Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Кто тебе такие страсти наговорил?
— Митрополит Рязанский, владыка Илларион.
— Стращал... Меня тоже все стращают. Иван Глебович-то, сынок, бывает у тебя?
— Ох! — Федосья Прокопьевна даже за сердце взялась. — Отшатнулся... Для него, для горюшка мово — царь страшнее Бога...
— Прости, голубица! Родня из головы не идёт... Обо всех передумаешь. У меня в дому, Михаил Алексеевич говорил, детишки расхворались. Дозволь ещё спросить: от батюшки Аввакума вестей не приходило?
— Нет. Была у меня одна страдалица, милостыню да молитву нашу
— От нас далеко, а к Соловкам близко. Я слышала: царь нового начальника над войском поставил. Святую обитель осаждает нынче стрелецкий голова Климентий Ивлев. Войска чуть ли не с тыщу послано.
— Господь Бог не попустит, и тыща ни с чем на зимние квартиры воротится. Что крепость?! Что камень?! Сила человека в Божьей правде. Ты сие не забывай.
— Про Меланью скажи.
Не успела ответить инокиня. Дверь хлопнула. В палату толпой ввалились стражники.
— Я же говорил! — радостно указал молодой стрелец на Евдокию. — Урусова и есть. Что я, княгиню не знаю?
— Вязать её! Ребята, чего смотреть? — шумели стрельцы.
— Подьячих нужно кликнуть, — предложил десятник. — Али самого Башмакова.
— Как галки! — пристыдила воинство Феодора. — С вам первых головы снимут. Позовите своего полковника.
Полковник внял мольбе сестёр. Десять стражей получили по ефимку. Молчать обещали, поцеловав образ Богородицы. Начнётся правёж — всех упекут в Сибирь.
— Оставайся, княгиня, на ночь, — решил полковник. — Под утро выпущу. Как раз и монастырь твой двери откроет.
Вместо худа — радость. Сладко молились сестрицы, душу слезами омывали.
Обошлось. Княгиня Черкасская не сробела, не выдала Евдокию, а старицы монастырские остались в неведении, что их затворница полдня да ночь у самой боярыни Морозовой гостевала.
А между тем о строптивицах опять заговорили на самом Верху. Патриарх Питирим был у царя, просил царя помиловать сестёр.
— Советую, самодержавие, быть милосердным к вдовице Морозовой. Изволил отдать бы ей дом да на потребу сотницу дворов крестьянских. А княгиню князю бы вернул. Так бы дело-то приличнее было. Много ли бабы смыслят в божественном? Соблазну на всю Москву!
Алексей Михайлович про себя удивился смелости архипастыря, но выказал смирение:
— Святейший владыко! Я бы давно сотворил желанное тобою. Увы! Не ведаешь ты лютости Федосьи Прокопьевны. Я столько ругани от неё принял! Злейшей, неистовой! Таких хлопот, как от боярыни, я от врагов царства нашего не видывал во все годы моего самодержавства. Коли не веришь моим словам, изволь искусить её, призвавши перед собой. Узнаешь тогда, каково бабье супротивство! Обещаю тебе, святейший! После любого повеления твоего владычества — не ослушаюсь, сотворю.
Патриарх не стал откладывать дела. В ту же ночь Федосью Прокопьевну привезли на дровнях в Чудов монастырь.
Во Вселенской палате мученицу ждали сам Питирим, митрополит Павел Крутицкий, кремлёвское священство, духовник великого государя. От мирских властей были Артамон Сергеевич Матвеев, дьяк Тайного приказа Дементий Минич Башмаков,
Тюрьма омолодила боярыню. Морщины на лице исчезли, лицо светилось, руки, с долгими, совершенной красоты перстами, притягивали взгляды. Боярыня не озиралась. Покойная, властная в посадке головы, в держании спины, стояла перед судьями, и массивные кольца цепи на её шее наводили страх на глазеющих.
— Дивлюсь, сколь возлюбила ты сию цепь. Ну никак разлучиться с нею не хочешь! — сказал святейший, и в голосе его поскрипывали старческая жалость и огорчённое миролюбие доброго человека.
— Не точию просто люблю, но вожденно наслаждаюсь зреть сии юзы! — сказала боярыня, и света на её лице прибыло. — Аз, грешница, сподобилась благодати ради Божия Павловых оков.
— Всё безумием своим не натешишься?! Доколе тебе царскую душу возмущать противлением?! Доколе себя не помилуешь?! — Питирим вскрикивал слова тоненько, по-ребячьи, но пересилил себя, заговорил ровно, печально: — Оставь сии нелепости, послушай моего совета: милуя тебя и жалея, предлагаю — приобщить Соборной церкви и российскому собору. Исповедайся и причастись.
«Господи!» — Артамон Сергеевич даже глаза закрыл, угадывая, каков отпор будет святейшему миротворцу.
— Некому исповедатися, — сказала боярыня и прибавила в разразившейся гробовой тишине: — Не от кого причаститися.
У святейшего хватило добродушия выслушать сие:
— Попов на Москве много.
— Много попов, но истинного несть!
Боярыня ринулась в мученичество, но патриарх был крепок.
— Понеже вельми пекуся о тебе, я сам, старость свою превозмогу, исповедаю тебя, а потом потружусь, отслужу литургию сам и причащу тебя.
Артамон Сергеевич ощутил на плечах незримую, но страшно давящую тяжесть.
Голос боярыни звучал где-то далеко, одиноко, даже эхо стукалось о потолок палаты:
— Не ведаешь, что глаголишь! В чём разнишься от них? Не их ли творишь волю?! Когда ты был митрополитом Крутицким и держался обычая христианского, со отцы преданного нашей Русской земле, и клобучок носил еси старый — тогда ты был нами отчасти любим. Увы! Увы! Не превозмог ты, старче, прелестей! Что и говорить-то с тобою?! Восхотел волю земного царя творить, а Небесного Царя, Содетеля своего, презрел. Возложил еси рогатый клобук римского папы на главу свою горемычную. Сего ради мы и отвращаемся от тебя. Ишь утешил! Сам он службу отслужит, сам Дары преподаст...
Артамону Сергеевичу было жалко святейшего, но Питирим показал себя пастырем, не ведающим гнева.
— Облачите меня! — приказал он кремлёвскому клиру. — Помажу заблудшую священным маслом. — Она-то ум свой погубила, но Бог милостив, вернёт ей разумение.
Боярыня и кинулась бы о стены биться, но к ней подступили сотник со стражем, взяли под руки. То ли изнемогая, то ли ради бессильного возмущения Федосья Прокопьевна рухнула, но упасть ей не дали. И вот святейший Питирим уже подходил к ней со спицею для помазания. Патриарху сослужил митрополит Павел Крутицкий. Поддерживал руку святейшего, в которой была чаша с маслом.