Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— С Богом!
Трубы затрубили, скрипки заскрипели, барабаны грохнули, и под медленную россыпь занавес колыхнулся, пошёл медленно вверх да и взмыл — Господи Боже Ты мой!
Во всю ширь необъятного, как показалось Алексею Михайловичу, пространства — небо в звёздах, горы, громада дивного дворца с крылатыми львами перед воротами. А под пальмою — человек спит-храпит.
Царь обернулся к решётке:
— Видишь?
Наталья Кирилловна ответила шёпотом:
— Вижу.
Тут Алексей даже подскочил. Грянул гром, город задрожал,
— Землетрясение! — догадался Алексей Михайлович и повторил решётке: — Землетрясение! Земля всколыбнулась.
Из горных расселин, изумляя страшным видом и громадностью, вышли два змея, красный да чёрный. Взвыли, леденя кровь, сшиблись и пали в бездну.
Звёздное небо отлетело, сменилось зарею, флейта повела сладкую песенку. И на небо взошло золотое солнце.
Царь не утерпел, обернулся к решётке:
— Солнышко-то видишь?
А дальше стало не до обёртываний.
Человек под пальмой зашевелился и встал.
Это был Мардохей, сын Иаиров, Семеев, Кисеев из колена Вениаминова, иудиянин. Мардохей, воздевая руки к небесам, принялся рассказывать самому себе свой же сон, толковал, что к чему. И ужасался.
Тут Алексей Михайлович увидел, как два евнуха вышли из ворот, перед которыми стояли крылатые львы с человеческими ликами. И говорили евнухи, как им вернее умертвить царя Артаксеркса. Мардохей тоже услышал евнухов, за пальму схоронился, евнухи его и не увидали.
— Это Гавафа и Фаррара! — объяснил решётке Алексей Михайлович.
Занавес опустился, и государь, вскочивши на ноги, радостно вопросил бояр:
— Каково?! Разве не диво?!
— Диво! Диво! — весело закричал Богдан Матвеевич Хитрово.
— Небо на загляденье, — согласился Никита Иванович Одоевский.
— Артамон Сергеевич! Матвеев! Сколько у нас на небо холста пошло? — спросил государь главного устроителя театра.
— Пятьсот аршин, ваше величество.
— Но ведь красота!
— Красота! — согласились зрители, радуясь царскому веселью.
Заиграли органы, занавес снова поплыл вверх, и взорам предстала золотая палата персидского царя Артаксеркса. Сам Артаксеркс возлежал на сияющем ложе, и перед ним танцевали и пели наложницы.
Девять часов, не прерываясь, шло представление, но Алексей Михайлович о времени позабыл. Даже к решётке не всегда поворачивался, увлечённый речами артистов.
Многие бояре изнемогли. Исчезали со своих мест, бегали посидеть в каретах, попить, перекусить, нужду справить. Алексея Михайловича ничто не потревожило.
Ночевать поехал в Кремль. Поезд вышел — версты на полторы. Всё кареты, кареты!
Уже лёжа в постели, привскакивал, тормошил царицу:
— А помнишь, Аман-то как глазищами ворочал... Бестия-разбестия. Я на Хитрово, на Богдашку, раз глянул, другой — ничего не понял. А ведь копия — Аман. Не будь меня — свёл бы Артамона Сергеевича с белого света. Ближний боярин, дворецкий, оружейничий — чего ещё-то надобно?!
— Артамон
— Чины в России — дело тонкое! Вот родишь ещё... Ладно, не будем Бога гневить. — Алексей Михайлович погладил царицу по щёчке. — Есфирь-то тебе как показалась? Раскрасавица.
— Как же ей красавицей не быть? Из многих дев избрана.
— А это ведь мужик!
— Почему мужик?! — не поняла Наталья Кирилловна.
— Есфирь-то природная — конечно, твоего полу человек. А на театре — мужик. У комедиянтов баб иметь не положено.
— Батюшки! — ахнула Наталья Кирилловна.
— А вот скажи ты мне, — Алексей Михайлович даже руки за голову закинул, — чего ради Аман уж такой злобой исходит — смотреть и слушать было тошно, я даже отворачивался. Власть ему Артаксеркс пожаловал царскую. Почести — царские. Второй человек после государя. В Персии! Прежняя Персия была не чета нынешней — от Средиземного моря до Индии. Индия тоже была Персией, коли не вру. У Симеона надо спросить, у Полоцкого.
— Аман, видно, от рождения был злой, — сказала Наталья Кирилловна.
— Так-то оно так! Но почему? Почему Мардохею сначала всякое утеснение, слёзы, беда неминуемая — и вознесён! А вот Аман, всё имевший, дни свои кончил на виселице, какую для Мардохея поставил? В чём сокровенность-то? В Божьем отмщении за зло? Но сколько злых кончают жизнь в благоденствии.
— На роду им было написано: Аману — виселица, Мардохею — царский перстень с печатью.
— А я, грешный, вот что думаю... Грехи и чистоту, подобно сокровищам, накопляют в роду. Сей невидимый сундук переходит от дедов к внукам, от внуков к потомству. Иной раз уж так припрёт, вижу: не одолеть грядущего разорения. Всё худо! Куда ни поворотись — бездна. А потом, смотришь, обошлось. Выдюжили. И не потому, что царь зело мудрый или советники о десяти головах. Всё само собой устроилось.
— Уж так и само собой. Ты — добрый, тебе Бог даёт. И мудростью никому не уступишь. Ну кто из бояр — умнее тебя? Одоевский, что ли?
Алексей Михайлович ласково засмеялся:
— Царю нужен один дар — слушать мудрецов и делать как лучше. Иной раз по-своему, а бывает, что и по-ихнему. Бог, говоришь, даёт?.. За какую заслугу-то? Стенька взбунтовал народ, а царю — наказывай! Сколько людей побито, под лёд пущено... Сколько рук отрублено! Соловецкий монастырь клянёт государя! Расстриги — клянут, раскольники в тыщу глоток смерть на мою голову кличут. Голубушка! Царская совесть — бремя неподъёмное. А коли жив до сих пор, так не добротой, доброту словом единым можно погасить, как свечу. Бог даёт за муки пращуров. Скольких Романовых Годунов умучил? Дедушку с бабушкой — силой постриг. Слезами намолили святейший Филарет да инокиня Марфа сундук сокровищ нетленных. И от батюшки, от Михаила Фёдоровича, Царство ему Небесное, тоже в том сундуке есть толика. Кроткий был государь.