Странные сближения
Шрифт:
— Мы смогли бы удобрить это поле, и росток взойдёт скорее, — сказал Пушкин, поражаясь объёмам банальности, способной уместиться в поэтическом мозгу.
— Образы, Александр Сергеич, всё образы, а как вы, в самом деле, собрались это делать?
Раевский открыл рояль и стремительно сыграл первые две строчки «Марсельезы». Никто прежде не слышал, чтобы Александр Николаевич музицировал; все замерли, поражённые.
— Я поспорю с вами, — Раевский захлопнул крышку. (Александр Львович проснулся, сказал «Ау?» и снова захрапел). — Во-первых тайное общество полезно тем, что умный человек может найти единомышленников, собеседников и учителей, и не лишиться рассудка, никем не понятый. Во-вторых, хоть и трудно говорить
— Ваши слова легко опровергнуть, — лучисто улыбнулся Якушкин. — Если бы тайное общество уже было, вы бы не вступили в него.
Раевский не отвечал, мягко постукивая пальцами по крышке рояля.
— Напротив, — сказал он, наконец. — Я бы непременно вступил.
— В таком случае, — страшным шёпотом объявил Якушкин, — дайте руку.
Раевский протянул руку, и Якушкин, встав и подойдя к нему лёгкой журавлиной походкой, пожал Александру Николаевичу бледную ладонь. Так они и замерли, сомкнувши руки, пока Якушкин не начал мелко трястись. Раевский поднял брови, и Иван Дмитриевич захохотал в голос.
— Вы что, поверили? Это же всё шутка, друзья.
Раевский фыркнул:
— Как будто я не понимаю.
Орлов и Охотников со смехом захлопали, разбудив Александра Львовича.
— Что вы, друзья, уже и вправду поверили в заговор? Пушкин, вы, право, чуть меня самого не убедили в существовании тайного общества.
— Шутка удалась, — подтвердил Василий Львович. — А не выпить ли нам на прощание с Михаилом Фёдоровичем? Прошка!..
Раевский отдал ему колокольчик.
После пятого долгого звонка пришёл Прошка, заглянул в гостиную и вознамерился снова исчезнуть.
— Куда!
— Вы, барин, чай, не для меня звоните-с.
— Какое — не для тебя! Давай быстро шампанского нам всем, и чтобы стол через минуту был! Уж я тебе, ну!
— Вы поняли, что это было? — спросил Александр, поймав Раевского в коридоре спустя час.
— Ваша проверка. И, думаю, сегодня, самое позднее — завтра вас пригласят вступить в «Союз благоденствия».
— Вы так думаете?
— Да, потому что я так устроил.
— Вы что, чёрту душу продали за талант всё устраивать?
В глазах Раевского плыло что-то усталое и опасное.
— Продал, — сказал он. — И не спрашивайте, как мне это удалось. Я могу ошибаться, и тогда вам никаких приглашений не поступит.
— Если вы окажетесь правы, я буду должен вам.
— Бросьте, Француз. Найдём Зюдена — тогда и будет время на добродетели и долги, а пока это простое сотрудничество. Зачем, вы думаете, им всем понадобилось вдруг в Москву?
— Семёновец и генерал второй армии с адъютантом, и все трое в сговоре? Если это окажется не съезд тайного общества, я съем свой цилиндр.
Раевский посмотрел поверх очков.
— Заманчиво… Даже обидно, что наши мнения совпадают.
— Прощай, моя драгоценная, — доносилось из комнаты Аглаи.
— Нет, назовите меня как р-раньше!
— Oh ma cherie! Tu es mon petit soleil de for^et! [14]
— Да, хор-рошо.
Якушкин, собравшийся уезжать в Москву вместе с Орловым и Охотниковым, трогательно прощался с мадам Давыдовой; Орлов продолжал пить с Василием Львовичем; Охотников ходил по двору в одиночестве с книгою под мышкой и пинал камешек; Адель и Катя играли этюды; Катерина Раевская читала что-то вслух Сонечке; дом Давыдовых жил на свой обыкновенной манер.
14
О
О событиях, имевших место двумя часами позднее, мы узнаем из -
очередного письма, о котором Пушкин не знал:
И.Д.Якушкин — П.И.Пестелю 22 дек. [1820]
«Из Каменки я отправляюсь к Фонвизиным в Москву, имеете это в виду, любезный друг, и если будут ещё приходить вам письма на моё имя, не нужно уже передавать их В.Давыдову, а лучше сохраните до моего приезда или отошлите Фонвизиным. Что ваша «Русская правда», кончена? Ради нашей дружбы помните, что я тогда просился быть первым её читателем, надеюсь на это и теперь.
Накануне отъезда моего из Каменки мы разыграли представление, устроили целый суд с полковником Раевским — председателем. Орлов до последнего предлагал принять в наше общество Раевского, но Р. за день до нашего «суда» выдал свой странный интерес к нам, мы заподозрили в нём шпиона и, хотя разуверились в том, рассудили, что знать ему о нас рано. На том представлении Р. удалось довольно запутать, чтобы он не понимал, где правда, а где вымысел в наших мыслях и намерениях. В тот же день я подошёл к Пушкину, прекрасно себя показавшему (я писал вам об этом лишь вкратце; при новой встрече расскажу подробнее) и предложил ему вступить в общество. Он пробовал назваться недостойным такой чести, но вскоре согласился и в присутствии Орлова с адъютантом и В.Давыдова принёс клятву молчания…»
С гостями прощались шумно и долго. Ещё выпили, выкурили на дорожку по трубочке, вспомнили множество анекдотов с участием высоких лиц, читали стихи и пели песни, впрочем, слышно было одного Василия Львовича.
— Увидимся в Кишинёве, — Охотников крепко сдавил Пушкину руку. — Я теперь служу при Орлове, так что в его доме вы наверно найдёте и меня.
Якушкин, прячась от снега под огромным плащом, раздувающимся на ветру как воздухоплавательный шар, выпрастал голову из-под трепещущих складок и шепнул Александру:
— Постарайтесь быть в Тульчине этой зимой. Там будут все наши, познакомитесь, и начнём трудиться вместе.
— Значит, и вы там будете?
— Не знаю, но мы, конечно, ещё увидимся, — и Якушкин, кутаясь в плащ, побежал к карете, почти невидимой за метелью.
Аглая стояла на крыльце в шубке, наброшенной поверх платья, держала под руку мужа и кружевным платком вытирала со щеки слезинку. Из-за её спины выглядывала Катерина Николаевна, неотрывно смотря вслед отъезжающему экипажу.
— Отчего вы грустны? — Пушкин встал рядом с ней.
Катя неопределённо шевельнула плечами:
— Сама не знаю. Саша, могу я вас спросить?
— Всегда и о чём угодно.
— За какие стихи вы были сосланы?
Пушкин удивлённо округлил глаза, кажущиеся в полумраке неосвещённых сеней совсем тёмными, как ночное море.
— За «Вольность» и эпиграммы.
— Сможете почитать? Не сейчас, а, может, позже.
— Конечно.
— Так не забудьте, — и она ушла, оставив Пушкина в недоумении.
Почти сутки он мучился раздумьями: что так заинтересовало удивительную Катерину Николаевну, и означает ли это чувства с её стороны, и как теперь с ней держаться. Поэма ещё не была кончена, Зюден ещё гулял где-то на свободе, а между тем мысли были заняты старшей из сестёр Раевских; Пушкин сам не заметил, как влюбился. Особенно вредно это было для стихов — герой поэмы жил памятью о прошлой любви, и даже спасающая его из плена черкешенка (долгая история) не могла оживить его чувств, а героя Александр, по возможности искренне, писал с себя. Требовалось скорее завершить поэму, пока светлое чувство к Катерине Николаевне не сделало автора другим человеком.