Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Стали рыть общую яму — вода.
— Насыпайте холмы!
Насыпали. И уже на другой год поросли эти холмы луговой клубникой. Только никто не брал тех ягод. Лет с полсотни от ягодок шарахались, а потом забылось.
За полтора дня превратили царские воеводы благодатнейшее село боярина Бориса Ивановича Морозова в заповедник смерти.
Двадцать четвёртого октября, в день иконы «Всех Скорбящих Радость», полки Щербатова и Леонтьева были в Лыскове.
Лысковцы не то что воевать — на коленях встретили царёву грозу. Но и здесь — вешали, рубили головы, а самых ярых любителей воли отослали в Мурашкино, в дом Енафы.
Да только в ту же ночь в городок проникли неведомые люди. Порезали стражу возле дома Енафы, в четырёх избах — драгун. И пропали вместе с приговорёнными к лютой смерти.
Послали погоню, но летучий отряд повстанцев действовал хитро и жестоко. В ближайшем же лесу нашла свою смерть полусотня драгун. Ни один не вырвался из западни.
И оказалась Енафа с Малашеком в Темникове. Встретила их атаман Алёна. Отвела к себе. В доме попа Пимена стояла, в холодной летней избе.
С батькиной половины принесли для Енафы и Малашека щей с мясом, каши с маслом, кринку сливок. Сама Алёна хлебала жидкую ушицу из плотвичек, прикусывая то хлебом, то луковицей: блюла монашеский чин.
— Ну, знаешь теперь, каково государево милосердие? — горько, без злорадства спросила Алёна. — Я видела, какими глазами смотрела ты на меня, на атаманшу. Оттого и атаманша.
— О себе я не помнила. — Енафа перекрестилась, показывая глазами на Малашека. — Мне старший сын говорил: брось всё и езжай в Рыженькую.
— Нынче ездить — как в гуси-лебеди играть: волк под каждым кустом.
— Ну а куда деваться? В Мурашкине мне теперь сто лет показаться нельзя. А в Темникове кому мы нужны?
— Здесь я у тебя, — нахмурила брови Алёна. — Ты вовремя подоспела. Собираюсь в Шацкий уезд наведаться. Подмогнуть мужикам... Эх, мужики, мужики! Возьмись бабы за дело, в Москве бы зимовали. Нынче велю коней кормить. А дня через два-три пойдём. В Шацке тебя никто не знает. Оттуда и поедешь в свою Рыженькую.
— Спасибо тебе, старица! — Енафа проворно поднялась, поклонилась, и Малашек вдруг соскочил с лавки, подбежал к Алёне, руку ей поцеловал.
— Я, чай, не владыка, не поп! — Атаманша взяла Малашека за плечи. — Из благодарности — ладно, но из покорности — никогда спину не гни.
Дообедали. Помолились, благодаря Бога за хлеб насущный.
— У меня заботы, а вы идите к матушке Павле. На той половине печка. Тепло. Матушка человек ласковый.
Оказалось, матушке пятнадцати годков ещё нет. Приходу постояльцев обрадовалась, но от смущения запылала щёчками.
— Вот, пряду. — Павла показала на веретено, на кудель.
Енафа тоже взяла веретено. Малашек сел на скамеечку у печи.
И вздрогнул: над печью, чуть жужжа, крутилось сразу три вертушки.
— Это они от тёплого воздуха! — объяснила матушка Павла. — Батюшка великий любитель вертушки устраивать. У нас и на крыше есть, и на обоих сараях. Вон за сундуком-то, вишь, сколько. Возьми какую хочешь да побегай.
Малашек вытянул шею, разглядывая стоявшие за сундуком вертушки, подойти не посмел. Матушка Павла не поленилась, выбрала самые лучшие.
— Беги, играй!
Малашек смотрел на вертушки, на добрую матушку.
— Возьми! — сказала Енафа.
Взял, но остался сидеть.
— Смотри, как надо! — Матушка отобрала у Малашека вертушки и сама пустилась бегом по светлице, от стены к стене. Вертушки закрутились, засвистали птичками.
— Чудо-то
— С секретом, — сказала матушка Павла, подавая вертушки Малашеку.
Он взял, побежал, вертушки засвистали.
— Как синички, — сказала Енафа.
— А эта по-сорочьи трещит! — Матушка Павла достала большую вертушку, крутила над головой, и верно — сорока стрекотала.
Тут матушка углядела, какую тонкую нить выпрядает Енафа.
— Да как же это?!
— У нас все так прядут.
Малашек побегал-побегал и сел на скамеечку, разглядывал вертушки, трогал пальчиком лопасти.
— Полезай на печку! В теплынь! — предложила мальчику матушка Павла.
Малашек послушно поднялся по лесенке на печку.
— Хочешь, сказку расскажу? — спросила матушка.
— Он любит сказки, — ответила за сына Енафа.
— Ну, слушай. Жили-были три брата, три ветра. Старшего звали Буран, среднего Ветрюга, младшего Ветерок. Пошли они жён искать по себе. Бурану приглянулась Зима. Зима снег сыплет, а Буран этот снег по земле разносит. Ветрюга взял в жёны Осень. Вот и осыпает с той поры листья с деревьев, морщит воду в реках, студит. Выдувает тепло из худых изб, путников до костей пробирает. А Ветерок так и ходит холостым. Зимой вьюги гоняет по замерзшим рекам, Осенью облака, Весной — ручьи, а Летом — прохладой веет. Три брата, а добрый один. Так и среди людей. Добрый человек редкий, зато желанный. Вот и ты будь добрым.
И услышали Павла с Енафой — спит Малашек.
— Не плакал, когда нас держали взаперти, — сказала Енафа. — А ведь кто ни придёт из ихних сторожей, всякий не забудет сказать: «Ужо сожжём вас, злодеев». Нашли злодея.
— Мой батюшка не любит неправды. Он нынче в Съезжей избе сидит, письма пишет.
— Какие же теперь письма?
— В сёла пишет, чтоб сердечные люди за правду стояли, за волю. И царю писал. Народ от государя-де не отшатнулся, а то, что помещиков побивает, так за многие их злые дела. До великой худобы крестьян довели. На себя работать не дают, секут до смерти. У нас в Веденяпине господская собака на мальца кинулась. Отец евонный ногой собаку-то отпихнул. Так помещик до смерти засек и мужика, и мальца. А как о Степане Тимофеевиче слух прошёл, мужики этого Веденяпина на вилы подняли. Вот какие мы христиане!.. Мой Пимен весь исстрадался. В прошлом месяце батюшка его, протопоп Данила, помер. Поехал Пимен к владыке Иоасафу, а тот его не рукоположил. Сан на Пимене дьяконский, а служит в приходе как священник. Прямо беда!
— Беда! — согласилась Енафа.
10
На Параскеву Пятницу полки Щербатого и Леонтьева подошли к Нижнему Новгороду. Тут и покинул воевода со стрельцами, с нижегородскими дворянами Кремль, каменное убежище. И началось судилище.
Дворянское ополчение, у которого Савва и батька Илья были пленниками, тоже явилось в город. Все дворяне этого ополчения ринулись в палачи.
Каждый третий нижегородец был уличён в шаткости. Людей приметных, кто в кабаки да «в гости» к степенным людям ходил есть-пить — а таких набралось чуть не с тысячу, — разделили пополам, без лишнего дознания. Одних четвертовали, других повесили перед городскими воротами.