Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Дали Савве поганое ведро. Пошёл.
Загогулина на небе преобразилась в малую букву «аз». Тоже, знать, знамение.
Подошёл к крайней тюрьме. Опять тын. На засов закрыт. За тыном сруб в сажень, на крыше сугроб. Принялся искать вход или хотя бы окошко.
Внутри заскреблось, открылся продых.
— Ведро принимай! — крикнул Савва.
В ответ мычание. Прислушался.
— Цов... овых... лали.
— Чего-чего? — не понял Савва.
Мычание повторилось, но понятнее не стало. Савва толкнул вниз привязанное на верёвке ведро.
— Н-э-э-ту! — прогундосило из тьмы.
Савва
— Н-э! Н-э-е! — сказали снизу. Голос такой, будто человека давили.
В третьей тюрьме ведро задержали. Потянул, показалось пустым, но что-то всё-таки перекатывалось по дну.
Четвёртая тюрьма встретила уборщика безмолвием.
— Эй! — окликнул Савва.
Молчание.
— Ну и пропади ты со своим говном! — вскипел Савва.
В пятой ждали.
— Твой сосед молчит чего-то! — сказал Савва невидимому сидельцу.
— Там пусто. Был, да помер... Ведро не опускай.
— Вас что же, воздухом кормят?
— Кормят как всегда. Пост держим.
— Скоромного-то небось и не дают.
— Мы ничего не принимаем. Воду пьём через два дня на третий.
— Знать, смерти не боишься.
— Не боюсь. Бог бессмертьем нас с тобой наградил, чего же бояться?
— Кишка кишке не жалуется?
— Сначала тяжко, потом ничего. Человек и к голоду привыкает... Дровишек побольше принеси. По чёрному топимся. Дым саму душу выедает, зато в тепле.
— Ладно, я пошёл, — сказал Савва. — Не велено с вами лясы точить.
— Разве сие лясы? Что-то не знаю я тебя. Перемену стрельцам прислали?
— Да нет, в тюрьме сидеть.
— Из каких же ты мест?
— Из Нижнего.
— Боже! С родины. Я в Григорове рождён.
— А я в Большом Мурашкине жил.
— Соседи... В чём же вина твоя перед горюшком нашим?
— Перед каким горюшком?
— Перед царём. Уж такое горюшко, на всю Россию хватает.
— Ты бы не говорил этак. Мне своего хватает. Причислен к бунтарям, к разинцам.
— Слышали о Разине. Говорят, разбойник. Вместо саранчи Богом послан.
— Это ещё как посмотреть, кто разбойник. Дворяне народ режут, как скотину перед ярмаркой. Бунтовщиков искореняют.
— Слепенькие вы все, хоть с глазами. Искореняют не бунтовщиков, а истинно православных христиан. Царю подавай людей покладистых. Боится, горюшко, крепкой веры. Страшно и его подбрёхам, что народ-то русский с Богом заодно, а не с ними.
— Пойду я, — сказал Савва. — Услышат разговоры, к тебе же и посадят.
— Нас велено розно держать! Мы для горюшка нашего — ужаснее львов алчущих.
— Я пошёл, — снова сказал Савва.
Ведро поставил за дверьми тына. Стал носить дрова из поленницы. Охапки брал на совесть. Для последней ямы нагрузился так, что еле донёс. Спросил сидельца:
— Что это за люди-то с тобой сидят? Говорят вроде по-нашему, а не больно поймёшь.
— Языки им пообрезали прошлой зимой.
Память так и полыхнула Савве по сердцу. Встали перед глазами названные братья. Где теперь? Живы ли? Сказал, приникая к продыху:
— Помолись, отец, за Авиву да ещё за одного без имени. У них языки Плещеев взял. Тебя-то как зовут?
— Аввакум.
— Аввакум? —
— Персты-то, молясь, как складываешь?
— Дома по-старому, в церкви как велят.
— Слава Богу, хоть словесной ложью себя не чернишь... За двоедушие на Небесах с тебя спросят, а больше всё-таки с блядей [7] наших, с царя да с никониян, с владык.
7
Этим словом в XVII веке клеймили вероотступников.
Запахло дымом — сидельцы затопили свои печи. Савва поклонился тюремному продыху, запер ограду, пошёл за ведром. Небеса уже посветлели. Заглянул-таки в поганое ведро — что-то темнело с гусеницу. Подумал, не кинуть ли в снег, но поостерёгся, сделал, как велело было. Отнёс на болото, утопая в снегу, а потом уж и дорожку прокопал.
7
Растопив печь, Аввакум положил сотню земных поклонов, встретил солнце и сел на тулупчик возле кирпичей. Тепло улавливалось не телом — мыслью, но душа обрадовалась и этой толике ласки. Тут батька и заснул, крепко, сладко.
Приснился себе в золотой ризе, рубаха под ризой полотна тончайшего, сияет от белизны. На ногах красные чёботы. Василевс [8] царьградский! Хотел потрогать, что на голове, и проснулся: рука на темечке. Потрогал себя за грудь — наг. В прошлом-то году, когда соузникам резали языки, калечили руки, — умереть собирался, с отчаяния выкинул всю свою одежду в продух. Раздать приказал. Тулуп оставил не хитрости ради, забыл о нём, лежал вместо постели. Сначала в ямах-то лавки были, да присланный из Москвы полуголова Елагин приказал забрать их. А в ямах, когда снег тает, вода по колено.
8
Василевс — титул византийских императоров.
Строгости поумерились при новом воеводе, при Григории Неелове, а вот бумаги стрельцы, духовные дети Аввакума и Лазаря, достать не могли. Давно уже собирался батька написать письмо Марковне. Бедную все не трогали, не трогали, да Елагин на обратном пути из Пустозерска и её — в яму. Теперь в Мезени сидят закопаны трое из семьи: мать да Иван с Прокопом.
— Марковна! — говорил Аввакум богоданной своей половине. — Господь соединил нас в страданиях, и сие нам с тобой в утешение. Ни в чём розно не жили. Все дороги пополам. А о пряничках, какие кушали, чего же вспоминать? Сладкая жизнь не памятна. Марковна, малая! О внешнем, что ли, будем пешися, а о душе когда? Егда умрём? Мёртвый не делает. Мёртвому тайны не открываются. От века не слышали, еже бы мёртвый что доброе сотворил... А мы, милая, ради правды от Бога имеем жизнь! Чего же ты в письмах-то о плотском скорбишь? Не знаем-де, как до конца дожить. Имейте пищу и одежду, сим довольны будем. Али Бог забывал нас? Ни! Ни!