Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Егор повалился, творя земной поклон.
Царь поглядел, куда сесть, выбрал лавку.
— Я хочу доподлинно узнать, что делается в неспокойном краю... Ты, Егор, встань да и говори. Только не утаивай худого.
Егор поднялся с пола. Государя он видел не единожды и даже слышал из его уст похвалы своей работе, но говорить самодержцу приходилось впервой.
— Там плохо, ваше величество, — сказал он неуверенно.
— Вот и расскажи обо всём.
— Расскажи, что видел, — подсказал Артамон Сергеевич.
Егор кивнул и, глядя себе в ноги, начал:
— Я
— А что же народ-то? — спросил Алексей Михайлович.
— Народ-то? — Егор поднял наконец глаза и поглядел на царя. В теле, лицо румяное, а вот глаза не царские, не строгие... Рот приоткрыл, ждёт, что скажут. — В Большом Мурашкине, где Нечай стоял, воеводу с семейством посекли... А Нечай бедным избы ставил. В Курмыше народ казаков хлебом-солью встречал. И в Василе, и в Ядрине... Во многих местах... А когда меня из Нижнего, из Новгорода, стать, везли, видел, как дворяне под Гороховцом три деревни сожгли вместе с людьми, а под Вязниками село до единого человека вырезали.
— Говоришь, дворяне?! — встрепенулся Артамон Сергеевич.
— Дворяне. Они люто мужиков за шаткость наказывают.
— И что же? — спросил государь, вскинув гневные глаза на Матвеева. — И что же? Так прямо всех? Там ведь и батюшки, и дети малые.
— Всех, — сказал Егор. — И кому сто лет, и кому день единый. И батюшек, и дьяконов.
Алексей Михайлович вскочил с лавки, потряс кулаком перед лицом Артамона Сергеевича:
— Они что же, обезлюдить собрались мою землю? Народ — это на — род, народившиеся люди. Живые рожают!.. Шли тотчас гонцов во все края. Заводчиков мятежа — не миловать, но народ беречь. Виноваты — кнутом, но ведь не саблей же!
— В иных местах вешают, — сказал Егор. — Человек по сто.
Алексей Михайлович руками уши зажал.
— Да замолчи ты! — рявкнул на Егора Артамон Сергеевич.
— Чего горло дерёшь? — тихо сказал государь. — Я хотел знать правду, и сей честный человек сказал мне правду... Напиши для меня, знамёнщик, икону «Сорока мучеников» да напиши иконы преподобного Алексея Божьего человека да святителя Алексия... А как напишешь, сам мне сии иконы принеси. Скажи о том боярину Хитрово.
Егор снова упал царю в ноги, поднялся, пятясь вышел за дверь.
— Я сегодня мимо Болота проезжал. — Алексей Михайлович перекрестился. — Там казнили... Кого? За что?
— Инока Авраамия, составителя сборника «Христианоопасный щит веры», челобитную он ещё тебе, великому государю, подал...
— Помню. Просил, чтоб умирил бы я церковь миром, а не мечом. Слушал бы
Артамон Сергеевич снова поклонился, хотел открыть дверь перед государем, но тот перехватил его руку:
— Устал я от всего, Артамоша. Убежал бы! — и улыбнулся. — К тебе сегодня убегу. Хоть на вечерок.
13
Приехал государь, однако, не вечерком, а ещё по солнышку, в первую зарю, когда золото так и сыплется с небес. Снега выпало уже много, но было тепло. И первое, что увидел Алексей Михайлович, заходя во двор: бежит Наталья Кирилловна со снежком в руках. Молодецки размахивается и — трах! — в снеговика. Прямо в нос, в круглую свёклу. И — ха-ха-ха!
Розовая шаль из козьего пуха с головы на плечи съехала. Под солнышком пушинки золотятся, кудряшки над высоким чистым лбом Натальи Кирилловны тоже золотятся. Лицо румяное, глаза весельем брызжут.
Дворовые девушки все со снежками в руках, царя увидели — стоят, глазеют.
— Добрый вечер! — сказал Алексей Михайлович.
— Добрый вечер! — поклонилась Наталья Кирилловна, и на свежем её личике вспыхнули алые розы: про сватовство в доме с весны помалкивали — царь словно бы забыл, что жениться собирался.
Матвеев, увидев перед собой Алексея Михайловича, всплеснул руками:
— Государь, как же ты тихо так!
— Да я ведь тишайший! Нарочно оставил лошадь на улице! — улыбался с мечтательностью в глазах — уж очень хороша показалась ему Наталья Кирилловна.
Сели ужинать. Стол у Матвеева был христианский, постный — скоро Рождество. Пироги с капустой да с клюковкой, но тесто пропечено до смуглости, рассыпчатое, и такие в нём приправы, что каждый кусочек — наслаждение.
Захотелось винца выпить. Осушили по чаре. Винцо у Артамона Сергеевича — благоухающий нектар, но горло продирает.
— Крепко! — сказал царь. — Что это?
— Пастор Грегори ездил по немецким землям деньги собирать на школу, вот привёз. Три сулеи подарил.
Вшили ещё по чаре, потом ещё. Опростали посудинку. Артамон Сергеевич достал другую.
Нижняя часть лица у Алексея Михайловича словно бы сжалась, заострилась, может, оттого, что бороду в кулаке держал, верхняя, наоборот, огрузла, глаза стали медвежьи.
— Артамошка! Ведь князь-то Юрья — молодец! Под ноги её — мужицкую волю. Если все с вилами на нас побегут... А?! Народ как трава — небось народится! — пьяно засмеялся. — Знаешь, чего смеюсь? Всю эту засечную черту, все эти крепостёнки, по Суре, по Волге, Богдан Матвеевич Хитрово ставил. А они вона, крепости-то, — все ворам предались. В Венёве — имя забыл — воевода приказал в колокол ударить для чтения разинской грамотки.