Страх высоты
Шрифт:
– Почему? Может быть, именно мне.
– Ты приехала поздравить меня?
От неуверенности он становился грубее.
– Нет, я бы не решилась. Ты мог быть с другой женщиной...
– Ну?
Она заметила, что он бледен не только от усталости. Он все-таки немало выпил в ресторане.
– Разве я не имею права быть с другой женщиной?
– Кто же тебе может запретить?
– А ты бы хотела запретить?
Незаслуженная враждебность ранила.
– Не будем об этом, Антон.
– Вот именно. Не будем.
– Хорошо, что ты сразу дал мне понять, что назад дороги нет.
–
– Может быть.
– Не может быть, а только так.
В словах его звучало пьяное упорство, стремление добиться своего, даже ненужного.
– Ты хотела, чтобы я всегда... чтобы я знал свое место.
– Не нужно...
– Свое плебейское место!
– Антон! Я тебя любила.
Это "любила" в прошедшем времени не обрадовало, а резануло его. Щепоть соли на то, что он растравлял пьяно и искусственно, вопреки смыслу.
– Любила! Еще бы! Как щенка, как котенка. Девочка любит Мурзика, она ему даже свою шоколадку отдаст. А Мурзик не ест шоколад, ему на него смотреть противно!
– Я вижу!
– Что ты видишь?
– Что тебе противно смотреть на меня.
– Обычные женские приемы!
– Не оскорбляй меня.
– И не думаю. Говорю только правду.
– В чем же твоя правда?
– Это не моя правда. Это правда - и все!
– Так в чем же она.
– В том, что я был Мурзиком. Причесанным, отглаженным, накормленным котеночком с бантиком на шее. Ты всегда относилась ко мне свысока. Облагодетельствовала, а не любила. Жертвовала! Начиная с той эфиопской маски на елке. Забавная, смешная маска. Но ее нельзя носить всю жизнь.
– Вот ты ее и скинул.
Она имела в виду - избавился, он понял - разоблачился.
– Да, я скинул маек. Я хам.
– Как ты несправедлив!
– Из хама не выйдет пана.
Инна:
– Он встретил меня враждебно. Может быть, подумал, что я пришла добиваться восстановления прежних отношений. Грубо говорил, что я всегда была деспотична, стремилась командовать им, пичкала ненужными благодеяниями, которые тяготили его. Вспомнил даже детство, ту африканскую маску... Но о тетрадке отца он, казалось, просто забыл, не сказал о ней ни слова...
Он забыл о главном, и его раздражали мелочи. Потому что после достигнутого успеха все казалось мелочами, прошлым, одинаковым и незначительным - и маска на той, почти выдуманной елке, и пачка пожелтевших листков, соединенных ржавыми скрепками. Что они значили, эти листки, по сравнению с его победой? Он шел к ней так долго и так трудно, и он заслужил ее. Сам. Так почему же эта женщина пришла к нему? Зачем? Такая до отвращения беззащитная, слабая, готовая залиться слезами. Да нет, даже нэ залиться, а просто заскулить, как побитый щенок. С такими тонкими дрожащими руками и морщинками у больших испуганных глаз. Неприспособленная к жизни, одинокая всегда и со всеми, стареющий подросток, слабый и бесплодный. Он не хотел ее. Он ждал другую, молодую, наполненную жизнью, именно она была нужна ему, счастливому и пьяному, чтобы поднять ее на руки, подхватив под мягкие коленки, целовать в открытый, задыхающийся рот, бросить на неразобранную кровать одетую и не снимать, а срывать платье, чтобы рвались пуговицы и трещали швы. И черт с ним, с этим платьем, он купит ей другое и еще кучу разных тряпок, а сегодня он может все.
А вместо этого... И он не мог сдержать раздражения, а дав ему волю, сразу поверил себе и верил каждому слову и уже не только не чувствовал вины или даже неловкости перед этой женщиной, но наоборот - удивлялся ее бестактности. Зачем она пришла? Неужели не понимает, как она здесь не нужна, особенно сегодня, и как противны ему все эти разглагольствования о чувствах, обо всем, что прошло.
– Ты не хам, Антон. Ты потерял тормоза. Завтра ты пожалеешь о своих словах.
– Хотел бы я знать, почему?
– Потому что люди всегда жалеют о своих неумных и несправедливых поступках. И потому что ты не такой, Антон.
– Люди никогда не знают друг друга.
– В этом ты, возможно, и прав.
– Они выдумывают друг друга и ужасно расстраиваются, когда оказывается, что выдумали совсем не то.
– Значит, и я тебя выдумала?
– Еще бы! А на самом деле между людьми - стена. Через нее не перепрыгнуть. Каждый - это целый мир. Непознаваемый для другого. Миллиарды клеток. Галактики.
Она усмехнулась с горечью:
– А может быть, все проще, Антон! Может быть, дело не в миллиардах клеток, а в килограммах мяса. Вот здесь и тут.
– Инна провела рукой по груди и бедрам.
– И еще в морщинках, которые появляются с годами. А вовсе не в извилинах?
Антон посмотрел на нее и замолчал. Не потому что согласился. Он вспомнил, как трогали его ее слабые руки и казались удивительно красивыми ее длинные пальцы. Но это уже прошло, как пройдет, наверно, и сегодняшнее, и появится брезгливость к распирающей платье груди, и он будет говорить, морщась: "Ты бы поменьше делала вырез на кофте. Не очень-то это красиво". И будет заглядываться на тоненьких девочек.
И пусть будет! Человек не должен постоянно растравлять себя идиотскими мыслями о том, что будет. Он должен жить сегодняшним днем и радоваться тому, что влечет его сегодня. Сегодня он ждал Светлану, а не эту, уже ушедшую женщину. Правда, с ней ушла и часть его жизни... Он вдруг притих.
– Мы мало знаем обо всем. Мы ничего не знаем. Что ты хочешь мне сказать?
Тихомиров глянул на часы, стоявшие на книжном шкафу:
"Может и хорошо, что Светлана не пришла".
– Мы ничего не знаем, - повторил он, действительно не зная, что ему осталось жить меньше часа.
Инна:
– Он спросил, зачем я пришла. И мне надо было наконец сказать правду, рассказать об Игоре. Но наш разговор, нервный, недобрый, совсем не расстроил меня. Антон был так непохож на себя. Однако слова его не оскорбляли меня. Я ведь знала, что он не такой, каким хотел казаться.
По-моему, его мучали угрызения совести, чувство страха и вины, они ожесточили Антона, угнетали самолюбие, делали жестоким и злым. Я старалась преодолеть себя, сказать обо всем мягко...
– Антон, наши отношения, близкие отношения, то, что мы считали близким, я вижу, они кончились. Не нужно упрекать друг друга, отравлять злобой прошлое. Я пришла не выяснять отношения. У меня совсем другое... Мне нужно сказать тебе, поговорить... о папиных записях.