Странные сближения
Шрифт:
— Письма вам пришли, — сказал он.
— Ал! — лександр Львович! — икнул Якушкин. — Милейший! С-садитесь.
— Вы ведь подлинный хозяин пира, — согласился Пушкин. — Что ж вы не пьёте вместе с нами?
— Ради Бога, не говорите о письмах, — попросил Орлов. — Слышать не могу ни о каких письмах.
— А это не вам, — Александр Львович бросил на стол между бутылок два конверта. — Одно от Инзова, вы, Александр Сергеич, ознакомьтесь, вас касается. А это вам, господин Якушкин. Нынче утром пришло.
— …Вот такая, представьте, и вышла оказия.
— Вы празднуете что-то? — поинтересовался Александр Львович.
— Справляем тризну по гувернантке, — сказал Охотников. — Так вы меня не слушаете! Поручик, значит, был большим любителем…
— Т-тавайте, — у Якушкина немного заплетался язык.
Он распечатал конверт и подошёл к окну, вчитываясь.
— Я после прочту, — отмахнулся от письма Француз. — Что там Инзов может написать?
— Дозволяет вам остаться в Каменке ещё на некоторое время, — Александр Львович протиснул живот между стульев и взял со стола яблоко. В мансарде и без того было тесно, а с приходом Давыдова — и вовсе не повернуться. — Поздравляет с наступающим Новым Годом.
— Поздравьте и его от меня. А всё-таки, не хотите присесть к нам за стол?
— Пойду я, — Александр Львович, хрустя яблоком, стал проталкиваться обратно к двери.
— Тихо, — изменившимся голосом произнёс Якушкин. — Тихо, господа.
— А? — Орлов отставил стакан и завозился на диване, пытаясь повернуться к Ивану Дмитриевичу.
Из Якушкина разом выдуло весь хмель; он застыл у окна, худой и неустойчивый, широко раскрыв водянистые глаза.
— Беда, — выговорил Якушкин. — В октябре Семёновский полк бунтовал.
Вести из Петербурга — батарея Раевского — странный разговор — ещё немного о Марии и звёздах — странный разговор продолжается
В светлом пиршестве пируя,
Веселись, пока, кукуя,
Птица грусти средь лесов
Не сочтет тебе годов.
Якушкин снова опьянел, на этот раз крепко и некрасиво: он размахивал письмом перед собою, как флагом, всхлипывал и громко, но невнятно объяснял что-то Охотникову.
— Э-э-бур-бур-бур семёновцы мои! Аэ-эм-ыэ! — только и можно было расслышать. Охотников кивал и гладил Якушкина по хохолку.
— Довели ребятушек, — Орлов вышел из-за стола. — Пойду, Василию скажу.
У Якушкина выпросили письмо, и приглашённый Орловым Василий Львович зачитал части.
Лучшего из полков его величества больше не существовало. Солдатское терпение выпрямилось пружиной; «ребятушек» вправду довели муштрой. В Петропавловскую крепость под конвоем доставили первую государеву роту, проявившую самовольство, и весь полк взбунтовался. Товарищей потребовали освободить. Успокоить солдат приезжал лично Милорадович, потом явился с угрозами Бенкендорф, но всё было напрасно — утром полк вышел на площадь, без оружия, но с просьбой выпустить арестантов. Апеллировали в основном к тому, что негоже
— Что ж вы, орлы! — кричал сорванным голосом генерал Закаревский. — Срам! Вас сам государь на службу благословил, ребятушки! Что теперь — нет больше государева полка?!
Полк стоял вольно, сгрудившись, как базарная толпа.
— Так ведь и не государь наших братьев в крепости запер, — сказал кто-то.
Эти слова понравились семёновцам, но не долетели до Закаревского. Генерал услышал лишь, как зашумел и заволновался полк.
— Вашей вины нет, — сказал Потёмкин, выступая из группы генералов и идя к солдатам с повёрнутыми вперёд ладонями — как к испуганным собакам. — Приедет царь и решит участь роты, а вы расходитесь.
— Никак нет, ваше превосходительство, — ответил из толпы пожилой гренадер. — За друзей мы уж тут как-нибудь постоим.
Закаревский разъярился и стал брызгать слюной, крича:
— Срам! Срам! Стыдно смотреть на вас, мерзавцы!
В это время небольшой отряд семёновцев пробрался к квартире полковника Шварца.
— Окна, окна бей! — кричали усатые герои Отечественной войны, которых полковник два дня назад лично высек. — Вытащим его оттуда, пусть ответит перед судом солдатским!
Шварц не показывался.
Двое молодых гренадеров встали под окном, сдвинув плечи:
— Лезьте, братцы.
По ним, как по приставным осадным лестницам, забрались наверх четверо особенно ненавидевших Шварца. В комнате пробыли недолго, скоро обнаружив, что полковника здесь нет. Со злости посекли саблями кресло и разорвали висевший в углу полковничий мундир, потом открыли дверь ломящимся снаружи однополчанам. Всей оравою стали обшаривать дом. В спальне сидел, забившись в угол, большеглазый худенький мальчик лет десяти.
— Братцы, — повторял он, — братцы, братцы…
— Это кто тебе братец? — капрал Кириенко поднял мальчика за шиворот. — Шварцево семя, на отца похож! Топи его, поганца!
Орущего мальчишку бросили в ванну и стали давить, чтобы тот не высовывал голову из воды.
— Дитё совсем, ваше благородие! — ужаснулся кто-то. — Погубим мальца, гордиться, что ли, будем?
Ротный командир оттолкнул солдат и Кириенко, ожесточённо топящих младшего Шварца, и вытянул полуживого ребёнка.
— Успеем ещё с ним поквитаться, — сказал он, подворачивая мокрый рукав. — Если в отца уродился, на его век вины хватит, подождём.
За домом, в конюшне, глубоко зарывшись в собранную с вечера конюхами груду навоза и прелого сена, съёжившись и давясь, чтобы не кашлять от вони, лежал полковник Шварц.
Через час к дому прибыл Преображенский полк.
Стоящих на площади перед крепостью к тому времени уже окружили и по одному выводили. Арестованные шли спокойно, не сопротивляясь.
На рассвете всех, кроме оставшейся в Петропавловской крепости государевой роты, отправили морем в Кронштадт.