Странствия и приключения Никодима Старшего

Скалдин Алексей Дмитриевич

— Пойду, — ответил ей Никодим и, поцеловав ее руку, сошел вниз.

На выходе его встретил Семен и сказал:

— Барин, а знаете, где тогда молния-то ударила? На Бабьей меже, у круглого камня. Говорят, ключ там открылся — девки с грибами бежали, так видели. Не хотите ли посмотреть сходить?

Бабья межа и была та самая на бугре.

— Хочу, — сказал Никодим.

Но тут снова начался ливень и лил-лил без конца, весь вечер. И весь вечер прошел оттого черным и невеселым и в природе, и в душе Никодима.

Только на

утро, когда солнце снова ярко и тепло заблистало, Никодим вышел на двор и встретился с Семеном.

— Пойдем, Семен, на Бабью межу, посмотрим ключ, — предложил ему Никодим.

Повсюду сбегали бесчисленные ручейки от вчерашнего дождя и журчали-журчали. Бежал ручеек и по Бабьей меже, по бороздам, но не от дождя: ключ действительно там пробился — прозрачная вода веселой струйкой выходила из-под камня и бежала вниз, размывая землю, чтобы затем потеряться в кустах.

Никодим и Семен постояли, поглядели. "Как бы назвать этот ключ?" — подумал Никодим, но не подыскал названия, хотя оно и вертелось у него на языке.

ГЛАВА XXXV

У Праматери

Прожив до половины сентября в имении, Никодим захотел повидать Феоктиста Селиверстовича и в один прекрасный день собрался опять в Петербург. Втайне он надеялся встретить и госпожу NN. хотя наружно даже самому себе показывал, что встречаться с нею ему более незачем. "Все, все исчерпано до конца и без возврата!" — говорил он.

Дверь в квартиру Лобачева за Обводным каналом отворил Никодиму старичок в сильно разношенных, но чистых полосатых панталонах, клетчатом легком пиджачке и с шелковым клетчатым же платочком, обмотанным вокруг шеи, может быть, слуга, а по виду словно и нет. Откуда-то по всей квартире разносился шум — говорило сразу несколько человек, но что, нельзя было разобрать.

— Здравствуйте, здравствуйте, — зашамкал старичок (во рту у него не было многих зубов). — Разденьтесь, позвольте, я вам помогу. — И снял с Никодима пальто. — Почитай уж все собрались — вас, должно быть, ждут? — сказал он еще.

— Как меня ждут? — спросил Никодим. — Да ведь я так…

— Ах! Так, — ответил старичок, — ну, тогда извините: обознался я, да и много сегодня народу.

"А, может быть, и в самом деле ждут — кто знает этого Лобачева? Необъяснимый человек", — подумал Никодим.

— К кому же вы изволите? — спросил старичок.

— А я к Феоктисту Селиверстовичу Лобачеву. Что, нет его?

— Батюшки нет еще, нет пока, — ответил старичок, — и не знаю, будет ли. Вам, может быть, сестрицу его повидать?

— А разве у него сестрица есть? Я не знал.

— Как же, как же! Глафирой Селиверстовной величают красавицу нашу, — сказал старичок, берясь за ручку двери, ведущей в следующую комнату.

— Постойте, — удержал его Никодим, — на что мне, собственно, сестрица Феоктиста Селиверстовича? Я его хотел видеть. Вы лучше скажите мне, когда он сегодня может быть. Я еще раз зайду.

— Никак

невозможно-с, — ответил старичок, — порядок у нас такой, кому хоть невзначай сказали про Глафиру Селиверстовичу, должен человек ее повидать. Пойду доложу.

И вышел в соседнюю комнату. Шум, ворвавшись в переднюю через растворенную дверь, донес до Никодимовых ушей одну фразу: "Ничего-то вы не знаете, милостивый государь", — и тут же она оборвалась, как только старик дверь захлопнул. Через минуту старичок вернулся и сказал:

— Выйдут сейчас, красавица-то наша. Просили обождать. Да что вам тут стоять, прошли бы в залу.

Залой и оказалась та комната, в которую только что старичок выходил. В ней возвышался у стены громоздкий, очень старый рояль, по внешнему виду совершенно негодный к употреблению; крашеные полы были застланы свежими половиками; в плетеных корзинах-вазах стояли фикусы, латании, виноград, завивавшийся вверх по стене, по направлению к старомодному купеческому трюмо…

Никодим походил немного по комнате и сел на продавленный диван, который все-таки был там единственной мягкой мебелью.

Из залы шум и разговоры были слышны явственнее. Можно было понять, что говорят и мужчины, и женщины, и не в одной комнате. В комнате же рядом двое заговорили вдруг так, что каждое слово их стало слышно Никодиму.

— И совершенно напрасно вы так рассуждаете, — сказал визгливый тенорок, — если Марфушин не мужчина, то кто же вы тогда?

— Меня прошу не рассматривать, — ответил дьяконский хрипящий бас, — вы сами еще не лупа и не фотографический аппарат. Что же касается Марфушина господина, то мнение мое было, есть и будет о нем непреклонно.

— Не понимаю, не изволю понимать, — возразил первый, — говорим с вами мы чуть ли не полчаса, а вы так и не можете мне объяснить. Уперлись на своем: не мужчина да не мужчина.

— Потому что и объяснять нечего. История сия всякому очевидна, Дальше Никодим ничего не услышал, так как собеседники, должно быть, вышли в другую комнату. Но следом за ними впорхнули двое других; именно впорхнули, судя по шелесту шелковой юбки и сдержанному смешку.

— Хи-хи, — засмеялся женский голосок, — а ты купишь мне, Ванечка, синие шелковые подвязки? Вместо ответа послышался поцелуй.

— Бесстыдник. Не хапайте, где не следует, — сказала она, — вот я вас по рукам… И снова:

— Ванечка, а Ванечка, ты купишь мне… Дальше не было слышно: должно быть, она сказала ему что-то на ушко.

Тут уже захихикал он и сказал:

— Куплю.

Опять прозвучал поцелуй, и затем птички выпорхнули.

Тяжелой поступью вошли снова двое. Один говорил медленно и рассудительно, другой только слушал.

— По зрелом рассуждении, дочери Лота, конечно, греховные девицы. Но посмотрите, как сказано о них в Библии. Нельзя не восхищаться той простотой, с какой написатели сей священной книги решали сложнейшие вопросы. Поэтому…