Странник века
Шрифт:
Пространные, пылкие письма Софи заставляли Ханса страдать и разрываться между желанием быть рядом с их отправительницей и отчаянием, что не может представить себе ее лицо. Лицо Софи, понемногу стиравшееся из памяти, словно вновь теперь незнакомое. Перед мысленным взором Ханса мелькали его отдельные черты, смутные контуры, фрагменты улыбок, но не сливались в общий портрет. Зато он отчетливо помнил протянутые к нему руки. Руки и голос. Этот голос он слышал, когда читал ее письма. Этот голос говорил с ним обо всем, кроме неизбежного.
Что касалось Софи, то скупые, тоскливые письма Ханса вызывали у нее недоумение. Он по-прежнему исправно писал, не скрывал своей страсти, готовности терпеть. Но за всеми прекрасными словами, которые он ей говорил, сквозило прощание, как будто он уже смирился с тем, что никогда ее не увидит, как будто каждое его письмо было преамбулой к отъезду. Но говорил ли он ей то, что говорил, потому что знал, что уезжает? Или наоборот,
В возвратно-поступательном потоке писем они не ограничивались признаниями и не скрывали растревоженных чувств. Они даже письменно занимались любовью. И проделывали это настолько литературно, насколько могли. Иногда Ханс просыпался утром от лиловой записки такого содержания: «Лижу его. Открой глаза». Или: «Я сверху. С добрым утром». Все еще заспанный, он отвечал: «Три пальца внутрь. Так и быть». Или: «Перепачкал тебя, извини за юбку». Потом мастурбировал и спускался завтракать.
Опустив голову, держа руки в карманах, Ханс перешел площадь. Когда его терзали сомнения, единственным способом успокоиться была ходьба. Движение имело способность утешать его ощущением, что все позади. Но раз так, значит, настал час возобновить свой путь? Это его судьба? Или бегство? Кто свободнее: тот, кто согласился признать поражение, или тот, кто упрямо остается, чтобы быть побежденным? Возле барочного фонтана шляпа Ханса отлетела на несколько метров. Флюгер на Ветряной башне растерянно скрипел. Птицы кружили вокруг башни, как минуты.
Лиза то и дело закрывала глаза, морщила нос, дышала ртом. Зловоние смешалось с накатившей волной хлора и натрия. Она истратила два ведра воды, вычистила нужники, снова ополоснула. Едва закрыв за собой дверь, Лиза разом выдохнула весь воздух и наподдала ногой ведра. Когда она неохотно нагнулась за ними, одно порезало ей руку острым краем. Лиза вскрикнула и чуть было не сунула костяшки пальцев в рот, но, выругавшись, вовремя остановилась. У колодца она отмыла руки. Размазывая мыло, Лиза не спускала с них брезгливого взгляда: такие руки, с метками реки на запястьях, с воспаленными суставами, поломанными ногтями и ободранными пальцами, не могли понравиться такому человеку, как Ханс. Такому человеку, как Ханс, думала Лиза, нравятся всякие дуры с пальчиками принцесс вроде этой барышни Готлиб, наверняка не умевшей ведра из колодца достать, не говоря уж о том, чтоб его донести. Барышни Готлиб, пыжившейся изобразить лицемерную улыбку всякий раз, когда они встречались на лестнице. Барышни Готлиб, которая без всех этих купленных папенькой нарядов и сооруженных служанками причесок была ничем не лучше Лизы. Барышни Готлиб, уже столько времени, кстати! не посещавшей Ханса! Они мало виделись и часто друг другу писали. Ну что ж, решила Лиза, вытирая руки, это хороший признак.
Лиза вошла в квартиру, чтобы отложить накрахмаленное белье. Убедившись, что Томаса нет дома, она уделила несколько минут, чтобы умыться и причесаться. По коридору Лиза шла, уже что-то мурлыча себе под нос. В гостиной, в печи, трещали дрова и дымился котел. Господин Цайт дремал за стойкой. Лиза заглянула в кухню. Мать помешивала суп и нарезала сало, дожидаясь, пока обжарится картошка. Ты все погладила? не оборачиваясь, спросила госпожа Цайт. Лиза всегда удивлялась, как удается матери даже спиной улавливать ее присутствие. Да, матушка, ответила она, все. А нужники? спросила госпожа Цайт. Тоже, вздохнула Лиза. Хорошо, сказала госпожа Цайт, налей в них масло [167] . Простите, матушка, перебила ее Лиза, эти тушеные овощи — на сегодня? Да, сказала госпожа Цайт, а что? Господин Ханс, невозмутимо объяснила Лиза, снимая с крючка черпак, просил принести ему обед, остальное вы мне доскажете потом, я только отнесу ему эти две тарелки и кусок хлеба и сразу вернусь.
167
Растительное масло использовалось для очистки уборных и устранения неприятных запахов.
Лиза поставила поднос на пол. Постучала в дверь и, по своему обыкновению, вошла, не дожидаясь ответа. В комнате стоял запах тревоги. Лиза, обладавшая невероятно острым нюхом, была убеждена, что, когда человека что-то беспокоит, он нездорово дышит и заражает своим дыханием воздух. Угли в печи почти догорели. На стуле небрежно валялась мятая одежда Ханса. Половина нечесаной
Я принесла обед, нараспев объявила Лиза. Отлично, спасибо, буркнул Ханс. Я открою ставни пошире? предложила она. Как хочешь, ответил он. Лиза уперлась руками в бока и оглядела его нетерпеливым взглядом. Вид у тебя усталый, сказала она. Да, я устал, ответил Ханс, не поднимая глаз от тарелки. Ты злишься? предприняла она новую попытку. Я? удивился он и поднял голову, на кого? на тебя? Лиза обреченно кивнула. Ханс отодвинул тарелку, встал и подошел к ней. Девочка моя, сказал он, беря ее лицо в ладони, как я могу на тебя злиться? Вот теперь, наконец-то! он ей улыбнулся. Лиза моргнула и сосредоточилась на горячих ладонях Ханса, на кончиках его пальцев, на их мягкой силе. Вот такой, именно такой и должна быть жизнь! всегда! Каким наслаждением, подумала она, было бы сейчас упасть в обморок. Она чувствовала, как кровь отливает от головы к груди, животу, ногам. Ей даже показалось, что губы Ханса немного приблизились, не сильно, совсем чуть-чуть! к ее губам. Лиза! загремел из-под лестницы голосище госпожи Цайт, Лиза! масло! Ханс отдернул руки и отступил назад. Лиза не двигалась. Ее лицо исказила гримаса ненависти. Иду! крикнула она, выходя из комнаты.
Вечером на постоялый двор забежал Альваро, заставил Ханса одеться и выйти с ним на улицу. Ханс безропотно позволил отвести себя на Гончарную. Оживление, царившее в «Развеселой таверне», причиняло ему боль: весь белый свет смеялся, пьянел и втихаря развлекал себя рукоблудием. На свисавших с потолка железных кольцах свечи горели через одну: в такое время лучше было не выставлять все забавы публики напоказ. Ханс глядел в пивную кружку, как в калейдоскоп. Ты сегодня не пьешь? удивился Альваро. Пью, пью, пробормотал Ханс и одним глотком влил в себя половину. Безуспешно опробовав две-три темы, Альваро потрепал друга по плечу. Сколько ты ее не видел? спросил он. Ханс вздохнул и мысленно подсчитал: Две с половиной недели, почти три. Желая расшевелить Ханса, Альваро стукнул по его кружке своей. Успевшему снова отключиться Хансу пришлось отреагировать, чтобы пиво не расплескалось по столу. Золотистый луч заметался в кружке, коснулся краев, но все же уберегся, продолжая дрожать.
Розоватая жидкость выгнулась языком, отразив в себе карусель карбидных ламп, взлетела к краям бокала и бешено выплеснулась на гипюровую скатерть. Двое слуг тут же подскочили, чтобы промокнуть пятно влажными салфетками. Руди удержал бокал, криком прогнал их прочь и приказал закрыть за собой дверь и оставить их в покое.
Не донеся куска до рта, Софи украдкой следила за Руди. В последнее время он повышал голос в ее присутствии чаще, чем за весь предыдущий год. Когда в столовой стало тихо, он воскликнул: Как ты посмела произносить это имя в моем доме? Извини, ответила она, я думала, слуги не знают, о ком идет речь. Слуги знают все! отрезал Руди, они знают все и всегда! Я уже сказала: извини, повторила Софи и отвела глаза в сторону. Но как ты могла?! закричал он, вот что я хочу понять! как ты могла?! Друзья давно меня предупреждали, доносили мне разные сплетни, но я не хотел их слушать! А знаешь почему, Софи? Потому что я верил тебе, верил! Боже мой, какое предательство! Я уж не говорю о скандале! Как можно быть такой неблагодарной? Нет! здесь ничего не говори! Выйдем в сад!
Стуча зубами от садовой сырости, моргая воспаленными глазами и понимая, что отпираться бесполезно, Софи дрожащим голосом признала наконец всю правду. К ее удивлению, вместо того чтобы разбушеваться еще сильней, Руди, выслушав ее, затих. Он погрузился в свои мысли и забегал вокруг кустов, как гончая, обнаружившая свой трофей. Видя, как он мечется, Софи почувствовала к нему жалость. И хоть и проклинала себя, но не могла избавиться от чувства вины. Много раз она давала себе клятву ни при каких обстоятельствах, никогда не сожалеть о содеянном, о решении поступить так, как ей хотелось. И вот теперь все обернулось крахом: она обманула Руди, ее помолвка висит на волоске, Ханс, похоже, собирается уехать, и вдобавок ко всему и вопреки всем своим принципам она пожалела о собственной дерзости. В этот момент снова заговорил Руди. Но как? произнес он умоляющим тоном, как ты могла предпочесть его мне? Растроганная его слабостью, Софи постаралась смягчить свои слова. Дело не в предпочтениях, прошептала она, это другие чувства. Другие? воскликнул он, какие же другие? меня ты ценишь, а его любишь? меня любишь, а его желаешь? объясни мне! говори же! Ты уверен, что хочешь продолжать этот разговор? спросила она, разве не достаточно того, что я тебе уже сказала? Прошу тебя, объясни мне! воскликнул он, я хочу понять, не ты ли у нас такая мастерица разговаривать? так объясни мне! Не видя возможности продолжать не причиняя ему еще большей боли, Софи предпочла отмолчаться. Она знала, что мужская ярость нуждается в оппоненте. И если ей удастся уклониться от противостояния, Руди будет к ней снисходительней.