке Исаеву — у них оклады четыре рубля годовых, подённого корму два алтына, — пожаловал ещё по рублю в оклад да по алтыну на день.
В Аптеку государь взял Петра Борисовича Фабрициуса, ему же отдал в ведение лекарственный огород.
Агафья Семёновна добрым указам радовалась, награждала Фёдора Алексеевича благодарной слезинкою. А он, утешения ради, придумал цветы ей дарить. Что ни день — новые. Купавки, ландыши, а то и заморские, из парников измайловских.
Тут приспело устроение великого царского дела. Мудрый Василий Михайлович Тяпкин превозмог все трудности бахчисарайские, претерпел угрозу, даже в яме сидел, но привёз-таки мирный договор сроком на двадцать лет! Статьи были приемлемые. Главное, Киев, с монастырями, городами, местечками, сёлами, со всем старым уездом — останется в стороне царского величества. И все пленники отпускаются на окуп и на размен. И среди них боярин Василий Борисович Шереметев и стольник князь Фёдор Юрьевич Ромодановский — горемыки из горемык. Царь радовался, говорил Агафье Семёновне:
— Страдалец Василий Борисович к свадьбе нашей не поспел, Бог даст, приедет на крестины.
У Агафьи Семёновны опять слёзки.
— Я тобою горда, великий мог государь! Твой батюшка, могучий властелин, не смог освободить боярина Шереметева, а тебе Господь помог.
Фёдор Алексеевич сел с царицею рядышком, шепнул:
— В Царьград послы едут договор с султаном утверждать, а я и к патриархам восточным человека посылаю. Выручить бы нам с тобою, драгоценная государыня, молитвенника нашего, святейшего Никона. Смех и грех: у нас в царстве — в неволе. Мы — самодержцы, а вызволить святого человека из тюрьмы, какую сами же и устроили, — не можем. Хочу добыть для святейшего полного освобождения от соборных статей, полного возвращения достоинства и славы!.. Помяни моё слово, авва Никон — папой будет. Святейшим папой всего православного мира!
— Бог даст, и будет! — Смирение было в голосе Агафьи Семёновны.
Срок родов подступал ближе, ближе, а у царицы голова стала кружиться. Живот рос, но ручки тоньшали, на лице худоба.
Все суровые указы Фёдор Алексеевич откладывал теперь в долгий ящик. Даже грамоту о наказании
Делом служил царь Господу — то была его молитва о здравии голубушки царицы.
И день пришёл.
Фёдор Алексеевич после обедни был в Архангельском соборе. Живописец Богдан Салтанов написал на соборном столпе его парсуну, а надпись сочинил Сильвестр Медведев.
Смутился Фёдор Алексеевич, глядя на самого себя, стоящего среди сонма святых отцов. Но то был ответ раскольникам. Царь — помазанник Божий. Царь от Бога. Надпись гласила: «Сей бе престол мудрости, совета сокровище, царских и гражданских устоев охранение и укрепление, прением решение, царству Российскому утверждение».
После такой похвалы глянул на парсуну смелее. Похож. Но каково будет смотреть на сего глазастого молодца лет через двадцать-тридцать, когда телеса огрузнут. Что-то в парсуне было иное, чем в нём, здравствующем. Некое сокровение. Догадался: на столпе — вечность.
И тут прибежали из Терема: царица зовёт. Чуть сердце не выпало из груди.
Прибежал: «Голубушка! Голубушка!» А в глазах у голубушки мольба — спаси! Но сказала Агафья Семёновна спокойно:
— Началось.
Началось, да длилось долго. Младенец явился на свет Божий только утром следующего дня, 11 июля. Сыном одарила. Сама была очень слабенькая, но глазами светила, погладила Фёдора Алексеевича, до губ его перстами дотронулась.
— Как назовём царевича? — спросил государь, глядя на своё дитя.
— Его величеству на царстве быть, сам имя выбери.
— Через семь дней крестить. Илья-пророк скоро...
— Илья? — Агафья Семёновна поглядела с высоких подушек на крошечку свою. — Имя-то какое серьёзное. Царь Илья...
И глазки закатила. Врачи обступили роженицу, отодвинули царя.
— Она очень слаба! — сказал Фёдору Алексеевичу Лаврентий Блюментрост. — Очень слаба.
Царь ухватился за последнее, на что надеялся. Послал Алексея Тимофеевича Лихачёва во Флорищеву пустынь — привезти отца Илариона.
Игумен Иларион приехал в Москву 14 июля, в полдень. Агафья Семёновна в гробу лежала.
Хоронить царицу у Фёдора Алексеевича сил не было. Плакал, затворясь, в спальне государыни своей. Не выплакал горя. Слег. Однако ж поднялся, когда пришло время сына крестить. Крестил Иларион. Нарекли младенца во имя Ильи-пророка. А жития-то царевичу Илье Господь Бог послал десять дней, на одиннадцатый, 21 июля, взял на небо, к матери.
Осиротел Фёдор Алексеевич. Погасла в нём радость жизни. От немочи костыль завёл. К одному Илариону тянулся, часами с ним беседовал. Послал своего духовника отца Никиту Васильевича сказать патриарху: пусть посвятит Илариона во епископа Суздальского и Юрьевского. Святейший Иоаким царской воле не противился. Поменял старец священническую епитрахиль на архиерейский омофор.