Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам
Шрифт:
Эта тенденция имеет выражение и в немецком языке: Drang nach dem absoluten («стремление к абсолюту»). Это не та фраза, которую использовали бы англичане или английская философия, но она точно описывает эту привычку проталкивать и проталкивать идеи, пока они не достигнут неизбежной и даже, казалось бы, предопределенной конечной точки. Как только эта конечная точка становится очевидной, что можно сделать, чтобы ее избежать? Существует прочтение Гегеля, которое может привести людей к этому — к идее, что сама история — это сила, которой мы должны просто подчиниться. В таком видении философии — и политики — возможно, точнее было бы описать не столько стремление к абсолюту, сколько тягу к нему. По крайней мере с XIX века немецкая философия имела тенденцию представлять определенные идеи и теории как открытые истины, обладающие почти гравитационной силой, которой невозможно сопротивляться, как бы трудно ни было жить с этими истинами. Благодаря упорной привычке доводить идеи до предела немецкая философия обогнала большинство других философий того времени. Именно поэтому она пронеслась не только по Европе, но и по России,
Истины были изложены, и люди просто должны были найти способ жить с ними. О Мартине Хайдеггере часто говорят, что он достиг апогея, когда, выступая с ректорской речью во Фрайбургском университете в 1933 году, сказал своей аудитории, что важнейшие решения, касающиеся будущего их страны, теперь приняты за них. По его мнению, решения ушли в прошлое, поскольку все важные вопросы уже «решены». Все, что теперь можно сделать, — это подчиниться этим решениям.
Одна из проблем абсолютов и стремления к ним заключается в том, что происходит, когда они рушатся. В отличие от либерализма, который позволяет всем и каждому правдоподобно обвинять что угодно, абсолют, когда он рушится, оставляет на обломках все: не только людей и страны, но и все доминирующие идеи и теории. Из-под обломков этих постоянно рушащихся теорий не просто возможно, а неизбежно возникает определенная эннуия. В XIX и начале XX века, от Бисмарка до Великой войны, Германия неоднократно переживала подобные крушения. Не последнюю роль в катастрофах каждого крушения сыграло то, что каждое из них делало более вероятным следующее. Британский писатель Стивен Спендер провел часть 1930-х годов, живя в Берлине, и размышлял об этом времени в своем дневнике в 1939 году. Перед тем как началась окончательная катастрофа, он размышлял о немцах, с которыми познакомился, живя там. Как он писал: «Беда всех милых людей, которых я знал в Германии, в том, что они были либо усталыми, либо слабыми». [198] Почему милые люди были такими усталыми? Экзистенциальная усталость — это проблема не только потому, что она порождает вялый образ жизни. Это проблема, потому что она может позволить почти все, что угодно, последовать за ней.
198
Стивен Спендер, 8 сентября 1939 года, в книге «Новые избранные дневники 1939–1995», изд. Лара Фейгель и Джон Сазерленд с Наташей Спендер, Faber & Faber, 2012, p. 13.
Кому-то может показаться неправдоподобным, что философия, которая никогда не станет увлечением более чем немногих, может иметь столь широкое влияние. Но провал идей и систем, которые эти идеи создают, действительно оказывает влияние. Религиозные и светские идеи начинаются с немногих, но имеют свойство просачиваться через всю нацию. Привычное отношение к жизненным вопросам заключается в том, что, хотя сам человек может и не знать ответа, где-то есть кто-то, кто знает. Эффект, когда людям, знающим ответы, будь то художники, философы или священнослужители, постоянно доказывают, что они не правы, далеко не воодушевляет. И хотя некоторые системы могут разрушаться со временем, как, например, монотеизм в большинстве стран современной Западной Европы, они также могут быть сравнительно быстро развенчаны, как это произошло с евгеникой и расовыми теориями. Философские и политические идеи могут быть придуманы немногими, но когда их фундамент рушится, чем популярнее они были, тем больше опустошения они оставляют после себя. Так было с самыми популярными из всех философий — философиями, которые можно было превратить в тоталистические политические видения.
Большая часть политических бед Европы двадцатого века произошла от современных светских попыток прийти к политическому абсолюту. Действительно, одной из вещей, которые делали марксизм столь близким к религии, была не только его опора на священные тексты и линейную последовательность пророков, но и привычка к расколу и внутрирелигиозным войнам. Борьба за право быть носителем истинного пламени и самым верным толкователем веры была как одной из его привлекательных сторон, так и одной из его возможных слабостей. Но мечта Маркса, а от Маркса — мечты о коммунизме и социализме были самыми искренними попытками своего времени придумать и воплотить в жизнь теорию всего. Бесконечные сочинения, памфлеты и евангелизация в каждой стране Европы были еще одной попыткой увидеть осмысленную мечту, способную решить все и учесть проблемы каждого. Это была, как незабываемо описал Т. С. Элиот, попытка «мечтать о системах, настолько совершенных, что никому не нужно будет быть хорошим». [199]
199
Припевы из «Скалы», VI.
Как всегда, процесс распада веры происходил поэтапно. Ересь Леона Троцкого, голод на Украине и постепенное осознание многими коммунистами в 1930-е годы того, что образцовые общества не только не были образцами, но и едва ли являлись таковыми. Усилия по очистке диссидентов и других сил, якобы сдерживающих силы истины, на какое-то время увенчались успехом, не только придав сил некоторым верующим, но и сделав вид, что люди еще могут вернуться к чистому сердцу. Ко времени показательных судебных процессов, организованных Генрихом Ягодой и другими в конце 1930-х годов, притворство, что осталось что-то, кроме воли к власти, испарилось и убедило здравомыслящих коммунистов уйти.
Те,
200
Жан-Франсуа Ревель, Без Маркса и Иисуса, Макгиббон и Ки, 1972, с. 17.
На протяжении всех этапов своего краха коммунизм не только демонстрировал собственные ужасы, но и глупость нескольких поколений людей, считавшихся одними из самых умных и информированных на континенте. Начиная с эпохи Маркса и вплоть до 1989 года многие умнейшие люди эпохи запятнали себя одобрением коммунистической системы. От Джорджа Бернарда Шоу до Жан-Поля Сартра почти все светские пророки оказались апологетами худших систем своего времени.
Если и было какое-то полуприличное объяснение тому, почему многие из них остались, а весь эксперимент смог просуществовать так долго, то отчасти из-за политической силы, против которой он, казалось, должен был выстоять. Фашистская мечта, как и ее коммунистическая кузина, начиналась как искренняя попытка ответить на серьезные проблемы эпохи — в частности, решить проблемы безработицы и нужды в разрушенной после Первой мировой войны Европе. Он не увлек интеллектуальный класс, как коммунизм, но смог увлечь некоторых романтиков и садистов в той же манере. И хотя она потерпела крах раньше, чем ее коммунистический аналог, во многом при содействии этого аналога, разрушения, которые она оставила, были столь же велики.
Италия смогла пережить катастрофу отчасти потому, что ее фашизм был несколько иным зверем, чем немецкий, отчасти потому, что самые искренние верующие никогда не достигали такой глубины и численности, как их союзники на севере. Также можно было преуменьшить значение итальянского фашизма как реакции на всепроникающий хаос в стране, хаос, который, как были уверены те, кто планировал послевоенное итальянское государство, будет продолжаться. Но если итальянцы для оправдания своего государства и своей роли глубоко черпали из колодца итальянской и римской истории, то весь колодец их истории, похоже, не был загрязнен или отравлен с самого начала, как это казалось большей части Германии. Знаменитый и часто задаваемый Германии вопрос о том, как самая утонченная художественная культура в мире могла превратиться в самую варварскую, был вопросом с жалом в хвосте. Ведь всегда после этого возникала возможность того, что именно эта культура и утонченность сделали возможным последующее варварство: немецкая культура и философия были не тем, что было загрязнено нацизмом, а тем, что его орошало. Колодец всегда был загрязнен.
Остались бесчисленные огрызки, некоторые из которых стали понятны только со временем. Например, сейчас, по прошествии десятилетий, легче понять борьбу двадцатого века между двумя конкурирующими тоталитарными видениями для неверующего мира. Но также легче, чем когда-либо, испытывать страх не только перед этими, но и перед любыми другими идеологиями. Если две очевидные противоположности (как казалось в то время) могли привести к тому, к чему они привели, то, возможно, к этому может привести все, что угодно. Может быть, проблема во всех идеологиях и уверенности?
Возможно, интеллектуальное и политическое загрязнение Европы двадцатого века никогда не исчезнет. Возможно, это не тот грех, который можно смыть. Но количество сил, которые она загрязнила на своем пути, все еще подсчитывается. Некоторые из них невозможно не заметить. Наиболее очевидными среди них являются расовые теории, которые увлекали некоторых европейских писателей и генетиков вплоть до 1940-х годов, но потеряли свою привлекательность после Берген-Бельзена. Среди других сил, попавших в этот сонм, были и те, которые могли понадобиться европейцам в последующие годы. К ним относятся сама концепция национального государства и чувство принадлежности к нации, а также идеология национализма. Будучи формой гипернационализма, нацизм унес с собой все это. Где-то ниже по течению реки он также поглотил возможность патриотизма. Катастрофа Первой мировой войны уже сделала патриотизм непростительным и бессмысленным. Катастрофа Второй мировой войны показала, что патриотизм может быть источником самого зла.