Странник века
Шрифт:
Через полчаса, когда они все еще были в саду, их роли стали постепенно меняться. Как только тайна раскрылась и обман выплыл наружу, Софи в каком-то смысле стало легче. Теперь, когда все обвинения иссякли, уже Руди ощутил свою беззащитность. Софи много месяцев ходила по краю обрыва и, как и следовало ожидать, в конце концов с него сорвалась. Зато теперь могла смотреть на Руди без притворства. И неожиданно заметила, что в ее откровениях неверной женщины было больше силы, чем в озлобленном возмущении ее жениха. От упреков он перешел к растерянности, от растерянности к страданию. Я так этого боялся! стонал он, топая ногами, клянусь тебе, я так этого боялся! Променять меня! На этого хлыща! Но если ты так боялся, ответила Софи в порыве какой-то удивительной для нее самой супружеской спеси, тогда почему ты не вернулся раньше? почему остался на курорте? как ты мог быть так уверен в себе? Руди замер. Он уткнулся взглядом в землю и тихо сказал: Нет. Я не был уверен в себе. Никогда и никого я прежде так не любил. Никогда не верил в себя меньше, чем с тобой. Руди! прошептала она и прикусила губу. В Бадене, продолжал он, я только и делал, что сомневался. Сомневался в себе, в тебе, во всем. Иногда по ночам я плакал, спрашивая себя, не лучше ли внезапно вернуться в Вандернбург. Но старался убедить себя, что должен верить тебе,
Руди сформулировал эти последние фразы с такой ледяной отчетливостью, с какой врач диагностирует собственную болезнь. Софи молчала. Какое-то время оба были заняты тем, что прислушивались к своему молчанию, к синкопированной дроби фонтана. Наконец Руди сказал: И все-таки это доказательство любви не самое трудное. Я все равно тебя люблю. Так же или даже сильнее, чем вначале. Боже мой! Софи Готлиб, посмотри мне в глаза и послушай, что я тебе скажу. Я готов простить тебя, готов все забыть, понимаешь? я тоже сумасшедший, я все еще на это готов. Мы будем вместе все отрицать, мы будем отрицать это до тех пор, пока он не уедет, до тех пор, пока это не забудет весь мир. Что ты мне скажешь? Одно твое слово! ты слышишь? один-единственный знак, и все будет, как прежде! И здесь ничего не было, понимаешь? Ничего. Проси у меня все, что хочешь. Проси!
Не в состоянии вымолвить ни слова, Софи поняла, что никогда не уважала Руди больше, чем сейчас, и никогда не любила его меньше, чем сейчас.
Его веки набухали, как бельевые мешки. На потолочных балках жирела паутина. Неспособные остановиться даже во сне, его измученные глаза продолжали бегать слева направо, вчитываясь в темноту.
Ему снилось, что пол вращается вокруг своей оси, что тело его — это часовой механизм, а кроватью ему служит нечто вроде водяной мельницы. Она двигалась, не продвигаясь вперед, сминала пространство в спирали, описывала круги, орбиты внутри орбит. А в самом центре закручивалась воронка. Чья-то рука махала ему из потока, взывая о помощи. Ханс шел и не шел, земля превратилась в липкую паутину, ноги подгибались, и вдруг у него не стало одной руки.
Он проснулся, словно от падения на спину. Было холодно. Очередное блеклое утро окутало комнату. Кровать показалась ему какой-то странной. Как только он понял, что ноги его лежат на подушке, а голова на месте ног, ему стало ясно, что время пришло. Вскочив с постели одним прыжком, он накинул теплое пальто и сел писать письма.
Эльза выглянула посмотреть, кто пришел, и опрометью бросилась вниз, чтобы опередить Бертольда. Столь ранний визит Лизы ее удивил: обычно Ханс присылал свои записки не раньше завтрака. Эльза спрятала конверт за вырез платья. Погладила Лизу по плечу, угостила анисовой карамелью и закрыла за ней дверь. Лиза брела на рынок, виновато грызя карамельку: до каких же пор она будет принимать сладости, как какая-нибудь малолетка?
Софи заперлась в спальне и прочла письмо. Думать она не могла. Только чувствовала острую боль во всем теле и пустоту в венах. Она яростно прикусила губу. Попыталась отвлечься, глядя в окно. Потом позвала Эльзу и сказала, что им срочно нужен предлог. Что бы там ни было, сегодня они должны выйти из дома.
Моросил дождь. Теперь он моросил постоянно. Казалось невероятным, что всего пару месяцев назад Ханс гулял здесь под ярким солнцем. Он укрылся под какими-то балконами. И стал ждать. Вода капала с его носа, отсчитывая секунды. Он поднял запястье, чтобы ее промокнуть, но в тот же момент заметил далеко впереди своего носа спешившую в мелькании зонтов и экипажей Эльзу. Он хотел помахать ей рукой, но из осторожности передумал. Его обеспокоило, что он нигде не видит Софи. Но тут Эльза подала незаметный знак (слегка вытянула шею и привстала на цыпочки), а затем повернула обратно. Ханс совсем испугался, но Эльза как ни в чем не бывало появилась снова, шагая с высоко поднятой головой, а в нескольких метрах от нее шла Софи и смотрела на него во все глаза. Эльза обернулась, сказала что-то госпоже и осталась стоять на углу улицы Точильщиков. Пока Софи подходила, пряча лицо под зонтом, Ханс чувствовал, как у него все переворачивается в желудке. То же самое чувствовала и Софи, пока приближавшиеся сапоги, сюртук и шарф Ханса становились все больше в размерах.
Хорошо, что ты смогла прийти, сказал Ханс. На то были причины, ответила Софи, сдвигая зонт назад. Они изумленно разглядывали друг друга. Софи показалась Хансу невероятно красивой и немного уставшей, похожей на актрису с чернотой под глазами. Ханс показался ей чересчур худым и довольно симпатичным со своей истекающей водой шевелюрой. Наступила пауза, словно они встретились лишь для того, чтобы разглядывать друг друга. Тогда Софи, привыкшая обороняться, переходя к практической стороне дела, заговорила первой. Эльза, пояснила она, будет ждать на том углу пять минут. Я попросила тебя встретиться именно здесь, потому что это район мастеровитых людей, и мои знакомые сюда не суются. Ханс засмеялся, но тут же стал серьезным. Я написал в издательство, что увольняюсь, сказал он тихо. А как же европейская антология? спросила Софи. Не знаю, ответил Ханс, может, как-нибудь потом. Хорошо бы! прошептала она. Еще я хотел сказать, что поговорил с ними о тебе и отправил им некоторые твои переводы и стихи, и, не делай такого лица! они хотят с тобой познакомиться. Ханс, возмутилась Софи, кто тебе разрешил? сколько раз я тебе? ладно, спасибо, сейчас мне не до этого. Но ты хотя бы подумай, настаивал он. С этим я сама разберусь, сказала она. Ты на меня очень злишься? спросил Ханс. Нисколько, сказала Софи, я понимаю, это твоя жизнь. Теперь мне нужно сконцентрироваться на своей. Но это и твоя жизнь тоже! заметил он, переводить, писать, разве нет? Это, возразила она, всего лишь мои мечты.
Стоя на углу улицы Точильщиков, скрестив руки на груди и качая головой, Эльза сверлила Софи укоризненным взглядом. Софи отмахнулась, показывая, что идет.
Послушай, заторопился Ханс, я не могу здесь оставаться, я должен продолжать свой путь, я должен двигаться, начинать сначала. Знаю, знаю, вздохнула она, куда же ты отправишься? Думаю, в Дессау, ответил он, хотя, как знать! Угу, кивнула она. Послушай, воскликнул он, пожалуйста, послушай! я знаю, ты не можешь, но я хотел бы, чтоб ты уехала со мной. Софи молчала. Глаза у Ханса загорелись. Или все-таки можешь? настаивал он, время еще есть! поедем? С удрученным, но решительным видом Софи сказала: Не кажется ли тебе, что лучше ни за кем не следовать? Ханс
Как удивительны прощания. В них, как и в смерти, есть что-то леденящее, но в то же время они пробуждают яростную жажду жить. Как знать, возможно, расставания и образуют основу той территории или возвращают нас на ту единственную, принадлежащую нам территорию, имя которой «одиночество». Как если бы каждая жизнь должна была время от времени возвращаться в эту зону, переходить некий рубеж и говорить себе: я отсюда родом, я была такая, какая я теперь? Раньше я думала, что любовь придаст мне уверенности. Но наша любовь принесла мне только сомнения. Какая я? Не знаю, никогда не знала. Теперь я осталась наедине с собой (с одной стороны я, с другой — она), и в некотором смысле это стало возможным благодаря нашему общению. Ах, любимый, боюсь, я ничего не объяснила! Надеюсь, ты поймешь меня без слов. Это нечто вроде «здравствуй» внутри «прощай», понимаешь? И конечно, острейшая боль, она прежде всего. Я заморочила тебе голову! (Но зато, может быть, смогу, пока ты разбираешься в этих строчках, ххх хххх хххх украсть у тебя поцелуй.) Ханс, ведь я увижу тебя еще, хотя бы на минуту? Если я смогла сбежать один раз, то смогу и второй. Знаешь, что сказал отец, когда увидел, что я вернулась с…
…для прощаний, как ты говоришь. Думаю, что по большей части жизнь в том и состоит, чтобы встречать событие так, как оно того заслуживает, и расставаться с ним с должной благодарностью. Подозревая, что такого совершенства не удалось достигнуть никому.
Софи, я хотел тебе признаться. Xxxx xxxx xxx xxx Раньше, когда я приезжал на старое место и встречал старых друзей, то дело всегда заканчивалось моим прощанием со всеми. Сейчас я почему-то чувствую, что со мной прощаются другие. Не знаю, хорошо это или плохо. Человек постепенно перестает бояться отбросить свой багаж, а заодно уверенность в своем праве на его содержимое.
Моя любовь (смогу ли я когда-нибудь впредь назвать тебя своей любовью?), конечно, мы увидимся. Хотя бы на несколько минут Как это устроить, мы решим. Я так многое хотел тебе сказать. В этом письма похожи на влюбленность: всегда не хватает времени высказать все, что тебе бы хотелось.
Ты спрашиваешь меня, думаю ли я о старике. Я думаю о нем каждый день. А еще я беспокоюсь (не смейся) за Франца, собаку, ты его помнишь? Не знаю, где он. Я искал его повсюду, но не…
…уверена, что домоседы гораздо больше подвержены ностальгии, чем путешественники. А ты как считаешь? Для тех, кто никуда не ездит, время ползет медленно, оставляя свою метку, след, похожий на след улитки на листке календаря. Неподвижность — это пища для воспоминаний. Ностальгия наваливается на тех, кого мы покидаем, и я знаю, о чем говорю. Ничто не повергает меня в такую задумчивость, как чьи-то проводы и вид уменьшающегося и исчезающего экипажа. А когда я поворачиваю назад, мне всегда кажется, что в этом городе я чужая. Я все время думаю о том, что было бы со мной, если б я пошла тебя провожать, и клянусь тебе, любовь моя, это было бы выше моих сил. Я даже представить себе не могу, какими глазами смотрела бы я вокруг, каким увидела бы все после того, как твой экипаж…
…потому что я тоже не смог бы этого выдержать. И тоже предпочитаю так.
Ты права, путешественники убегают от ностальгии. В пути нет времени для воспоминаний. Глаза наполнены. Мускулы утомлены. И вряд ли хватает сил на что-то еще, кроме движения вперед. Сборы в дорогу не приносят ощущения перемен, скорее они заставляют нас отодвинуть назад прошлое, пока настоящее вбирает в себя все неотложные хлопоты. Время скользит по коже путешественников. (Как поживает твоя кожа? чем она пахнет? какого цвета на тебе чулки?)
Время скользит по ней, именно так. Своей избыточностью долгое путешествие провоцирует нечто вроде амнезии, и человек думает: уже? и это все? а где же во всем этом был я?..
Он был готов к любому варианту. Что его записку не прочтут. Что никто не спустится открыть ему дверь. Что вызовут жандармов. Осыплют его громкой бранью. Вытолкают взашей. Он был готов к любому варианту, кроме этого: господин Готлиб принял его без возражений.
Ханс дал себе слово не уезжать из Вандернбурга, не попрощавшись или хотя бы не попытавшись попрощаться с господином Готлибом. С одной стороны, он чувствовал себя в долгу за то гостеприимство и доброе отношение, которое проявил к нему отец Софи в первое время после его приезда. С другой стороны, уехав как беглец, он тем самым признал бы свою вину, а он не хотел ее признавать. Преодолевая неловкость ситуации, свое возмущение деспотизмом господина Готлиба по отношению к собственной дочери и, возможно, глубоко запрятанный стыд, он отослал письмо с просьбой принять его в том доме, в котором не был уже больше месяца, а затем отправился с последним визитом на Оленью улицу. Однако, очутившись у ворот, лицом к лицу с ласточкой и львом на дверных молотках, он увидел ситуацию несколько в ином свете. Какого черта он здесь делает? зачем подтверждать авторитет пустого места? и в какой мере его визит может быть истолкован как извинения? Как раз в этот момент правая створка ворот поползла внутрь, Бертольд неохотно впустил Ханса во двор и, не дожидаясь гостя, взбежал вверх по лестнице. Хансу пришлось чуть ли не гнаться за ним бегом. В прихожей Бертольд, стараясь не смотреть на Ханса, буркнул, что хозяин ждет в кабинете. Ханс отважился спросить, дома ли госпожа Готлиб. Вышла, ответил Бертольд, поворачиваясь к нему спиной.
Ханс снова ощутил головокружительность этого коридора, его смутно различимого потолка, его леденящей протяженности. Он не удержался и, прежде чем войти в кабинет, заглянул в гостиную, где провел столько пятниц: он увидел расставленную, как в музее, мебель, зачехленные кресла, пустые вазы. Большие окна закрывали плотные портьеры. Часы на стене показывали неправильное время. В круглом зеркале криво отражался погасший камин.
Кабинет пропах табачным дымом, потом и коньяком. Господин Готлиб, не столько скрытый сумраком, сколько слившийся с ним воедино, был больше похож на плоский портрет. Когда он передвинул лампу к центру письменного стола, Ханс заметил на его лице морщины: интересно, сколько ему может быть лет? Приветствия задерживались. Плотная тишина упивалась собой. Ковер дышал пылью. Ханс ожидал первого упрека, гневного жеста, крика. Но хозяин, казалось, смотрел на него без особой враждебности: чем действительно полнились его глаза, чем действительно они сочились, так это тоской. Садитесь, произнес он наконец. Ханс сел напротив кожаного кресла. Господин Готлиб указал ему на коньячную бутылку, Ханс налил себе четверть бокала. Еще! приказал господин Готлиб. Ханс налил еще столько же и поднял бокал, не зная, за что пьет.