Странник века
Шрифт:
На случай ухудшения погоды Ханс пошел условиться с возницей, чтобы тот ближе к ночи подбросил его до дороги, ведущей к мосту. Возница ответил, что все крытые коляски ангажированы на весь день, и он не уверен, что сможет предложить пассажиру крытый экипаж. Тогда Ханс попросил зарезервировать ему место в открытом тильбюри, обещав, что прихватит зонт. Возница откашлялся и отве-тил, что вряд ли сможет предложить пассажиру открытый тильбюри. Ханс пристально на него посмотрел и со вздохом достал пару монет. Возница тут же вспомнил, что в последней коляске, кажется, одно местечко оставалось.
Возвращаясь на постоялый двор, где он рассчитывал немного почитать, Ханс шел по широкому тротуару Королевской улицы, обрамленной с обеих сторон акациями и привыкшей к более чистым колесам, более крепким лошадям и к возницам, одетым в ливреи. Среди крытых колясок, сияющих ландо, грациозных кабриолетов внимание Ханса привлек один экипаж, передвигавшийся торжественным галопом и запряженный парой белых лошадей. Хансу не сразу удалось сфокусировать зрение на пассажирах кареты, а когда удалось, он, к своему изумлению, разглядел половину лица Софи, за каплями дождя показавшегося ему слишком миниатюрным, а рядом — силуэт мужской шляпы. Софи сразу же отпрянула от окна, и Ханс услышал, как чужой заботливый голос спрашивает, все ли с ним, Хансом, в порядке.
Экипаж свернул с Королевской улицы. С противоположного конца Крайней аллеи к Стрельчатой улице приближалась какая-то фигура. Когда экипаж с ней поравнялся, прохожий повернул голову: облаченный в капелло и
Ризничий надраивал церковные сосуды. Мир тебе, сын мой, сказал отец Пигхерцог, входя в ризницу. Ризничий помог ему снять мантию, оставил шляпу отмокать и закончил приводить в порядок реликвии. Как прошел сбор пожертвований, сын мой? спросил священник. Ризничий протянул настоятелю стальную шкатулку, именуемую хранилищем богоугодного волеизъявления. Ступай себе с миром, сказал отец Пигхерцог, ты свободен.
Оставшись один, отец Пигхерцог оглядел аккуратно прибранную ризницу и вздохнул. Затем сверился с настенными часами, сел под лампу и переложил стопку книг со стола себе на колени. Вернул обратно книгу церковных обрядов и «Римский миссал». Подержал секунду катехизис Пия V, что-то пометил на одной из страниц и тоже отправил на стол. На коленях у него остался только толстый фолиант под названием «Книга о состоянии душ», в который он делал записи о своих богоугодных трудах: о церковной службе, о выполнении прихожанами Пасхального обряда, каждым поименно, о подробностях жизни каждой семьи в приходе, о происшествиях во время литургий, о потребностях и ожидаемых нуждах, а также о достойных упоминания взносах и пожертвованиях; записи последнего раздела, самые спорадические, адресованные «Его Высокопреподобию» и посвященные «Квартальному балансу использования земель, сданных Святой Матерью Церковью в концессию», священник тщательно проверял, переписывал начисто и отправлял архиепископу почтой. Все записи отец Пигхерцог вносил изящнейшим почерком и каждую тему предварял заголовком.
Он раскрыл «Книгу о состоянии душ» на последней заполненной странице. Перечитал завершающие абзацы. Взял перо, торжественно обмакнул его в чернила, поставил на странице дату и приступил к делу.
…кто вызывает во мне беспокойство, так это фрау Г. Х. Питцин, чьи печали мы комментировали прежде. Немало терзаний омрачает ее совесть и смущает душу, и спасение ее в большой степени зависит от готовности ее к искуплению, к этой последней мере, вызывающей в ней гораздо меньше отклика, чем молитва. Не следовало бы женщине ее веры и семейных обстоятельств так усердствовать во всевозможных вольностях и мирских забавах. Принять во внимание указанные тенденции на ближайших исповедях.
…как следует из упомянутого эпизода, сиятельный господин Вильдерхаус-младший, чье благородство и щедрость к нашему скромному приходу мы уже с умилением отмечали, сделал понятный выбор, обратив внимание на достоинства барышни Готлиб, кои, однако, прискорбно затмеваются, как я позволю себе заметить, ххххх некоторой строптивостью и легкомыслием, укоренившимися в ней в последние годы. Речь, однако, не идет ни о чем таком, чего бы праведная семейная жизнь, тишина домашнего очага и хлопоты материнства не могли бы исправить. Направить ризничего в поместье Вильдерхаусов с повторной письменной благодарностью за щедрое пожертвование, на бланке прихода. Просить у господина Готлиба разрешения на приватную беседу с его дочерью.
…таким образом отказавшись он своего статуса вновь обращенной. И все же достойно похвал ее стремление отринуть прошлую ересь, но окончательно ли оно, мы увидим в дальнейшем. Гораздо более сложный случай видится нам в ее супруге, господине А. Н. Левине, который не только не отказывается от своих ххххх семитских заблуждений и арианских вывертов, но вносит сумятицу в душу своей супруги разного рода фальшивой теософией, начиная с адопционизма, посягающего на единосущность Отца и Сына, и заканчивая лживой мешаниной из приникейской христианологии, картезианской онтологии и брахманического пантеизма. Насколько я наслышан, именно пантеизм поверг в сомнения его супругу. Ей следовало бы объяснить мужу, что упомянутая система провоцирует духовное безразличие, поскольку если бы во всем сущем в равной мере присутствовал Бог, то уместно было бы печься о тучах и камнях в той же мере, в какой и о Святом Духе. Всё не есть Бог, но Бог есть всё — вот что она должна была ему напомнить. Еще раз предостеречь фрау Левин. Просить ее также получить консультацию супруга по поводу сделок, описанных на следующих страницах.
…с неслыханным бесстыдством. Произвести дознание в его группе по изучению катехизиса. Строго предупредить учителя.
…об этих обнадеживающих признаках. Посвятить общую воскресную молитву первостепенности самоотречения, на примере его задачи.
…но и о чревоугодии. Направить ему затем предупреждение, пригрозив запретом посещать столовую.
…нечистые помыслы с вызывающей тревогу частотой и ххххх недвусмысленные рисунки. Потребовать наказания. Поговорить с его наставниками.
…я вижу себя обязанным сообщить Вам, что новые поступления в наше хранилище богоугодного волеизъявления, столь благотворно повлиявшие на наш смиренный приход и на процесс отпущения грехов, за последний месяц уменьшились на семнадцать процентов, истаяв с прежнего полуталера на одного прихожанина до нынешних восьми грошей за каждую воскресную мессу, что равносильно оскудению наших ресурсов на пятнадцать луидоров или двадцать два дуката брутто — причина, по которой я настоятельно и смиренно прошу Ваше Высокопреподобие войти в наше положение и отыскать способ возместить указанную потерю, хотя бы частично. И наконец, сообщаю, что, учитывая незначительную текущую активность в сфере сельского хозяйства, размер податей сохранится на прежнем уровне до третьего квартала, то есть до того момента, пока не будет пересмотрен и не составит три с небольшим талера с каждого облагаемого крестьянина. Будучи покорнейшим слугой Вашего Высокопреподобия, ожидаю Вашего нового визита, чтобы облобызать Ваши руки в надежде, что Вы лично распорядитесь относительно упомянутых дел и отслужите Епископскую Торжественную мессу во всем ее величии и красоте.
Я рада, что вы упомянули Фихте, господин Ханс (сказала Софи, поглаживая ручку чашки по внутренней дуге, но не продевая в нее палец, а лишь слегка до нее дотрагиваясь, отчего наблюдавшему за этим движением Хансу становилось все тревожней на душе), ведь если мне не изменяет память, в прошлую пятницу никто из нас не вспомнил о нем во время дискуссии о нашей стране, но не кажется ли вам, дорогой профессор Миттер (сказала она другим тоном, в другую сторону, оставив в покое ручку чашки и ощупывая теперь подушечками пальцев рельеф фарфора на ее внешней стороне, как будто считывала шрифт Брайля), что надо было уделить ему внимание? Наш уважаемый молодой человек (обратился к Хансу профессор Миттер, который до этого момента доминировал в споре и ни на секунду не разжимал сплетенных в замок пальцев), я вижу, вы проявляете интерес
Из всех идей Фихте, которые мне знакомы (заметил господин Готлиб, не вынимая трубку изо рта), я более всего согласен с его рассуждениями о Германии, хотя, насколько понимаю, он чуть ли не атеист. Отец (воскликнула Софи, почти молитвенно сложив ладони), как интригующе звучит это ваше «чуть ли не»! Согласно Фихте, «Я» (вступил в разговор господин Левин, обычно сидевший неподвижно, почти оцепенело) — категория божественная. Мне кажется, что никакое «я» не может быть божественным (сказал Ханс, разглаживая ладонями брюки, возможно, чтобы этим жестом напускной застенчивости смягчить свой протест), если, конечно, в глубине души это «я» не отождествляет себя в какой-то мере с «Он». (Указательный палец Софи потянулся к внутреннему контуру чашки.) Да! и! (подхватил господин Левин, указывая на какую-то воображаемую точку на столе) более убедительным было бы «Мы», те, кто ходит под Ним. Дорогуша (встрепенулась госпожа Питцин, откладывая в сторону вышивание), не осталось ли еще бисквитов?
В начале вечера Софи объявила, что несколько минут назад получила записку от Руди Вильдерхауса, в которой тот просит гостей извинить его за отсутствие и обещает непременно быть в следующую пятницу. Ханс подумал, что в таком случае это его последний шанс произвести впечатление на Софи, прежде чем на сцене появится ее жених. И тут же ринулся в дискуссию о Фихте. Лично мне, сказал он, вполне симпатична теория Фихте об индивидууме, но ни в коей мере не его взгляды на Германию. Если каждый воплощает в себе свою отчизну, то население всей страны — это страна, состоящая из стран, не так ли? но тогда ни один индивидуум, каким бы достойным его ни считали, не может восприниматься как воплощение всей страны или как иллюстрация ее сущности (скажите, возразил господин Левин, но разве Бах, Бетховен не представляют нас самым достойнейшим образом? Ага! туше! воскликнул профессор Миттер, стараясь выглядеть веселым, но не умея скрыть своего раздражения. Впрочем, Ханс все равно говорил только для Софи), нет-нет, не в этом смысле. Если кому-то удалось выразить духовную восприимчивость своей страны, если музыкант или поэт сумел достичь такого высочайшего уровня отождествления, это всегда случайность, исторический феномен, а не умозрительная предопределенность. Неужели вы действительно верите, что Бах сочинял музыку, исходя из своей немецкости? Такие идеи заставляют меня с недоверием относиться к Фихте: как можно защищать категорическую субъективность и делать выводы о целой нации? Когда он говорит о немце как таковом, кого, черт возьми, он имеет в виду? кого примут за образец? кого отбракуют? В своих лекциях Фихте объясняет, как формировались особенности немецкого народа в эмиграции, пока остальные германские племена не покидали родных мест. И мне удивительно, что, говоря об этом, он берется утверждать, будто смена места жительства не имеет существенного значения, будто над местом доминируют этнические характеристики, и прочую ерундистику. Профессор, вы сами путешествовали и знаете (Ханс говорил, почти не переводя дыхания, и профессор, не находя промежутков в его стремительном монологе, отвел глаза и сделал вид, что ничего не слышит), это знает всякий, кто путешествовал: перемена мест действительно вызывает внутренние изменения. История демонстрирует, что народы изменчивы, как реки. А Фихте превращает их в мрамор, в некую глыбу, которая поддается обработке и перемещению, но уже изначально является тем, чем является. Он недооценивает смешение германской крови с народами-завоевателями и, мало того, намекает, будто наши пороки, наши застарелые пороки, имеют не немецкую, а заимствованную природу, какое бесстыдство! что он хочет этим сказать? от кого нам следует держаться подальше, чтобы не подхватить заразу? (Господин Левин пару раз не удержался от кашля.) Все, что я знаю, я выучил в путешествиях, то есть живя среди иностранцев. Хорошо, предположим, что Фихте наговорил все то, что наговорил, только ради поднятия духа народа после французской оккупации или после чего бы там ни было еще. Большое спасибо, господин Фихте, вы весьма удачно простимулировали наши сугубо немецкие железы, но теперь, когда мы пришли в себя, давайте займемся поиском общих принципов существования, а не следов германских племен. Ханс наконец умолк, остальные тоже молчали. Тишина длилась не более секунды. Софи с трудом скрывала воодушевление, которое вызвали в ней слова Ханса. Особенно трудно ей было определить, связано ли это воодушевление с философией или имеет другую, весьма далекую от Фихте природу. Но тут кто-то звякнул ложечкой о чашку, кто-то попросил передать сахар, кто-то встал и, извинившись, отправился в туалетную комнату, и снова ожили привычные звуки, голоса и жесты.
Потирая ладонью костяшки пальцев, Альваро заметил, что Германия — единственное место в Европе, где просвещение и феодализм всегда были одинаково сильны. И добавил (хотя профессор Миттер счел его идею чересчур республиканской), что, по его мнению, именно природа немецкого правления препятствовала развитию немецкой мысли. Этим противоречием объясняется, полагал Альваро, почему немцы так отважны в мысли и так покорны в иерархических связях. Профессор вновь обратился к Фихте, развивая мысль о том, что по этой самой причине, по причине феодальных корней Германии, единственный прогрессивный путь для нее — выбор стержня, объединяющего всю нацию, и что в настоящий момент таким стержнем может быть только Пруссия. Госпожа Питцин (ко всеобщему удивлению) оторвалась от вышивания и процитировала Фихте. Цитата была не философская, но из Фихте и касалась физического воспитания немецкой молодежи. О да! гимнастические упражнения! попытался сыронизировать Ханс, воистину великое проявление культуры! Профессор Миттер вступился за физическое обучение, назвав его отражением духовной собранности. Не надо далеко ходить (признался он с оттенком кокетства), я сам до сих пор делаю по утрам гимнастические упражнения. Дорогой профессор, воскликнула Софи, вы великолепно выглядите и не обращайте внимания на господина Ханса, поддерживая свое здоровье, вы поступаете очень мудро. Благодарю вас, милая барышня, ответил польщенный профессор Миттер, просто некоторые полагают, что молодость дарована им на века.
Темы мелькали, как карусель, одни — житейские, другие — глубокие. Но каждый раз, когда разговор возвращался к философии, в силу каких-то личных причин ни профессор Миттер, ни Ханс не желали уступать друг другу ни миллиметра. Профессор облокачивался о спинку кресла и закидывал ногу на ногу, словно давая понять, что опыт и спокойствие на его стороне, а нервозность и неуверенность на стороне Ханса. Ханс выпрямлял спину и поднимал подбородок, демонстрируя, что сила и убежденность на его стороне, а цинизм и усталость на стороне профессора Миттера. Во время их споров господин Готлиб прятал усы в табачный дым. Господин Левин принимал сторону то одного, то другого, в зависимости от темы, но после отрекался от своих слов. Госпожа Левин не произносила ни звука, хотя поглядывала на Ханса с определенной неприязнью. Альваро говорил редко и почти всегда поддерживал Ханса, иногда потому, что был с ним согласен, иногда потому, что ему претил апломб профессора Миттера. В какой-то момент Альваро с удивлением заметил, что Эльза, горничная, замедляет шаг и словно вслушивается в разговор. Софи цитировала авторов, названия, концепции и незаметно уходила в тень, стараясь не поддерживать ни одного из спорящих, чтобы каждый чувствовал себя комфортно и мог раскованно отвечать оппоненту. Однако мнения в ней копились, и несколько раз она чуть было не вмешалась, желая возразить обоим. Бывают дни, думала Софи, разливая чай, когда совсем не хочется быть светской дамой.