Страдание и его роль в культуре

Антонян Юрий Миронович

Христианская религия есть бесконечная боль и плач человека о себе, своих смертной доле, ничтожестве, неискупаемых грехах, вечной вине. Он, и только он — носитель зла, не только абстрактный человек вообще, но и каждый конкретный.

В этом аспекте знаменательны слова А. Камю о том, что как только христианство миновало свой триумфальный период, оно подверглось критике со стороны разума. Точно в той мере, в какой отрицалась Божественность Христа, муки снова стали участью человека. Обездоленный Христос лишь один невинный среди многих, которых представители ветхозаветного Бога прилюдно казнили^[40]. Камю прав: критика христианства, конечно, была, более того, предпринимались попытки вообще изгнать христианство. Но муки человека наступили не в этот период, они всегда имели место. Христианство делало все от него зависящее, чтобы уменьшить страдания,

связанные со страхом смерти, но одновременно прибегало к жесточайшим пыткам в отношении тех, кто хотя бы немного вызывал подозрения, что он не верит в единственно правильного Бога и во все догмы учения о Нем.

Камю, несомненно, прав, утверждая, что на протяжении двух столетий, когда подготавливались общественные потрясения конца XVIII в., одновременно революционные и святотатственные, все усилия вольнодумства были направлены на превращение Христа то ли в блаженного, то ли в глупца, чтобы вернуть Его в мир людей с их благородством или ничтожеством. Так был подготовлен плацдарм для наступления против враждебного неба. Плацдарм был создан, но оказалось, что его создатели, эти святотатцы — большевики и нацисты — ненавидят род людской гораздо яростнее, чем любые инквизиции. Поэтому страдания людей вышли за все мыслимые границы.

Главной причиной трагизма человека является время, которым он не может овладеть и которое постоянно грозит его существованию, особенно если иметь в виду каждое конкретное лицо. За время своей истории он узнал очень много, ему иногда даже кажется, что все известно о времени даже после смерти. Но от этого страх перед временем отнюдь не ослабевает, тем более, что он одерживает победы над пространством, в том числе в космосе. Поэтому, если поставить вопрос, кто господствует над человеком — время или пространство, несомненно, преимущество надо отдать первому. Человек реже страдает из-за того, что ему не удается расширить свое физическое или психологическое пространство, но гораздо чаще по причинам невозможности преодолеть время, хотя это осознается им далеко не каждый раз.

Именно пытаясь овладеть временем и пространством и вырваться из трагического круга рождения и распада, человеческая мысль ушла в мистицизм и виртуальный мир. Но в итоге даже мистицизм не дал реальной возможности вырваться из-под актуальной власти времени и пространства, поэтому мистические поиски никогда не иссякнут. Мистика есть форма ухода от психотравмирующей действительности.

Уже древний человек искал возможность преодолеть свою смертную природу, в том числе с помощью выхода из профанного времени в священное. М. Элиаде вывел общую формулу: человек, «живущий» в мифе, выходит из профанного хронологического времени и входит во время с другими свойствами — священное время, являющееся одновременно изначальным и неопределенно часто повторяющимся. То, что оно неопределенно часто повторялось, вероятно, открывало захватывающие дух перспективы — все время возрождаться и возвращаться. Человек вполне мог предполагать, точнее, предчувствовать, что в священном времени не будет испытывать изматывающее чувство вины и страдать, а то, что оно неопределенно часто повторяется, вселяло надежду на возвращение ему силы и молодости.

Страдание можно рассматривать как следствие хаоса и разрушения, а также как сами хаос и разрушение, или, иначе, как нечто, включенное в их рамки. Если понимать страдание таким образом, то можно сказать, что «Герника» П. Пикассо представляет собой средоточие хаоса и разрушения, т. е. само страдание. П. Тиллих же полагал, что эта картина проникнута духом протестантизма, точнее, духом протестантского вопроса. Он имел в виду, что протестантизм делает акцент на бесконечной дистанции, разделяющей Бога и человека; подчеркивает конечность человеческого существования, его подвластность смерти, но прежде всего отчуждение человека от его подлинного бытия и рабскую зависимость от демонических сил — сил саморазрушения. Неспособность человека освободиться от этой зависимости побудила деятелей Реформации создать учение о воссоединении человека с Богом, когда действует только Бог, человек же только принимает. Если рассматривать «Гернику» как выдающийся пример художественного выражения человеческого удела в наше время, станет очевидным, считает Тиллих, негативный пафос этого произведения, его протестантский характер. Вопрос о человеке в мире, полном вины, тревоги и отчаяния, встает перед нами с потрясающей силой^[41].

Не очень понятно, почему внутренний смысл «Герники» наполнен именно протестантизмом, почему вопрос о человеке в мире, полном вины, тревоги и отчаяния, поставлен именно этим направлением.

Такие сложнейшие проблемы крайне волновали и многие другие религиозные культуры, но несомненно, что «Герника» потрясает сосредоточением в ней вины, тревоги и отчаяния. Они и, следовательно, страдание возникают в первую очередь вследствие наличия в мире могучих сил разрушения. Вину могут переживать и те, которые не смогли его предотвратить, но прежде всего те, кто разрушает, тревогу же и отчаяние испытывают те, кто видит хаос и разрушение, а поэтому страдает. «Герника» выражает все это в крайней степени страстно и трагично. Можно полагать, она еще выносит обвинительный приговор человечеству, утверждая, что оно никогда не излечится от желания убивать и разрушать. Я склонен присоединиться к этому приговору.

Но не следует забывать и непосредственный повод к созданию «Герники» — беспощадную бомбардировку гитлеровской авиацией небольшого испанского города. Этой картиной П. Пикассо протестовал против фашистского варварства, т. е. имел в виду и конкретные события, и конкретных адресатов.

О смерти, как и о связанных с нею страданиях, написано очень много, даже невообразимо много. Поэтому считать, что мы о ней ничего не знаем, ни в коем случае нельзя, хотя пишут о ней в подавляющем большинстве случаев те, кто не приближался к ней вплотную ни на войне, ни в мирной жизни. Несомненно, что страдание появляется из-за смерти другого человека, дорогого и близкого, и это очень распространенный путь познания смерти и ее цены. Здесь не нужно ссылаться на то, что это обыденный и ненаучный путь, хотя бы потому, что он может стать объектом научного познания. Для «обыденного» человека это такая же ноша, как камень для Сизифа.

Поистине бесценен опыт познания смерти на войне, когда смерть буквально рядом с тобой, материализуется в смертях товарищей и собственных страданиях из-за страха уйти вслед за ними. Этот страх нередко достигает уровня отчаяния, даже независимо оттого, во имя чего ведется война.

Глава II. Проблемы страдания в религии

1. Культ страдания в христианстве

Поиск причин страданий в потустороннем вполне логично приводит к мифологическому религиозному творчеству, которое с этой точки зрения представляет собой описание, анализ и объяснение человеческих бед посредством явлений и процессов внереального мира. Странствия в нем обычно именуют духовностью, но очень часто источником бед и катастроф выступает центр такой духовности — сам Бог. Так было с великим страдальцем Иовом, за свои муки бросившим вызов Богу, который обрушил их на него и даже «завел судебное дело». В апокалипсических сочинениях катастрофы ниспосылаются на людей богами и другими божественными силами.

На мистическом уровне страдание может быть понято как проявление смерти с Христом. Именно так определяет А. Швейцер, комментируя тексты апостола Павла. Идея страдания с Христом либо переходит в идею соумирания с ним, либо чаще всего просто вытесняется этой идеей. Как бы следуя некоему внутреннему побуждению, Павел обычно позволяет мыслям о страдании переходить в мысли о смерти. Он, как правило, не идет окольными путями рассуждений о страдании и говорит о смерти там, где, повинуясь голосу разума, должен бы говорить лишь о страдании^[42].

Такое отношение к страданию, точнее, такое максимальное сближение страдания и смерти Христа говорит о фанатической, предельной преданности Павла Учителю, в котором он как бы растворяется и не видит иной смерти, кроме Его. Для Павла это означает сопричастность к мессианскому царству, а его страдания продолжают страдания Иисуса. Подобные чувства тогда проповедовал не только Павел. В Первом послании Петра изложена идея преемственности страдания наряду с идеей общего страдания, что. по-видимому, должно было укреплять представления об искупительной смерти Мессии. Однако ни тогдашние, ни позднейшие, ни современные религиозные догматики были не в состоянии дать логичный и удовлетворительный ответ на вопрос о том, каким образом могло переходить на других то, что завоевал в своем страдании Иисус. Иными словами, каким образом Его смерть оказалась способной искупить чужие грехи. Однако для верующего таких сомнений быть не должно, для него вполне зримы и жертва Христа, и разделение его страданий. Петром сформулирована очень важная мысль: «…страдающий плотью перестает грешить» (1 Петр. 4:1). Эта мысль наряду с другими положена в основу культа страданий. Из числа таких мыслей следует выделить идею о том, что искупление последующих прегрешений все-таки достигается одним только страданием с Христом.