Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Куда клонишь, протопоп?
— Из дури твоей тебя же и вытягиваю. Исус из могилы на небо взят в человеческом теле. Не воздух, не огонь, но Светом Неизречённым осиянная плоть. Вот и сидят: Отец, что из куста тернового, пылавшего огнём, да не сгоревшего, с Моисеем говорил, Сын во плоти и Дух Святой. Сей Дух не нашему ровня. Дыхнул, пар-то и валит изо рта. Святой Дух от Отца изошёл, но не временно, от Духа Святого зачала Непорочная Дева.
— От Слова, — сказал Фёдор.
— Так Слово-то и было Духом Святым.
— По Гласу Архангела Бог вселился в Деву, во чрево Её.
— По гласу-то по гласу, да ведь не через
Фёдор поправил дрова в печи, и стало видно лица.
— Жалко мне тебя, Аввакум, — сказал Фёдор. — Какая же ты деревенщина!
— Кланяюсь тебе за деревенщину! Сё награда от Бога, коли человек прост, как мужик. Ты-то чего возносишься? Книжек много прочитал? А погляди, есть ли у тебя Бог-то в сердце, как говорил отец наш Ефрем Сирин? У мужиков, голова ты садовая, само сердце Бог.
— Ну что же, давай простотой мериться! — усмехнулся Фёдор. — Я — проще тебя, коли верю, что Бог Слово вошёл в утробу Девы через ухо, через глас.
Лазарь замычал, извергая грозные клики, слюной забрызгал.
— Ну что с дураком об умном говорить? О святом. Богородицу обругал. Троицу Пресвятую слепил по своему разумению. А разума меньше, чем у блохи. Куснул и скачет!
— Ты себя пророком мнишь. — Голос у Фёдора был спокойный, печальный. — Я тебя не сужу, хотя страдал ты не больше нашего... Ты за благоверие, так ведь и я за благоверие. Всех нас ждёт скорая жестокая казнь. Уравняет боль и кровь протопопа с диаконом... Верю, ты меня хочешь спасти, а я хочу спасти тебя.
— Так глазами-то похлопай и проснись! — сказал Аввакум примирительно.
Тихий Епифаний пал головою в землю перед Аввакумом, потом перед Фёдором.
— Молись, молись за дурака, отче! — поохал Аввакум.
— Совсем ты меня задурачил. — Фёдор перекрестился. — Прости нас, Господи! Не велика моя мудрость: Но ты, батька, здраво-то погляди, хоть на себя самого... Вот душа! Единая душа наша — подобие Творца — она-то и впрямь трисоставная: ум — одно, слово — другая ипостась, дух — третья. А образ один. Точно так же и Бог. Троица Единосущная.
— Помрачил ты душу свою, Фёдор! — Аввакум вдарил себя руками по груди. — Сын у тебя во Отце и Дух Святый во Отце. Шкодливое сие слияние! Шёл к вам, как к радости, к свету, а тут тьмы больше дыма. Маслом святым да чётками беса из тебя надо гнать.
— Батька, не раздавай бесов! За своими смотри! — Голос у Фёдора был кроткий.
Замолчали.
Поленья в печи разгорелись. Пламя озарило лица. А лица-то — бороды, носы да глаза.
И осенило Аввакума: вот их четверо, а на север, на восток от них — безлюдье и тьма, царство демонов, коим поклоняются местные народцы. И на заход — пустыня, а на полдень — мир, утонувший во лжи никониан, лютеран, латинистов. Да вот и среди четырёх — раздел.
— Не отдам я тебя, Фёдор, сатане! — сказал Аввакум, и полез прочь из ямы, и услышал в спину:
— Батька, проснись! Помолюсь о тебе, но проснись!
Яростно замычал Лазарь, ткнул Фёдора кулаком в грудь и тоже — прочь.
— Возьми. — Епифаний дал диакону крест, вырезанный из дерева.
— Приноровился, порченой-то рукой?
— Сотник принёс досочку на пробу, вернул ножик, долотцо моё махонькое. А я из той деревяшечки два креста вырезал. Понюхай — кипарис.
Облобызались, и Епифаний по выступам брёвен поднялся к продыху. Пусто стало в яме.
«Господи! Один я пред Тобою! —
Отодвинул кирпич в печке, под кирпичом, в земле, в сухом ящике, устроенном Епифанием, хранились бумага, каламарь [9] с чернилами, перья.
Всё было на месте. Фёдор перекрестился, хотел прочитать молитву, но закружилась голова, лёг и заснул. Увидел белое: крылья. Возрадовался — ангелы, но попал в бурю. Снег летел, пух летел, перья в рот набивались. И не мог понять: где же это он, в курятнике, что ли?
9
Каламарь — чернильница.
8
Однажды поутру Савву возле тюремного тына встретили пожилая женщина и подросточек.
— Я Домника Михайловна. Слыхал небось обо мне? С дочкой мы, к батюшке Лазарю. Живы ли от поста-то своего смертного? Дозволь поглядеть: мне на супруга, Богом данного, ей — на отца.
Савва поклонился:
— Воеводу просите. Я такой же подневольный, как батьки. Уборщиком приставили.
— Воевода обещал на Вербную да на Пасху к ямам допустить. Доживут ли?
— Доживут, — сказал Савва.
— В лёжку небось?
— А не больно-то! Полежат-полежат да и поклоны возьмутся класть.
— Господи! — охнула Домника. — Передай им ведёрко. Ягодки мы отчерпали. Здесь один настой от морошки. Та же вода, а всё ж погуще... Перемрут, перемрут, Господи!
Савва застучал в тын. Открыл десятник:
— Домника! В соблазн вводишь подневольного человека?
Савва показал на ведро:
— Настой из-под морошки принесли.
— Возьми, — разрешил десятник. — Гляди у меня, баба, не носи писем!
— Послушалась бы я тебя! — усмехнулась Домника Михайловна. — Да только забыли нас — не пишут. Всех истинно верующих царь по тюрьмам пораспихал, а зело крепких так и пожёг.
— Побереги язык! — обронил десятник, затворяясь от бабы крепкой дверью.
Савва понёс стучащее льдинками ведро к ямам. Сидельцы питье приняли. Аввакум, отливая в корчажку настоя, показал свободной рукой уборщику, чтоб нагнулся.
— Письмецо привяжу к верёвке. Кирилке передай.
Струхнул Савва, но виду не подал. Положил четвертушку бумаги в рукавицу. Когда относил поганое ведро на болото, не утерпел, глянул в бумажку. Аввакум писал неведомому Афанасию: «Не умер ли ты? Да как умереть: Афанасий — бессмертие толкуется. Носи гораздо пироги те по тюрьмам тем». Далее протопоп-расстрига спрашивал, не принял ли страха ради боярин Борис «троицу» — понимай троеперстие. Князя Ивана Хованского корил за измену вере: «Рафленые куры да крепкие меды как покинуть?» И предупреждал: «Аще и Илия и Енох не вкусили смерти плотски, но при антихристе и те плотию постраждют и, на стогнах убити, пролежав три дни и пол, оживут паки и на небо взыдут. А мы когда бессмертии будем? Ну, Афонасей, прости. Спаси Бог тя за пироги. Моли Бога о мне».