Странник века
Шрифт:
Услышав последние слова, Г. Л. Миттер, доктор филологии, почетный член Берлинского общества немецкого языка и Берлинской академии наук, заслуженный профессор Берлинского университета, постоянный автор «Поэтического альманаха» города Геттингена и главный литературный критик газеты «Знаменательное», сделал то, чего никто от него, даже он сам от себя, не ожидал: безутешно разрыдался.
Что ж, господа, мы отлично поработали, подытожил сказанное комиссар.
Мои вам поздравления, господин комиссар, съехидничал лейтенант Глюк-младший.
Назавтра в полдень всех участников Салона Готлибов уведомили лаконичными записками на бежевой почтовой бумаге, что их встречи откладываются на неопределенный срок.
Еще не сбросившими с себя сон глазами, заглатывая поздний завтрак в кафе «Европа», Ханс прочел на третьей странице «Знаменательного» страстную редакционную заметку, заканчивающуюся
«…этого сомнительного субъекта, чьи лютеранские взгляды не раз вызывали беспокойство у наших властей, не говоря уже о его возможных контактах с различными анабаптистскими сектами. Да и стиль его давно был не тем, что в первые годы: пусть прежние достижения автора не вызывают сомнений, однако уровень его нынешних литературных трудов, и этого не могли не заметить наши взыскательные читатели, явно понизился. По этой и другим причинам наша газета, а теперь еще и в свете открывшихся отвратительных обстоятельств (о которых мы можем говорить без утайки), уже долгое время рассматривала возможность заменить вышеупомянутого автора в наших воскресных выпусках, имея своей благородной, как нам кажется, целью дать дорогу молодым, новаторским голосам, которых наша публика безусловно достойна и которыми редакция газеты всегда стремилась ее обеспечить. Всплывшие вчера омерзительные факты стали решающей точкой для этой неизбежной замены: как сказал мудрец, бывают случаи, когда судьба негодяя начертана и изменить ее нельзя. Мы, профессионалы пера и отцы семейств, всей душой приветствуем этот стремительный арест. Ничего иного мы и не требовали, выступая с нашей трибуны как активно, так и пассивно. Что ж! теперь наш долг повелевает нам задать себе вопрос: до конца ли, полностью ли раскрыто данное преступление? действительно ли презренный уголовник орудовал один? гарантируют ли нам, что только он виновен во всех и в каждом нападении? Или речь идет об официальной версии властей, стремящихся успокоить своих сограждан? Вопрос представляется нам не праздным, и от его полного разрешения зависит безопасность наших близких. Мы уверены, что в настоящий момент здравый смысл подсказывает подобные сомнения и нашим читателям. Однако все это мы детально обсудим в нашем завтрашнем выпуске».
Ноябрьские дни выстывали, шарманщик горел. В середине месяца доктор Мюллер вынужден был признать, что состояние пациента ухудшилось: его бронхи постепенно слипались, потоотделение нарастало, и в последние дни он несколько раз впадал в беспамятство. Иной раз, придя в себя, он произносил три-четыре связные фразы и снова закрывал глаза, чтобы погрузиться в прерывистый сон. Доктор Мюллер продолжал прописывать слабительное, втирания, отвары, компрессы и клизмы. Но делал это уже не столь уверенно (или Хансу так показалось), как будто наугад перебирал список химических элементов. Вера столь же могущественна, друг мой, как любое лекарство, заметил доктор во время одного из своих последних визитов. Вы полагаете, доктор? сказал Ханс, пытаясь протащить ночной горшок между исхудавших ног старика. У меня нет ни малейших сомнений, ответил Мюллер, наука начинается с человеческого духа. Имейте терпение и веру, и, возможно, ваш друг еще поправится. А если и дальше будет только хуже? воскликнул Ханс. Доктор Мюллер улыбнулся, пожал плечами и сложил стетоскоп.
Веки старика дрогнули, как две гусеницы. Собрались гармошкой, вспухли, расклеили липкие края и обнажили два глазных яблока, плававших в сочащейся влаге. Глаза пошарили вокруг, скрылись за веками и, наконец, медленно поймали фокус. Франц взмахом языка освежил шарманщику лоб. Где-то далеко позади собаки, откуда-то из глубины, ему помахал рукой Ханс. Затем Ханс нагнулся, преодолел разделявшую их стоячую воду бликов и теней и заговорил старику в ухо. Сейчас придет доктор, прошептал он. Какая жалость, закашлялся старик, а я как раз собрался за покупками. После этого он снова замолчал и лежал, неподвижно глядя в потолок.
Ханс разглядывал его, не смея к нему прикоснуться, дышал вместе с ним, сопровождал каждый вдох и выдох его легких, наблюдал, как он исторгает и втягивает в себя жизнь, неуверенно замирая в промежутках. Ханс опустился на колени, бережно взял старика за плечи и сказал: «Только не уходите».
Шарманщик снова разлепил веки и медленно, не кашляя, ответил: Ханс, дорогой мой, я не ухожу, наоборот, скоро я буду везде. Взгляни на поля. Взгляни на листья берез.
И, сказав это, впал в долгий, но не надрывный приступ заливистого кашля.
Ханс протянул ему платок и обернулся, чтобы взглянуть на листву. Из глубины пещеры была видна только одна береза с почти голыми ветвями. Он задержал взгляд на этих ветвях, на унылом покачивании листьев.
Ханс,
Где-то у реки засвистел ветер. Ветви сосен превратились в погремушки. У шарманщика в легких тоже хрустел воздух, поднимался по стволу, разветвлялся. Сосны распарывали иглами туман. Грудь старика карабкалась по их ветвям.
Преодолевая стыд, а может быть, пытаясь оставаться с ним столько, сколько сумеет, Ханс поддался любопытству. Это как-то чувствуется? прошептал он шарманщику в ухо. Казалось, что вопрос старику понравился. Чувствуется, сказал старик, оно пахнет, оно к тебе прикасается. Но особенно, кхэ, оно слышится. Ты входишь в него постепенно, как будто с кем-то чем-то меняешься. Но все очень медленно, кхэ, очень медленно, оно узнаваемо, понимаешь? оно приближается, и ты его слышишь, как будто снаружи замирает, кхэ… какой-то мрачный аккорд, и в нем есть ноты пронзительные, и ноты печальные, они все между собой в ладу, одни взмывают, другие опадают, кхэ, взмывают, опадают, разве ты не слышишь? не слышишь? не…?
Доктор Мюллер дважды прочистил горло. Ханс испуганно обернулся, вместо приветствия Мюллер снял шляпу. Я уж думал, что вы не придете, воскликнул Ханс, скорее умоляюще, чем укоризненно. К несчастью, ответил доктор, приходится навещать слишком много больных. Ханс промолчал и отодвинулся от постели больного. Доктор Мюллер встал на колени возле тюфяка, прослушал грудную клетку старика, измерил ему температуру, вложил в рот пилюлю. У него довольно сильный жар, сообщил Мюллер, но, похоже, ему лучше. Доктор, возразил Ханс, он потеет и дрожит! как ему может быть лучше? Сударь, возразил доктор Мюллер, вставая на ноги, я в своей жизни видел многих людей, проходивших через этот кризис, и я вас уверяю, что редко встречал кого-то, кто бы так мало страдал. Вот, смотрите. Пощупайте его запястье. Пульс у него спокойный, удивительно спокойный для такого скверного дыхания: кажется, он засыпает, смотрите, а? ну да! он уснул. Что ж, это самое лучшее, что он мог бы сделать. Ему требуется покой, полный покой. А теперь расслабьтесь, сударь, я дал ему снотворное. Отдохните вы тоже.
Прошла долгая неделя, наполненная слякотными часами. Здоровье обладает одним скользким свойством: его стремительное истощение неуловимо. В то время как болезнь, наоборот, сдерживает, останавливает время, которое сама же парадоксальным образом истребляет. Немощь наваливалась, расползалась по телу больного, втирала в него новые тени. Его конечности усохли. Кости обтягивала лишь прозрачная пленка. Когда жар доходил до своего апогея, руки его тряслись вдвое лихорадочней, выбрасывая в воздух зашифрованные узоры. Тем не менее казалось, что старик угасает с какой-то кроткой естественностью. Когда его не изматывали обмороки и тошнота, он даже мог приподняться на грязном тюфяке и пристально вглядывался во что-то скрытое в сосновой роще и еще дальше, за ее пределом. Тогда Франц, покидавший свой пост у постели хозяина только для того, чтобы поискать пропитание и справить среди деревьев нужду, тоже навострял треугольные уши и сосредотачивал взгляд. Слушаешь, Франц? поощрял его шарманщик, слышишь ветер?
Ханс приходил в пещеру каждый полдень. Он приносил шарманщику обед, следил за тем, чтобы больной достаточно пил, и оставался с ним до сумерек. В зависимости от того, был ли шарманщик в силах, они разговаривали или молчали. Старик много спал и почти не жаловался. Казалось, что Хансу было гораздо страшнее, чем самому больному. Франц тоже нервничал: он напрягался, выпускал из пасти облачка пара и как-то раз даже попытался укусить Ламберга, когда тот вошел в пещеру. Однажды Ханс задремал возле старика и очнулся, дрожа перед погасшим костром. Он снова раздул огонь и в темноте отправился к себе привычной дорогой через мост, так часто хоженой за этот год. Но если раньше прогулки по невидимым лугам казались ему таинственными и навевали легкую эйфорию, свойственную человеку, который добровольно решился на риск, то теперь они были долгими, утомительными и безрассудными. Едва переступив порог своей комнаты, он укутывался во все, во что мог, падал на кровать и спал несколько часов кряду. Утром с трудом разлеплял глаза. Обтирался холодной водой, пил три чашки черного кофе кряду, писал письмо Софи и садился за перевод. Большую часть времени он сидел, уткнувшись в работу и шевеля губами над какой-то книгой, написанной на враждебном, непостижимом, тарабарском языке.