Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— До села версты три. Лихих людей не видно! — и простились.
Подумала Енафа, подумала и на краю леса оставила лошадок. Набила свою котомку хлебом. Котомочку приладила Малашеку.
— С Богом, сынок! Хоть зима впереди, но пешком надёжнее будет.
И пошли они, пошли, расспрашивая дорогу, в Рыженькую.
Алёна же, дождавшись сотню, повернула назад, в Темников.
Поспела в город вовремя. В Веденяпине стольник Лихарёв, посланный из Арзамаса князем Долгоруким, разбил разинцев. Взял четыре пушки, шестнадцать знамён, три
В Кадомском лесу у реки Варнавы устроил засеку против Лихарёва крестьянский сын Семён Белоус. С ним было полтысячи мужиков, но мужик против воина — как баран перед волком. Засека была срублена добротно, по-мужицки, в три версты длиною, но свалила пуля Семёна, и мужики разбежались.
В день апостола Андрея Первозванного 30 ноября билась Алёна с царским воеводой со стольником Лихарёвым, и сё была последняя для неё битва.
При виде стройных солдатских рядов, ведомых полковником Волжинским, Аленины воители ударились бежать, в лесу отсидеться.
Осталась Алёна опять с полусотней верных. Наезжала на царских солдат, стреляла из лука и убила семерых.
Видя, что остаётся одна, уехала в город. Вошла в собор, двери за собой заперла, встала на молитву перед алтарём.
Били в дверь тараном, словно это крепость врага. Вломились наконец. Ружья перед собой выставили, копьями ощетинились, а собор — пустой. Разглядели наконец монахиню, лежащую ниц перед Царскими Вратами. Поверх рясы — доспехи.
— Атаманша!
Схватили. Повели к Лихарёву на допрос.
— Что ты хочешь знать? — сама спросила стольника грозная баба.
— Как зовут? Откуда ты такая взялась?
— Когда крестили, нарекли Алёной, а иноческое имя умерло в боях.
— Откуда родом, спрашиваю?
— Из Арзамаса. Крестьянская дочь из Выездной слободы. Муж помер, детей не было, вот я и постриглась.
— Отчего же ты к ворам пристала?
— Какие же крестьяне воры? Сё — народ. К народу я пристала. А почему — сам знаешь. Что ни дворянин — грабитель. Жизни от вас нет ни пахарю, ни лесовику. Спрашиваете, как имя, а своё-то знаете? Ироды. Родную кровь льёте, как воду.
— Может, ещё чего-нибудь скажешь? — усмехнулся Лихарёв.
— Сказала бы, да словами вашего брата не вразумишь. Степан Тимофеевич жидок оказался на расправу, на Дон утёк, а народ — во гнев не вошёл. Вот когда все встанут по Божьему Промыслу, тогда и очистит Господь Русскую землю от володетелей, от иродов.
— Дура! — рявкнул Лихарёв. — Погоди, придёт князь Юрий Алексеевич — узнаешь.
Долгорукий подошёл к Темникову на великомученицу Варвару. Жители встретили князя Крестным ходом за две версты от города. На коленях молили о пощаде. Говорили князю:
— Мы сами терпели от воров, и не было нам от них ни пощады, ни обороны.
— Коли так, выдайте мне головой разинцев до единого.
Тотчас поскакали шустрые начальные люди в город.
Привезли попа Пимена,
Суд у Юрья Алексеевича был короткий.
— Крестьян повесить перед городскими воротами... А в чём поп виноват?
— В Съезжей избе сидел, письма воровские писал, — ответили князю темниковские. — Да он и не поп, а самозванец. Дьяконишко! Владыка его не рукоположил во иерея.
— Повесить! Письма сжечь, — решил князь и уставился на старицу. — И монашенка воровала?
— Это Алёна. Атаман! — закричали наперебой темниковцы. — Она в бою семерых из лука насмерть поразила. Ведьма. От неё царские солдаты бежали, ибо бесов на них напускала.
— В срубе сжечь! — распорядился князь. — А весь город — на присягу!
Пока присягали, сруб для сожжения был готов, здесь же, на соборной площади.
Алёна шла к срубу спокойно. Перекрестилась, глядя на Божии церкви. Сказала темниковцам:
— Сыскалось бы поболе людей за правду постоять — не было бы ни виселиц, ни сруба. Умей мужики за себя заступиться, как пристало мужикам, ходили бы в бой, как я хаживала, князь Юрий прочь бы поворотил с нашей дороги.
Алёну втолкнули внутрь сруба.
— Господи, помилуй убийц моих! — крикнула старица.
Сруб подожгли, но ни единого вскрика не услышал Темников из огня.
12
Артамон Сергеевич Матвеев допрашивал знамёнщика Егора Малахова в чулане Оружейной палаты, где хранились старые иконы из кремлёвских соборов, ризы, требующие поновления. Допрашивал не ради доказательства вины знамёнщика, но чтобы доподлинно знать: насильством воров изменяли крестьяне и разных чинов люди великому государю или же своею охотой.
Артамон Сергеевич приготовился задавать вопросы зело каверзные, приводящие к истине исподволь, путями не прямыми, но знамёнщик был в летах юных и сразил умудрённого царедворца простотой и правдой.
— От великого государя Алексея Михайловича ни единый человек не отступился, — говорил Егор с жаром. — Всяк живёт его царским счастьем. Даже «царевич» Нечай при имени самодержца вставал и кланялся.
— Что же это за царевич такой?
— Вор, казак Максимка Осипов. Его и почитали за покойного царевича, за Алексея Алексеевича.
— Что же ты не сказал людям — истинный-де царевич умер!
— Вор, пока я был при нём, ни разу Алексеем себя не называл. И никто его этак не называл. Говорили — Нечай.
— А где парсуна, какую ты написал с него?
— У вора...
— Как же ты в Нижнем очутился?
— Посадили на корабль, повезли святейшего Никона писать.
Артамон Сергеевич ахнул про себя, но виду не подал, что сие известие ему весьма и весьма интересно.
Вдруг дверь отворилась, Артамон Сергеевич вскинул гневно голову — но в чулан вошёл царь.