Странник века
Шрифт:
Если уж выбирать национальный дискурс, говорил Ханс, я выбрал бы Гердера, без нашей истории мы как народ априори ничто, вам так не кажется? Любая страна должна спрашивать себя не что она из себя представляет, а в какие времена и почему. Профессор Миттер ответил ему сравнением концепций национальности Канта и Фихте, желая доказать, что второй не предал идеи первого, а лишь развил. На это Ханс ответил, что по сравнению с Фихте его отношение к Канту — прямо противоположное: одобряя его идеи о стране, он не одобряет его высказываний об индивидуумах. Каждому обществу, пояснил Ханс, требуется порядок, и Кант предлагает довольно мудрый вариант. Но гражданину необходим и беспорядок, а этого Кант не допускает. Для меня свободная нация — это некое единство достойного уважения беспорядка с порядком, который этот беспорядок в себя вмещает. А мне особенно дороги националистические устремления Фихте, настаивал профессор Миттер, с учетом ситуации, в которой мы живем (а в какой ситуации мы живем? поинтересовался Ханс), вы знаете не хуже меня! Германия не может бесконечно выбирать между иностранной оккупацией и раздробленностью, пора сделать шаг вперед и решить нашу судьбу (но наша судьба зависит и от судеб других стран Европы, невозможно заложить основы нации, не перезаложив основ всего континента), вы имеете в виду своего Наполеона, gnadiger [22] Ханс? (нет, осадил его Ханс, я имею в виду ваш
22
Милостивый (нем.).
Софи испытывала и воодушевление, и беспокойство: она впервые видела, что профессору серьезно возражают, но не решалась корректировать ситуацию, поскольку знала, что некоторые высказывания Ханса она сама не смогла бы себе позволить, отчасти из-за присутствия отца, отчасти из-за нейтралитета, вменяемого ей как хозяйке Салона. Второй аргумент ее не убедил, и чем больше она сомневалась, тем быстрее порхали ее длинные пальцы, тем чаще она предлагала гостям канапе, желе, пирожные, горячий шоколад. Профессор Миттер удивлялся, почему Софи не пресекает дерзостей Ханса, но одновременно сам этого не желал, чтобы не упустить шанс достойно их оспорить, поэтому отвечал спокойно, не раздражаясь.
Дорогой друг, сказал профессор, хочу вам напомнить, что без сильных наций любому международному праву грош цена. А я, уважаемый профессор, возразил Ханс, все равно чувствую себя гораздо больше гражданином Европы Канта, чем гражданином Германии Фихте, уж ничего тут не поделаешь! Чувствуйте себя кем угодно, ответил профессор, но факт остается фактом: федеративное республиканство принесло Европе не мир, а войну за господство. Как раз наоборот, возразил Ханс, мы нажили войну из-за федеративных неудач. Кант предлагал объединение, созданное свободными государствами, но оно несовместимо с империализмом. Проблема в том, что в Европе каждый мирный договор подписывает следующую войну. Европа, юноша, увещевал его профессор Миттер, имеет общую религиозную базу, и это единственная основа для длительного объединения, разве вы не понимаете, что отрицать это контрпродуктивно? Меня удивляет (вмешался Альваро, стараясь отвести взгляд от Эльзиной лодыжки), что эти слова произносит лютеранин. Я лютеранин, но в первую очередь христианин, обиделся профессор Миттер, христианин и немец. Господа, кхм, решился высказаться господин Левин, э-э, с вашего позволения, единственным надежным связующим звеном является не мораль, а коммерция, то есть я хочу сказать, что, если Европа обретет тесные коммерческие связи, она не позволит себе воевать, нет-нет! слишком много бисквита, достаточно, спасибо. Согласен, сказал Ханс, но эти коммерческие связи не могут сформироваться вне общей политической структуры, потому что, если мы будем преувеличивать идентичность каждой нации, последуют войны за контроль над рынками, экономике ведь тоже учатся, не так ли? Да, ответил господин Левин, но не будем забывать, что обучение зависит от экономики. Экономическое обучение, подчеркнул профессор Миттер, является частью национального строительства, здесь Фихте бьет в самую цель. В цель бьет Кант, не уступал Ханс, написав свой «Вечный мир». А вот это действительно хорошо! (воскликнул профессор, заглатывая канапе и не уточняя, касается ли это канапе или Канта), знайте, юноша, что утопию мира сочинил некий Данте более пятисот лет назад. Но Данте, возразил Ханс, верил, что сохранение мира зависит от политической элиты, а это примерно то же, что мы имеем сейчас! Кант предлагал превратить гарантии мира в закон, закон, подписанный равноправными государствами. Доверить сохранение мира горстке лидеров означает легитимировать произвол. Кхм, а я думаю (заметил господин Левин, уклоняясь от ласковых прикосновений, которыми пыталась предостеречь его супруга), что иногда мы поддаемся абстракциям, то есть, при всем моем уважении, не кажется ли вам, что сохранение мира напрямую связано с богатством? Да, но здесь вопрос переходит и в область морали, кивнул Ханс, без раздела богатства никогда не будет мира, бедность потенциально воинственна. Совершенно верно! воскликнул Альваро. Господа, прошу вас, вздохнул профессор Миттер, не будем наивны! Мир стремится к той же цели, что и война, но иными средствами, которые нам нравится называть мирными, а именно стремится установить, кто главный, и точка. Кхм, возможно и так, хотя есть и другой аспект, продолжил свою мысль господин Левин, очень часто война заканчивается не выгодой, а убытками, даже для победителя, так что объективной оценки затрат на войну могло бы хватить для предотвращения самой войны.
Господа, сказал господин Готлиб, поднимаясь с кресла, прошу вас чувствовать себя как дома. Я вынужден вернуться в кабинет, чтобы доделать кое-какие дела. Сегодняшний диспут был, как обычно, чрезвычайно бодрящим.
Хансу показалось, что, произнося слово «бодрящим», господин Готлиб посмотрел на него. Хозяин дома завел настенные часы, на которых было ровно десять. Затем подал знак Бертольду, чтобы тот зажег еще свечей, поцеловал дочь в лоб, свесил в поклоне усы и исчез в коридоре. Оставшись наедине с гостями, Софи вздохнула с облегчением: теперь можно было высказываться с меньшей опаской. Едва она собралась вступить в разговор, как ее отвлекла госпожа Питцин, решившая уйти: она взяла Софи за обе руки и держала, произнося какие-то слова, которых никто больше разобрать не мог. Софи кивала, искоса поглядывая на гостей, состоявших теперь из профессора Миттера, Ханса, Альваро и супругов Левин. Как только Эльза принесла госпоже Питцин ее шерстяную шаль и шляпу с лентами, Софи поспешила занять свое место. К ее разочарованию, говорили уже не о политике, а о Шопенгауэре.
Нет, книга не имела большого успеха, говорил господин Левин, хотя мне она показалась, кхм, занятной, по крайней мере необычной. Что-то хорошее должно же быть в этом Шопенгауэре, пошутил Альваро, раз он перевел Грасиана и говорит по-испански, весьма нешуточное достижение для немца. Ах, оставьте! отрезал профессор Миттер, индуистский плагиат, не знают, чем подменить Бога и копаются в буддизме! А мне Шопенгауэр симпатичен тем, сказал Ханс, что презирает Гегеля. Но сколько в нем пессимизма! возразил господин Левин, вы не находите его слишком надрывным? Возможно, ответил Ханс, но можно читать его и с оптимизмом. Можно принять его принцип воли и не согласиться с тем, что она обречена вести нас к страданию. Таким образом, мы принудительно будем стремиться к счастью, не так ли? Полноте, господа! вернул их к спору профессор.
И дальше, в том же духе, смазанными, словно распаленными в колеблющемся свете канделябров губами участники Салона продолжали свою полемику. Софи слушала их одновременно с интересом и досадой, радуясь, когда они высказывались, и досадуя, когда о чем-то умалчивали. Ее внимание привлекла госпожа Левин, неподвижная, нахохлившаяся, прильнувшая к плечу мужа, счастливого оттого, что она так внимательно его слушает. Софи представила себе, как они возвращаются домой, идут по улице, высматривая свободный экипаж, она держит его под руку, он слегка наклоняется к ней и спрашивает: Ты в порядке, дорогая? тебе не холодно? или замечает: Кхм, интересная была дискуссия, та, что о Шопенгауэре! ожидая услышать в ответ, что да, интереснейшая, и удачнее всех высказался именно он, хотя самой-то ей в этом не разобраться, тогда господин Левин
Софи сжала пальцы так, словно скомкала бумажку.
А вы, дорогая? спросила она госпожу Левин, ничего нам не скажете? Гостья растерянно улыбнулась. Моя жена, опередил ее супруг, со мной согласна. Какое счастливое совпадение! воскликнула Софи. Это правда, пролепетала госпожа Левин тонким, как нитка, голоском, я действительно согласна. Софи прикусила губу.
А вы, сударыня, что же вы сами? попробовал спровоцировать Софи Ханс, не спуская глаз с этой ее губы.
Я? Софи поднесла согнутую в запястье руку к груди, я, мудрейшие господа, горжусь тем, что имею возможность вас слушать, поскольку ничто не окрыляет нас, женщин, так, верно ведь, дорогая? как возможность присутствовать на подобном пиршестве знаний. Я уверена, любая из нас готова дни напролет восхищаться этой истинно мужской дискуссией. И вдруг вы застаете меня врасплох, в таком восторженном расположении духа, и спрашиваете о Шопенгауэре, меня, еще такую несмышленую! признаться, я краснею, поскольку недостойна даже самого вопроса. Поэтому, уважаемые господа, прошу вас проявить снисхождение и простить мне скудость моих познаний, вы ведь знаете, как поверхностно мы, девушки, пролистываем труды великих мыслителей. А теперь позволю себе наконец углубиться в высокие материи и скажу, что, насколько мне удалось понять, а поняла я, бесспорно, мало, господин Шопенгауэр — один из самых презренных авторов, чьи воззрения мне приходилось искажать своей неумелой интерпретацией. Недавно я решилась прочесть его книгу, в которой он выглядит весьма неубедительным в своем отношении к женщинам и настаивает на том, что женщинам надлежит заниматься исключительно домашними делами и огородом, но ни в коем случае не лезть в литературу, и уж тем более в политику. Однако это, господа, парадоксально, потому что для успешной реализации его замысла, то есть для того, чтобы идеи господина Шопенгауэра не пропали зря, гораздо практичнее было бы рекомендовать всем дамам внимательно изучать философские труды, и его труды в особенности. Из-за слабой теоретической подготовки меня преследует ощущение, что все самые крупные философы нашего времени грешат одной противоречивой особенностью: страстно желая сказать нечто новое в области философской мысли о нас, женщинах, они тем не менее думают все одинаково. Не правда ли, забавно, господа? Я уверена, что у нас еще остались канапе с пальмовым кремом.
Они договорились встретиться в таверне «Центральная». Альваро ждал, локти на барной стойке, нога на выступе стены, поза опытного наездника. Через полчаса в таверну вошел, слегка пошатываясь, Ханс. Мое почтение и добро пожаловать на этот свет, скорее насмешливо, чем сердито, приветствовал его Альваро, заметив темные круги под глазами приятеля. Извини, объяснил Ханс, вечером я был в пещере, а когда вернулся, засел за чтение, который час? Разве ты не носишь часов? удивился Альваро. Сказать по правде, не вижу в них пользы, пожал плечами Ханс, все равно они никогда не показывают нужное мне время. Ну что ж, улыбнулся Альваро, это называется «скрещение культур»: я в этом похож на немца, а ты на испанца.
Мои предки, рассказывал, жевал и рассказывал Альваро, родом из Бискайи [23] . Я родился в Гипускоа, но стал приемным сыном Андалусии и вырос в Гранаде, знаешь этот город? да, он чудесный, в нем я провел все детство, мой отец получил работу в Королевской больнице, там мы и остались. Мне кажется, человек должен хоть однажды увидеть две вещи: весну в Хенералифе [24] и утро на площади Биб-Рамбла [25] . Ах, если бы ты поглядел на этих гранадских сеньор, разряженных в пух и прах для похода в рыбную лавку, и на их мужей, фланирующих с неизменно кислым видом, но симпатяг в душе. Иногда я открываю глаза, и мне кажется, что я проснулся в Гранаде. Ты-то небось даже не знаешь, где ты нынче пробудился, верно? могу себе представить, ну что ж, дай Бог тебе терпения. Никогда в жизни у меня не было таких друзей, как в Гранаде. В то же время Гранада город немного меланхоличный, этим она напоминает Вандернбург, но жители гордятся ее меланхолией. Если не считать первых лет, прожитых здесь с Ульрикой, я никогда, наверно, не был так счастлив, как в те времена. Возможно, все дело в возрасте, но тогда казалось, что самое важное в жизни ждет тебя буквально за порогом. Судьба Испании и впрямь достойна летописца: то нас оккупировали иностранные войска, то к нам вернулся король-предатель, то мы затеяли республику. Кадисские кортесы, это было так впечатляюще, ты знаешь, что такое Кадисские ко…? извини, я забыл, что немцам испанская политика до…, и что ж? ничтожной малости хватило, чтобы страна стала другой! Одним словом, когда ко-роль Фердинанд вернулся, чтобы ликвидировать нашу конституцию, восстановить инквизицию и перестрелять уйму народу, я решил уехать. Ты спрашиваешь, вынужденно ли? И да и нет. Конечно, любой человек мог впасть в немилость, потерять работу, угодить в тюрьму, все это происходило каждый день. Но основной причиной было разочарование, понимаешь? у нас отняли страну, которую мы защищали, мы победили для того, чтобы проиграть. Поэтому еще до отъезда у многих из нас возникло ощущение, что мы живем не в своей стране.
23
Провинция Страны Басков.
24
Загородная резиденция эмиров, правивших Гранадой в XIII–XIV вв.
25
Центральная площадь в Гранаде.
Да, спасибо, еще две, твое здоровье! Когда пришли люди Наполеона, я, признаться, почувствовал себя странно. Они нас захватили, да, но они принесли с собой культуру, которой мы восхищались, и законы, о которых мы мечтали. Зачем же было в них стрелять, защищая гнилое, средневековое государство? Разве не всю свою жизнь мы прожили при независимости, но без свободы? В конце концов я все же записался в ополчение и участвовал в боях в Андалусии и Эстремадуре. Потом меня перевели в гарнизоны Мадрида и Гвадалахары вместе с ополченцами со всей страны. И там, клянусь тебе, Ханс, слушая все эти споры и доводы соотечественников, я не раз подумывал о дезертирстве. Но, cono! это ведь была моя страна! Я разработал для себя такой план: принять врага, научиться у него всему, что можно, изгнать его и самим, своими силами совершить революцию. Я был в партизанских отрядах и внимательно присматривался к хунтам [26] и конституционным судам — они особенно меня интересовали. И не мог не спрашивать себя: где же, черт возьми, эта самая родина, что именно мы защищаем? Удалось ли мне это понять? а! в этом-то вся и штука. Ты удивишься, но, разговаривая с другими ополченцами, я понял, что защищаем мы свои воспоминания детства.
26
Законодательные и исполнительные органы власти при Наполеоне.