Странные сближения
Шрифт:
Пушкин. Простите нас, прекрасная Аглая.
Теперь вам наши жизни доверяем.
Аглая. (озадачено) Это что же, вы меня снова любите?
Пушкин, Якушкин и Раевский. (хором) Любим!
Аглая. А что тогда вот это всё было?
Раевский. Постыдное заблуждение. Мы подозревали вас в том, чего вы не совершали. Вы вправе нас казнить.
Аглая. (цепи на ней медленно растворяются) То есть теперь вы как бы виноваты, а я могу делать с вами всё, что пожелаю?
Пушкин, Якушкин и Раевский. Да!
Аглая. (окончательно
Якушкин. (бьёт себя по голове) Я готов на всё, чтобы вы простили меня!
Аглая. Ну, всего-то не нужно, но силы тебе сейчас понадобятся. (потирает руки) Господа! Раз уж вы теперь в моей власти, берегитесь. Только прошу, по очереди. Якушкин, ты первый. Потом… (обводит мужчин взглядом) Потом ты, страшненький.
Пушкин. Меня контузило, я не в форме.
Аглая. Переживёшь как-нибудь. Давай-давай, готовься. А потом ты, красавчик в очках.
Раевский. Всё так просто?
Аглая. О, господа, поверьте, со мной вам будет непросто. Вы мне сейчас всю Россию реабилитировать будете. Первый пошёл!
Пушкин с Раевским, подброшенные неведомой силою, вылетают за дверь. Из комнаты слышен треск разрываемой ткани. Из-под двери вылетает оторванная пуговица с сюртука Якушкина.
Доносится уже знакомая нам песня про «Тра-ля-ля».
Занавес.
Может быть, в действительности всё происходило не совсем так, как видела Аглая, но мы ограничимся её взглядом, как наиболее короткой версией событий.
Орлов с Охотниковым ждали в мансарде.
— Вы что, с войны вернулись? — удивился Орлов, увидев вползающих в комнату двоих Александров и Ивана Дмитриевича.
— Почти, — сказал Якушкин.
— Да, — сказал Пушкин.
— Хуже, — сказал Раевский.
Охотников помялся и сообщил:
— Примите мои извинения, господа. Пушкин, вам удалось найти виновного. Александр Николаевич, и вы простите.
— Забыть произошедшее будет трудно, — вздохнул Орлов. — Но я бы не хотел, чтобы мы расстались врагами.
Прощай, тайное общество.
Якушкин, стараясь не смотреть на Пушкина с Раевским, добавил:
— Лучше нам не возвращаться никогда к этой истории.
— Послушайте, господа, — Пушкин забрался на подоконник, — мы же не позволим этой дурацкой размолвке нарушить нашу дружбу? Михаил Фёдорович, неужто после «Арзамаса» и Кишинёва мы с вами…
— А что вы предлагаете? — спросил Охотников.
— Вообще-то есть одна идея, — Пушкин пошевелил левою бровью, как бы намекая на щекотливость ситуации. — Не знаю, понравится ли вам…
— Не понимаю вас, — Охотников раздражённо поглядел на Александра.
— Ну… — Пушкин повернулся к Раевскому и повторил конвульсивное движение бровью. — Может
— Да, — понял Раевский. — Я б не отказался. В стельку.
— Как свиньи, — поддержал, тоже догадавшись, Орлов. — До беспамятства.
— Чтоб не вспомнить, — воодушевлённый Пушкин спрыгнул с подоконника. — Охотников, не будьте букой, давайте с нами. Михаил Фёдорович, вы должны мне ящик Нюи.
— Пожалуй, это выход, — приободрился Якушкин.
— Уверены? — Охотников огляделся и увидел, что окружён. — Ну, попробуем.
Никита принёс шампанского, потом ещё шампанского, потом кликнули давыдовских Прошку и Петьку и послали их в погреб за вином; и когда спустя три часа в мансарду заглянул Александр Львович, он представился Вакхом, сошедшим с олимпийских вертоградов к самым преданным своим жрецам; и все волнения и споры последних двух дней исчезли в тёмном вине, как в летейских водах. Раевский от вина побледнел и сделался разговорчив, Орлов же, наоборот, раскраснелся и быстро загрустил. Охотников сразу растерял всю свою суровость, а заодно с ней и красоту; теперь это был весёлый капитан с пламенеющим носом и хриплым, немного разбойничьим смехом. Якушкин с Александром поднимали тост за дуэлянтов и за священную честь.
— Нам не хватает войны, — оживлённо рассказывал Раевский, протирая запотевшие очки. — Мы прокиснем от скуки, покроемся тиной, как стоячая вода.
— Кстати о войне, — Охотников снова наполнил стакан. — Помнится, когда попал я к французам в плен, были мы с одним поручиком…
— Кровь наша стынет! Посмотрите на нашу молодёжь…
— А он возьми да и скажи им…
— А я первый раз в лицее стрелялся. Вот вы, Якушкин, стрелялись в четырнадцать лет? А? Нет? А давайте спросим Охотникова.
— Константин! Вас Пушкин хочет спросить. Спрашивайте, я его позвал.
— …Это мы привыкли — чтобы с солдата сто шкур…
— Всего и нужно, что отправить их в ту же Грецию, и пусть там…
— Скажите, Константин, вы стрелялись в четырнадцать лет?
— Меня растили иезуиты, какое уж там «стрелялись».
— А я стрелялся! Да ещё и из-за женщины, каково?
— Да вы, дружище, тот ещё повеса, — бледный Раевский встал, упираясь в скошенный потолок мансарды. — Выпьем за вас.
Александр Львович стоял в дверях минут пять. Он давно уже не бывал в таких компаниях, всё вертелся где-то с краю чужой дружбы и веселья. В его лета жалеть о чём-то было поздно, и особенного стремления вновь оказаться в центре застолья Александр Львович не испытывал. Только стоял и слушал разговоры.
— Это всё для виду, Александр! Для виду! И вы, Иван Дмитриевич, не думайте. Я не таков. У меня душа…
— Войны вам не хватает. Осторожно, я уронил очки! Не двигайте ногой!
Александр Львович несколько раз ударил толстым и мягким кулаком о стену.