"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
– Не только. Ниже по течению зажор – шуга забивает русло. Там излучина, река дважды круто поворачивает, в этом месте весной всегда ледяные заторы. Если потеплеет, он, может, и прорвется. Но сейчас на улице ноль.
– И что? – насупился Ковалев.
– Нет, ничего.
Она органично смотрелась в окружении свечей, в отличие от Влады.
– Вы тоже считаете, что с заторами надо бороться при помощи шаманских плясок?
– С зажорами.
– Без разницы. Этим занимается МЧС при помощи взрывчатки или брандспойтов. У меня нет ни того, ни другого.
Инна фыркнула:
– Никакому МЧС нет
– И кого я, по-вашему, должен принести ей в жертву? – поинтересовался Ковалев со всем возможным сарказмом.
– Себя, – просто ответила Инна.
– Пойти и утопиться, что ли? – нервно хохотнул он.
– Не думаю, что ей нужно именно это… – как всегда загадочно произнесла Инна в пространство.
На лицо Влады, сидевшей по другую сторону стола, падала тень, а в глазах отражались свечи. И, глядя на нее, Ковалев подумал, что все женщины – ведьмы. Даже его жена. Он был уверен, что она немедленно вцепится Инне в лицо. Или в волосы.
Но Влада не поднялась с места, а, наоборот, откинулась на спинку стула.
– Немедленно убирайтесь вон, – прошипела она дикой кошкой.
Инна снисходительно и обволакивающе улыбнулась и поднялась.
– Я сказала все, что хотела сказать. Добавлю только, что баба Паша сейчас таскает из подвала ящики с картошкой… В темноте и по щиколотку в воде.
Об этом Ковалев не подумал – и теперь почувствовал себя последним негодяем. А может, и обрадовался – возможности сделать хоть что-нибудь. Инну ждала машина, и, как только она тронулась с места, он бросился натягивать резиновые сапоги.
Влада хотела пойти с ним, но так и не решилась оставить Аню одну в темном доме.
Дождь со снегом лил как из ведра, тяжелыми лепешками шлепал по доскам крыльца, но не замерзал – скользкой кашей хлюпал под ногами. Штормовой ветер бросал его и под ноги, и в лицо. Темнота показалась кромешной, и Ковалев включил фонарик на телефоне. Хтона на крыльце так и не было.
– Погода шепчет… – пробормотал Ковалев себе под нос. Происходящее более всего напоминало именно стихийное бедствие.
Фонарик пришлось убрать в рукав, брюки промокли мгновенно, по лицу потекли ледяные струи – куртка на такие ливни рассчитана не была, подошла бы, пожалуй, плащ-палатка… Поперек улицы широким потоком лилась грязная вода, смешанная со снегом, ноги проваливались в бывшие лужи – а теперь просто глубокие места.
От калитки двора бабы Паши сквозь пелену снежного ливня была видна река – бешеная, пенная, она будто кипела; болтала на волнах обломки досок, сучья, мусор, накрывала берега своим вздувшимся телом… Она была страшна, а потому еще более желанна. И Ковалев подумал даже о правоте Инны – так хотелось, чтобы кожу ожгла ледяная вода, чтобы спазмом перехватило дыхание, чтобы вокруг под струями дождя пенились волны и плескали в лицо…
Открыв двери в кухню бабы Паши, в темноте Ковалев едва не ввалился в подпол.
* * *
Поет шугоход, звенит-шуршит-пощелкивает, баюкает водяного,
Сбей этот первый, самый сладкий сон, долго никому вокруг не будет покоя – подскочит водяной со своей подводной перины раздосадованным без меры, раскапризничается, как дитя, начнет озорничать, не весело – зловредно. От его веселья и то жуть берет, а уж если злится водяной – берегись и стар и млад…
Шуршат по асфальту колеса, мчится к реке непримиримая доброта, готовая постоять за людской покой в поединке с силой земли и воды, – хохочет водяной над добротой, утирает слезу, и ходуном ходит река от его злого смеха. Навострит водяной уши, послушает льстивые речи, призывающие на помощь хитрого божка из далекой пустыни…
«Боже сильный, Святый Сын, Царь царствующим и Господь господствующим», – сыплются слова, полные правоты и праведности. Раздувается божок от гордости – хохочет водяной еще пуще, по коленкам хлопает – поднимается река на дыбы, заливает берега, бьется, мечется. Тревожит тех, кто не нашел покоя, поднимает с речного дна старые обиды и забытые распри, шевелит занозы брошенных походя злых слов, бередит горе, запрятанное на дне черных омутов. Стонет река, вторит ей ветер, плачет над нею дождь…
Тянет руки к жилью речная дева, шлепает босыми пятками по ледяной каше, обивает бледные ножки об острые края подтаявших ледяных закраин: если сегодня не дозовется она дитятко, до самой весны куковать ей одной в беспросветно темной воде подо льдом… А уж как бы она с ним играла, какие бы сказки говорила, какими песнями баюкала!
Но мчится по берегу серый зверь – то ли пес, то ли волк, – и прячется речная дева в воду, чтобы зверь не почуял ее, пробежал мимо.
Бродит под мостом призрачный человек, качает головой: быть беде, не на шутку разошлась река. Не успокоится, не уснет водяной, если не накормить его досыта.
В темном доме на болоте собираются тени, множатся шепоты: жди, жди, ведьма, – скоро явится к тебе дитя, чтобы навсегда войти в одну дверь и выйти через другую. Жди, открывай свое сердце, чтобы пропустить через него жертву холода и непогоды. Ничего нет страшней ведьме-проводнице, чем вести через этот дом дитя… Плохо горит свеча, тянется над нею черная нитка копоти, поднимается под потолок, свивается в зловещие знамения. Качает головой призрачный человек под мостом, сжимает кулаки от бессилия – кончилось его время.
«…Заклинаю и прогоняю духи лукавых, аще убо в небеси или на земли, или на пути, или на распутии, или во истоце, или в реце»… – падает в воду слово за словом, шипит река в ответ, пенится: не заклясть и не прогнать лукавых духов ни самой праведной праведностью, ни самой доброй добротой, ни даже силой пустынного божка, чьим именем творится заклятие. Не заклясть и не прогнать – только растревожить, разогнать им сон на пороге долгой замы. Вздувается река, тянется змеиным своим телом к каменному домишку с крестом над крышей, и небо хлещет по крыше с крестом, и метит молнией в маленькие освещенные огнем окошки. Ни вода, ни земля, ни небо не ведают добра и зла, крутят коловорот, что сменяет жизнь смертью, а из смерти рождает жизнь…