Странник века
Шрифт:
Интересными! До некоторой степени! Ханс секунду смотрел в окно на солнце, восторженно упиваясь гордыней Софи. Независимо от того, что последует дальше, он уже знал: письмо ему нравится.
По этой причине, дорогой господин Ханс, и, конечно, при условии, что Вам это удобно и у Вас нет других, более достойных планов, я была бы чрезвычайно рада поговорить с Вами не в часы Салона, требующие от меня разнонаправленного внимания, даже некоторой изворотливости, необходимой хозяйке дома и, безусловно, замеченной Вами.
От заговорщического тона этой вскользь брошенной фразы, «и, безусловно, замеченной вами», у него перехватило дыхание. Стало быть, она признает, что заметила, что он заметил! Кто и что именно заметил, станет ясно потом. Но если Софи рассчитывала, что этот небольшой промах сойдет ей с рук, она ошибалась: Ханс собирался уцепиться за ее слова, как падающий с откоса цепляется
Если у Вас найдется время, мой отец и я будем рады видеть Вас в нашем доме завтра, в половине пятого. Надеюсь, что это новое приглашение Вас не обременит, поскольку Вы, похоже, одержимы чтением, а никто из тех, кто любит читать взапой, не стремится к встречам и общению. Прошу Вас ответить мне в любое удобное для Вас время в течение сегодняшнего дня. С искреннейшей преданностью,
Ханс почувствовал, что в этом отстраненном и несколько поспешном прощании чего-то не хватает, едва заметного слова, в обычном обиходе привычного, но в данном случае, подумал он, чрезвычайно значимого: слова «ваша». Если Софи не простилась строгой формулировкой «искренне ваша», то в этом смущенном пренебрежении притяжательным местоимением чувствовался подсознательный страх, что оно не будет выглядеть невинным. Или нет? Или да? Или он бредит? Предает излишнее значение ее словам? Ведет себя смешно, опираясь на догадки? Строит из себя умника? Или, сам того не желая, в который раз путает разумный подход с домыслами гордыни?
От этих тревожных мыслей его отвлекла приписка, сделанная явно позже, другими чернилами и отражавшая мучительные колебания автора:
Р. S. Я также беру на себя смелость настоятельно просить Вас, чтобы Вы не появлялись перед моим отцом в берете и в рубашке с широким воротником, то есть в том наряде, в котором я иногда вижу Вас в городе. Не отрицаю своей симпатии к политическим коннотациям этого костюма, но прошу Вас осознать его неуместность в таком преданном традициям доме, как мой. Полное соблюдение всех формальностей было бы предпочтительно. Благодарю Вас за понимание в вопросах досадно нелепого протокола. Я же, со своей стороны, постараюсь компенсировать Вашу снисходительность всевозможными закусками и сладостями. С. Г.
Слово «сладостями» было последним, самым последним словом Софи.
Ханс не находил себе места от восторга и нервного возбуждения. Что ему ответить? Сколько помедлить с ответом? Какой выбрать костюм? Он встал, снова сел, снова встал. Его захлестнула волна радости, сексуального возбуждения, а затем ужасающей нервозности. Он понимал: прежде всего нужно спокойно перечитать письмо Софи. Для этого ему пришлось заставить себя подождать несколько минут, выглянуть в окно и некоторое время разглядывать головы, шляпы и башмаки прохожих на улице Старого Котелка, оставив письмо Софи остывать. Затем он несколько раз перечитал упреки первых строк. Улыбнулся мягкой критике, которая в той же мере относилась к нему, в какой характеризовала саму авторшу. Он еще раз обратил внимание на осторожную недосказанность приглашения, на его правдоподобную небрежность, на соблазнительную приправу заговорщических интонаций. Задержался на последних словах, стараясь оценить, какую долю в них составляет холодность, а какую — благоразумие. И под конец насладился замечательным пассажем в приписке, фактически признающим, что на улице она его тоже замечает. Ханс взял перо и обмакнул его в чернила.
Закончив писать ответ, он не стал его перечитывать, чтобы не пожалеть о нескольких вольностях, которые позволил себе под действием эйфории. Глубоко вздохнув, он подписал письмо и сложил его для отправки. Затем закончил одеваться. Спустился вниз, чтобы отдать послание Лизе, а заодно спросить, кто принес записку и что при этом сказал. По описаниям Лизы он понял, что посыльным была Эльза. Ничего особенного она не сказала, но, как добавила Лиза, вела себя угрюмо и даже неодобрительно заглянула внутрь дома. А поэтому она, Лиза, и ее мать решили (таких слов она не произнесла, но догадка позабавила Ханса), что сама Эльза и есть автор лиловой записки. Лиза смотрела на письмо, которое ей протягивал Ханс, со смесью жадности и печали. В первый момент ему показалось, что она ведет себя слишком нескромно. Но он тут же устыдился: было очевидно, что Лиза не читает имен отправителя и адресата, а лишь мечтает прочесть. Она подняла глаза и внимательно посмотрела на Ханса, словно давая понять, что уж мысли-то его читать она умеет. Еще совсем детская красота Лизы вдруг стала не по-детски строгой. Ханс не знал, что сказать, как извиниться. Но, судя по всему, девочка удовлетворилась его мимолетным испугом, ее лицо смягчилось, она стала прежней и пообещала: Я немедленно его отнесу, сударь. Ханса неприятно кольнуло это слово: «сударь».
Он ел в гостиной овощной суп, когда в дверь просунулся край Эльзиной шляпки. Он пригласил ее войти и сесть, и, к его удивлению, приглашение было принято. После недолгого растерянного молчания он с улыбкой спросил: И? Эльза непрерывно качала ногой, словно давила на какую-то педаль. Ты ко мне с поручением? спросил Ханс, не замечая, что смотрит не на ее лицо, а на покачивающуюся ногу. Нога мгновенно замерла. Эльза протянула ему записку. Это от госпожи Готлиб, сказала она. Хансу показалось, что в силу своей очевидности эти слова
Эльза ушла, оставив ощущение, что так и не сказала того, что хотела сказать, или что не захотела сказать того, что сказать ей было должно. Непроницаемая, вышколенная, она ловко увернулась от всех его вопросов, в то же время не отказавшись на них отвечать. Ханс жадно прочитал записку, но все сомнения так при нем и остались: обтекаемо, безупречными фразами Софи приветствовала его согласие прийти к ним завтра во второй половине дня, уточняла мелкие детали визита, но особенно было заметно (почти только на это он и обратил внимание), насколько охладел ее тон по сравнению с предыдущим письмом и с какой неумолимой иронией она отвергла все комплименты. Он смирился, поняв, что может биться над этой загадкой хоть целый день, но никакая сила не смогла бы заставить его отбросить надежду и сладкие сомнения, которые, он так этого боялся! отныне будут терзать его вечно.
Ханс, шарманщик и Франц шли через город в густеющих вечерних сумерках. Оранжево-зеленая тележка подскакивала на булыжной мостовой, на земляных ухабах. Ханса восхищала невозмутимость, с которой старик ежедневно, добрых четыре километра, отделявших площадь от пещеры, катил перед собой свой инструмент. Еще его не переставало удивлять, что шарманщик никогда не мешкал ни на одном повороте, ни на одном перекрестке, ни на одной развилке. Ханс провел здесь не меньше полутора месяцев, но все еще не мог несколько раз подряд пройти по одному и тому же маршруту: дело всегда заканчивалось тем, что он возвращался туда, откуда стартовал, и по дороге непременно замечал какие-то изменения. Теперь он интуитивно понял, что Вандернбург не столько неприметно меняет свой облик, сколько вращается на месте, словно следующий за капризами солнца подсолнух.
Вчерашняя грязь начала подсыхать. Пятна изморози оттаивали и слегка дымились, с земли поднимался плотный запах развороченной глины и мочи. На серых городских стенах отблескивали пятна сырости и последние остатки дневного света. Ханс смотрел на застаревшую коросту грязи, на мешковатую неопрятность Вандернбурга, к которой никак не мог привыкнуть. Шарманщик вздохнул и коснулся худыми пальцами плеча Ханса: Как все-таки красив Вандернбург! Ханс изумленно к нему обернулся. Красив? переспросил он, а не кажется вам город грязным, убогим, тесным? Конечно! ответил шарманщик, но и очень красивым. А тебе он не нравится? Жаль. Нет, пожалуйста, не извиняйся, к чему эти церемонии! я тебя понимаю, все логично. Может быть, он нравится больше, когда его узнаёшь поближе. Лично мне, улыбнулся Ханс, Вандернбург нравится тем, что в нем есть вы. Вы, Альваро, Софи. Разве не люди создают красоту места? Ты прав, согласился шарманщик, но меня, кроме того, не знаю, как тебе это объяснить, меня продолжают удивлять его улочки, я не устаю на них смотреть, потому что… Франц! оставь в покое лошадей, разбойник! иди сюда! этот пес, когда голодный, становится чересчур общительным, бедняга полагает, что каждый готов угостить его котлеткой, а не пинком, о чем бишь я? а! эти улицы мне кажутся новыми благодаря своей старости, ох! какие глупости я говорю! Просто для меня в них есть отрада. Но объясните, воскликнул Ханс, что именно вас так воодушевляет? что конкретно вам в нем нравится? Все и ничего, объяснил шарманщик, площадь, например, с каждым днем она кажется мне все интересней, хотя я играю на ней уже много лет. Раньше, знаешь? я боялся заскучать, боялся, что площадь для меня иссякнет, но теперь, чем дольше я на нее смотрю, тем более незнакомой она мне кажется, если бы ты видел, какой разной бывает башня в снег и летом! кажется, что она сделана… сделана из чего-то нового. А рынок, фрукты, краски? никогда не знаешь, что привезут сюда после сбора урожая, хоть в эту зиму, например, Франц, осторожно! иди рядом! даже сам не пойму, мне нравится, когда зажигают фонари, ты видел? Мне нравится смотреть, как люди, сами того не замечая, становятся другими, хотя все так же продолжают идти мимо: мужчины лысеют, женщины толстеют, дети растут, появляются другие, новые. Мне грустно, когда я слышу, что молодым не нравится их город; конечно, хорошо, что они любознательны и мечтают о чужих краях, но именно поэтому не мешало бы им проявить свою любознательность и здесь, в родном городе: возможно, они недостаточно пристально в него вгляделись. Они молодые. Им пока кажется, что все на свете либо красивое, либо уродливое, без оттенков. Знаешь, я так люблю разговаривать с тобой, Ханс! Я ни с кем так раньше не разговаривал.