Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам
Шрифт:
Усталость
Как это часто бывает, у немцев есть для этого слово: Geschichtsmude, что означает «усталость от истории». Это то, что современный европеец может почувствовать практически в любой момент. Кто-то чувствует ее постоянно, а кто-то — волнами, часто в неожиданные моменты. Во время недавнего полета в Будапешт меня накрыла внезапная волна этого чувства после того, как я включил карту бортовой навигации на экране перед собой. Мы пролетали над Германией, и на движущейся карте мы оказались в центре треугольника городов: Нюрнберг, Регенсбург, Байройт.
В тот раз было легко определить слои: Нюрнберг, очевидно, из-за послевоенных процессов, а также «Мейстерзингеров»; Регенсбург — из-за недавнего внимательного и судьбоносного обращения Папы Бенедикта; Байройт — из-за высот и глубин культуры. Но больше всего
Это не совсем новое явление. На протяжении столетий в Европе существовали термины, в том числе псевдомедицинские, для описания личной вялости и усталости, включая разновидности нервного истощения. В XIX веке возникла мода на диагноз «неврастения». Но даже в девятнадцатом веке истощение было связано не только с расшатанными нервами, но и с экзистенциальной усталостью. Она стала предметом обсуждения в немецкой мысли и литературе задолго до катастроф двадцатого века. В конце XIX — начале XX века об этом писали Фридрих Ницше, Зигмунд Фрейд, Томас Манн и Райнер Мария Рильке. В то время сложилось единое мнение, что скорость и разнообразие нагрузок означают, помимо прочего, истощение духа, характерное для современной жизни. Те, кто обращался к этой проблеме или страдал от нее, искали не только диагноз, но и лечение, и находили его в целом ряде изменений физического образа жизни — от физических упражнений до повышения культуры санатория, изменения диеты и евангелизации употребления мюсли. Другие искали решение проблемы за границей, определяя, что их вялость проистекает из особой «европейской усталости». Некоторые из этих людей искали ответы на свои проблемы на Востоке. Там уставшие европейцы могли искупать свои нервные души вдали от давящего груза собственного прошлого и настоящего.
В последующие десятилетия внимание к этой проблеме часто переосмысливалось, но никогда не исчезало. Сегодня в современном технологическом, глобальном рабочем пространстве одно из современных представлений экзистенциальной усталости было перефразировано в Германии в «выгорание». Возможно, этот термин прижился потому, что он более лестен, чем «усталость», освобождая страдальца от последствий снисходительности, которая сопровождает тех, кто говорит, что страдает от «усталости» или «эннуи». В конце концов, помимо всего прочего, «выгорание» предполагает, что страдалец, возможно, бескорыстно отдал слишком много себя, подразумевая, что он сделал это ради общего блага. Однако, несмотря на то, что термин изменился, симптомы и причины старой усталости и нового выгорания остались прежними. Они включают в себя усталость, вызванную особой скоростью и сложностью изменений в современном мире и привычками работы, которые являются результатом современного капитализма и информационных технологий. Но выгорание также связывают с неурядицами, вызванными современным секуляризмом. В последние годы в немецкой прессе появилось так много книг и статей о «выгорании», что некоторые люди даже жалуются на «выгорание». [191]
191
См. среди многих других работ «Mudigkeitsgesellschaft» Бён-Чуля Хана (2010).
Если в настоящее время принято считать, что человек может страдать от выгорания, то, похоже, сегодня не так часто признают, что общество может страдать от чего-то подобного. Если можно признать, что бремя работы за небольшое вознаграждение в изолированном обществе, лишенном какой-либо главной цели, оказывает влияние на отдельных людей, то как можно не признать, что оно также оказывает влияние на общество в целом? Или, говоря иначе, если достаточное количество людей в обществе страдает от той или иной формы истощения, не может ли быть так, что общество, в котором они живут, истощилось?
Писатели и мыслители не всегда с такой неохотой, как сегодня, допускали такую возможность. Одна из самых пессимистичных работ немецкой мысли начала XX века, «Упадок Запада» Освальда Шпенглера, утверждала именно это. Шпенглер утверждал,
192
Фридрих Ницше, Письма из поздних записных книжек, Кембриджские тексты по истории философии, изд. Rudiger Bittner, trans. Kate Sturge, Cambridge University Press, 2003, p. 267.
С помощью таких мыслителей легче понять, что уже в конце XIX века Германию охватила не усталость, вызванная нехваткой мюсли или свежего воздуха, а истощение, вызванное потерей смысла, осознанием того, что цивилизация «больше не накапливает», а живет за счет уменьшающегося культурного капитала. Если так было в конце XIX века, то насколько сильнее это ощущается сегодня, когда мы живем на еще меньшей части этого наследства и дышим еще дальше от источников, которые давали этой культуре энергию.
На протяжении веков в Европе одним из великих, если не самым великим, источником такой энергии был дух религии континента. Она толкала людей на войну и побуждала их к обороне. Она же побуждала Европу к величайшим вершинам человеческого творчества. Она побудила европейцев построить собор Святого Петра в Риме, собор в Шартре, Дуомо во Флоренции и базилику Святого Марка в Венеции. Она вдохновила Баха, Бетховена и Мессиана, Грюневальда на создание алтарного образа в Изенгейме и Леонардо на создание «Мадонны на скалах».
Однако в XIX веке этот источник получил два сейсмических удара, от которых так и не смог оправиться, оставив после себя брешь, которая так и не была заполнена. Последствия волны библейской критики, прокатившейся по немецким университетам в начале девятнадцатого века, ощущаются и два столетия спустя. Когда Иоганн Готфрид Эйхгорн в Геттингене начал относиться к текстам Ветхого Завета с той же тщательностью, что и к любому другому историческому тексту, это произвело эффект, который до сих пор редко признается. Европа знала о великих мифах, но христианская история была основополагающим мифом континента и как таковая оставалась неприкосновенной.
В 1825 году, когда молодого Эдварда Пьюзи отправили из Оксфордского университета выяснить, чем занимаются эти немецкие критики, англичанин сразу же осознал важность этой работы. В конце жизни он вспоминал своему биографу о том, какое влияние оказали на него открытия, сделанные в Германии. «Я помню комнату в Геттингене, в которой я сидел, когда передо мной открылось истинное состояние религиозной мысли в Германии. Я сказал себе: „Все это постигнет нас в Англии, и как мы к этому совершенно не готовы!“» [193] Пьюзи был поражен «полной невосприимчивостью» Эйхгорна к тому, что Пьюзи считал «реальным религиозным значением повествования». Со временем эта волна невосприимчивости, или чувствительности, распространилась и на Новый Завет, не в последнюю очередь благодаря Давиду Фридриху Штраусу и его «Жизни Иисуса, подвергнутой критическому исследованию» (1835). В конце концов, она достигла Англии, как и всего остального мира. Как исламские священнослужители сегодня борются за то, чтобы не допустить ни малейшего элемента критики к основам своей веры, зная, как это отразится на целом, так и христианское духовенство по всей Европе старалось держать результаты такой критики подальше от своей паствы. Но они не смогли — точно так же, как сегодня священнослужители не могут полностью остановить поток критики, обрушивающийся на них. Она пронеслась по континенту, как и предвидел Пьюзи.
193
H. P. Liddon, The Life of Edward Bouverie Pusey, Longmans, 1893, vol. I, pp. 73-7.