Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Вернулись в Москву через неделю, а у Фёдора Алексеевича слово памятливое. В тот же день подали Агафье Семёновне челобитные и всякие доносы и дознания.
Одна крестьянка, Владимирской земли дочь, за злое дело отсекла мужу голову косой. По старому закону бабу окопали: в землю зарыли, одна голова наружу. Смерть долгая, мученическая.
Духовенство града Владимира прислало к царю скорого гонца с челобитьем: злодейку-бабу помиловать бы, достать из земли и постричь в иноческий чин.
От страха Божьего пошли по Агафье
А следующих три дела о том же, о злодейках, прибивших до смерти мужей. Все из московских слобод: купчиха, стрелецкая жена, жена пономаря. И дальше не легче. Кому хотят руку сечь, кому ногу и руку, кому персты.
— Какая страшная жизнь! — Агафья Семёновна, рассказывая супругу о чтении бумаг, слёзок не удержала.
Фёдор Алексеевич просмотрел челобитья и разгневался:
— Что за непослушание! Я в прошлом году отменил казни, плодящие калек!
Позвал к себе на Верх Башмакова. Тотчас были составлены грозные указы, писари заскрипели перьями, гонцы готовили лошадей. Кончай, кончай, Русь, с кровавым дикарством — добрый царь на столе твоём!
В эти же самые дни счастья своего Фёдор Алексеевич представил Думе указ о Золотой палате. Золотая палата должна была заняться расправными делами, навести в них порядок. Главою Золотой палаты царь назначил Никиту Ивановича Одоевского — составителя Уложения — свода законов Московского царства.
На этом же заседании Думы Фёдор Алексеевич произвёл замену старой формулы: «Государь указал, и бояре приговорили» — на новую: «По указу великого государя бояре приговорили». Вроде бы то же самое, а власти у бояр убыло.
6
Ласковым августовским днём Фёдор Алексеевич привёз царицу в Хорошево. Коли две жизни стали одной, так и все радости, все привязанности — другу сердца.
Кони — чудо творения. А в Хорошеве были собраны царские любимцы. В одних стойлах — валашские, золотые. Было видно, как они радуются своему хозяину. Склоняли головы, ожидая ласки.
— Вот они, живые, тёплые, а как сон! — Агафья Семёновна дотрагивалась до лошадей и тихонечко смеялась, счастливая, как дитя.
Фёдор Алексеевич возликовал сердцем, видя, что и эта радость у них одна, повёл и показал чёрных красавцев.
— Все из Польши. Яростное племя! В сражении грызут врагов не хуже собак.
С коней и впрямь будто пламень слетал, трепетали от нетерпения принять на себя хозяина, нести его, пожираящали.
Агафья Семёновна и чёрных коней приласкала. И диво дивное — дозволили касаться себя.
— Для них простор — счастье.
— Ах, верно! Верно! — Фёдору Алексеевичу хотелось взять Агафью Семёновну на руки, нести, целовать, но ведь конюхи смотрят.
В
В этой же конюшне у Фёдора Алексеевича стояли туркменские кони. Высокие, серебряной масти в чёрную крапинку.
— Ах, хорошо быть царями! — воскликнула Агафья Семёновна, и Фёдор Алексеевич рассмеялся.
— У меня ещё конюшня есть.
В этой стояли кони-громады. Тяжелоглавые, с грудью как два щита, с ногами могучими, волосатыми.
— Я хочу устроить конезавод в Рязани да в Мценске, — сказал Фёдор Алексеевич. — Таких бы коней да каждому бы крестьянину. Гляди, какая силища! Стог увезут. А пашню пахать! Любую дерновину одолеют, лишь только сошку держи! Тысячу бы таких лошадей. А где тысяча, там и две. Я переведу кляч в России. Моё царство будет — конное. По коню на двор — бедность прочь, по два коня — хозяину поклон, по три — вот и богачи. Мы нашим деткам, Агафьюшка, оставим богатую Россию.
— Господи! Услышь слова мужа моего! — Агафья Семёновна перекрестилась.
— Хочешь прокатиться? — Глаза у Фёдора Алексеевича светились по-мальчишески, с озорством. — Ты не бойся, лошадь подберём смирную.
— Ну уж нет! — Агафья Семёновна даже раскраснелась. — Сама укажу, какая по мне.
И подвела к чёрной кобыле, к огню живому.
Тогда и он взял чёрную.
Поле было без краю, по полю колокольчики. И скакали они конь о конь. Ветер, ревнуя к конскому бегу, ударил в седоков, норовя сдёрнуть с седел, оземь вдарить. Порывами нападал, но смирился. А смирясь, ещё и помогал коням пускать зелено-синие версты под копыта.
Унеслись в неведомое. Остановили коней посреди земли и неба, поглядели друг на друга. И сказал Фёдор Алексеевич:
— Царица моя! Роди мне сына.
И ответила Агафья Семёновна:
— Царь — жизнь моя! Я тебе семерых рожу.
— Агафьюшка! Рожай! Коней хватит. Вдесятером скакать будем!
Вернулись в Москву, готовые дарить счастьем первого встречного, а Фёдора Алексеевича монах Заиконоспасского монастыря ожидает.
— Старец Симеон нынче соборовался. Просил у тебя, великий государь, прощения. Иконку вот прислал, благословляет.
Симеон Полоцкий болел уже третью неделю, но Фёдору Алексеевичу не думалось о плохом, учителю всего-то шестьдесят с годом. Тотчас послал впереди себя врачей и сам поехал на Никольскую.
Фёдор Алексеевич любил бывать в Заиконоспасской обители — сё святая крепость книжников. Монастырь основал Борис Годунов в первые, счастливые годы своего правления. Отсюда собирался нести свет науки по градам и весям России.
Ехали ради многолюдья медленно, хотя впереди кареты бежали скороходы. Народ царю радовался. Иные, кланяясь, на колени вставали.