Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
У Богдана Матвеевича Хитрово от рассудительных речей ненавистного выскочки Артамона чуть было желчь не разлилась. Пошёл нанизывать поперечные словеса:
— Экого страху нагнал! По утрам в воздухе снег порхает. Скоро зима. Татары зимой на Киев не пойдут, тем более на Москву. И туркам одна дорога — восвояси. Большое войско требует больших денег. Ждать весны долго, войско нужно кормить.
Князь Юрий Алексеевич Долгорукий хмыкал, слушая Хитрово. Сказал:
— Пусть не султан, не хан, а только нуредцин с сорока тысячами да Дорошенко, а там, смотришь,
Стали думать, решили брать деньги с поместий и с вотчин по доходам, с горожан — десятую деньгу, с дворов — по полтине.
Назначили в украинские города новых воевод. В Киев — боярина князя Юрия Петровича Трубецкого, в Чернигов — князя Семёна Андреевича Хованского, в Нежин — князя Семёна Звенигородского, в Переяславль — князя Владимира Андреевича Волконского.
— Христиан обрезать взялись! Церкви пустошат! — гневался Алексей Михайлович. И объявил: — Если султан пойдёт на Киев, я сам с Большим полком не мешкая выступлю и встану в Путивле.
Тотчас записали: ставить в Путивле большой двор для царя.
Дума засиделась, но патриарх предложил-таки на обсуждение дело о неистовстве боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Сам и приговор вынес: за все их безумства, за поругание царской чести, за хуление патриарха — строить для сестёр срубы на Болоте.
Артамон Сергеевич и дьяк Тайного приказа Башмаков упросили царя обождать с казнью.
Хитрово возразил:
— Коли супротивницы отреклись от причастия, чего же ещё ждать от них? В огонь!
Сердолюбивый князь Иван Алексеевич Воротынский возразил оружейничему: надо сначала боярыню и княгиню пытками испытать. Уж коли не повинятся, тогда и решать, какого наказания достойны.
Испытание супротивниц не долго думая на Воротынского и возложили.
В товарищи ему приставили князей Якова Одоевского, Василия Волынского да дьяка Иллариона Иванова. В наказе записали: боярыню Федосью Морозову, княгиню Евдокию Урусову да дворянку Марию Данилову мучить встряской на дыбе и прочими страстями, даже огнём. Совершить сие завтра во втором часу нощи.
7
Трёх страдалиц ещё засветло привезли на Ямской двор. Доставляли из разных мест, розно. Народу в избе было уже так густо, обомлеешь — не дадут осесть на пол.
Всё вперемешку: вонючие мужики, гулящие бабы, провинившиеся дворяне, стрельцы... Федосью Прокопьевну притиснули к окошку, и она была рада. Из окна дуло, нет-нет да и перехватишь морозного воздуха. Ещё сентябрь, но когда везли, земля была белая, натрусило снежку.
Княгиня Евдокия попала в самую середину толпы. Её давили справа и слева, а сама она упиралась в спину огромного мужика с ошмётками запёкшейся крови на затылке.
Княгиня закрывала глаза и, немея душою, ждала.
«Чего? Чего?» — спросила она себя, и в голове мелькнуло: «Смерти...»
Не испугалась.
Марию
После бесконечного стояния дверь наконец отворилась. Увели бунтовщиков: человек с двадцать. Имение господина по брёвнышку разнесли. Среди злодеев были бабы и даже пареньки.
Стало чуть свободнее. Федосья увидела сестрицу свою, нашла глазами и Марию Герасимовну. Подняла руки, зазвенела цепями.
— Любезные мои сострадалицы! Я тут, с вами! Терпите, светы мои!
Евдокия принялась протискиваться к Федосье. Ей помогали, но близко стать не пришлось. Руками дотянулись.
— Терпи, матушка! Терпи, голубушка! — подбодрила старшая младшую.
Дверь снова распахнулась. Тюремщики подхватили Марию Герасимовну, уволокли.
Для пытки была приспособлена старая кузня, где лошадей ковали. Три стены, четвёртая — Ветер Ветрович. Несло холодом, задувало снег. Снег не таял, хотя печь была разжена и клейма, крючья, спицы лежали в пламени.
Князья Воротынский, Одоевский, Волынский на Марию Герасимовну только глянули. Дьяк Илларион спросил имя и, не задавая вопросов, передал женщину палачам. Палачи содрали с мученицы одежду, обнаживши до пояса. Скрутили ремнями руки за спиной и — на дыбу. Мария Герасимовна закричала и сомлела.
— Снимайте! — распорядился князь Воротынский. — Княгиню сюда!
Марию Герасимовну палачи бросили наземь, полуголую, помертвевшую.
Привели Евдокию Урусову.
— Терпи! — кричала ей вослед Федосья Прокопьевна. — Терпи!
Глядя на соболий треух с нитями жемчуга и каменьев, князь Яков Одоевский сказал:
— Почто цветное носишь? Тебе бы во вретище быть! Жестоко, жестокосердная, досадила великому государю.
— Я не согрешила перед царём, — твёрдо сказала княгиня.
Палачи содрали с Евдокии одежды, обнажив груди. Скрутили руки. Вздёрнули.
— О-о-ох! — Крик рвался из горла, но страдалица уже в следующее мгновение слышала его как бы со стороны. Боль оглушила, но пришла тьма — смертное бесчувство.
Княгиню бросили рядом с Марией Герасимовной.
Привели Федосью Прокопьевну. Боярыня увидела сестру и подругу, бесстыдно обнажённых, бесчувственных, на снегу.
— Тебя тоже сие ждёт, — сказал Яков Никитич.
Нынешним летом князь наводил ужас на Астрахань. Астраханцы в прошлом году сдались на милость Ивана Богдановича Милославского. Тот, обещавши никого не трогать, словно держал и прогневил великого государя.
Князь Яков Никитич, понимая, что от него желает самодержец, послужил с усердием. Астраханских заводил Корнилу Семёнова сжёг, Федьку Шелудяка, Ваньгу Красулина, Алёшку Грузинова, Феофилку Колокольникова — повесил, мучительством занимался еженощно. Многие с кобылок, с дыбы, с пытки огнём отправились в Царство Небесное. Перепорол Яков Никитич, сын благородного Никиты Ивановича, половину Астрахани, мужчин и женщин, подростков. Всех здоровых мужиков поклеймил, отослал в Сибирь.