Странствующая труппа
Шрифт:
– Отпустим. Сойдемся. Сади редьку-то! Что ж рюмки пустые стоят!
Нотариус опять налил. Выпили.
– Позвольте, господа, уж теперь от меня лимонаду с коньяком для первого знакомства… – предложил сын головы.
– Ай да Вася! С чего это ты раскутился? – воскликнул Глоталов. – А не боишься, что отец «Травиату» из русских песен на твоей голове сыграет?
– Ставь, ставь! Угощай бедных артистов! – хлопнул его по плечу резонер Днепровский. – За это тебе сторицею воздастся.
Сын головы приказал подать коньяку и лимонаду.
– Два дела сделано. Лес есть, занавес есть. Теперь мебель на сцену, лампы для освещения театра и сцены…
– Мебель? – проговорил нотариус. – Вот насчет мебели у нас плохо.
– Позволь… Да какая же такая особенная мебель в «Грех да беда»? Ведь мы «Грех да беду» ставим. Четыре стула, стол, шкапчик – вот и все… – возразил Днепровский.
– Однако ведь надо еще и водевиль поставить. Кроме того, придется и другие пьесы давать. Ведь не один же спектакль мы дадим.
– Мебель придется здесь по домам собирать. Мебельной лавки здесь нет, – заявил нотариус. – Впрочем, кой-какую мебелишку я от себя дам. Надеюсь, и лесничиха не откажет.
– Желаете двухспальную кровать? Жертвую. У меня после покойницы жены осталась! – воскликнул Глоталов.
– Ха-ха-ха! Да на что нам двухспальную кровать? – разразился хохотом Безымянцев. – Нам нужно мягкую гостиную мебель.
– Да и не одну гостиную. Нужно и в зрительную залу три-четыре ряда стульев поставить, – прибавил Котомцев.
– А это уж придется у головы из ратуши попросить. Больше взять негде.
– Вася! Это уж твое дело! Сваргань! – хлопнул Глоталов по плечу сына головы. – Или боишься отца?
Юноша опять сконфузился и замялся.
– Действительно, у нас папенька на этот счет на манер вампира… – тихо произнес он, потупя взор при виде обращенных на него взглядов актеров.
– Нет, нет. Не требуйте от него, господа, этого… – сказал нотариус. – Пусть уж он только лес доставит в театр, а стулья для театра у головы лесничиха Ольга Сергеевна Гусина выпросит. Насчет стульев у нас, впрочем, было просто, когда мы любительский спектакль ставили. Два ряда стульев из ратуши было, действительно, поставлено, а потом, когда билеты на эти стулья были проданы, то всем объявили, что кто хочет в стульях сидеть, то пусть только платит деньги за билеты в стулья, а стулья свои пришлет. Так и делали. Присылали с прислугой свои стулья, а потом и сидели на них.
Подали лимонад и коньяк.
VI
Котомцев хоть и отказывался от водки и вина, но так как угощали его все нужные люди, то пришлось выпить изрядно, так что в номер к себе поздно ночью вернулся он значительно захмелевший. Жена и свояченица уже спали. Он постучался. Ему отворила жена. Она была босиком, в рубашке и ночной кофточке.
– Пьян? И не стыдно это тебе! – воскликнула она, видя при свете свечки его красное лицо и чувствуя сильный спиртной запах.
– Да ведь сама же ты послала
– У вас все невозможно! Срамник… Бесстыдник… Смотри, даже шатаешься!
– Зато много дела сделал. Занавес есть, портал есть, афишки будут. Вот даже два стула в первом ряду на первое представление продал.
Он вынул из брючного кармана скомканные трехрублевку и рублевку и бросил их перед женой на стол.
– Швыряй деньги-то, швыряй! Много их, должно быть, у тебя.
– Я чтоб тебе показать.
– Много ты помнишь обо мне! Как же! Селянки-то порцию мне с Дашей только пообещал прислать из трактира, да так и забыл.
– Таня! Прости! Голубушка, прости! Действительно, забыл, – хлопнул себя Котомцев ладонью по лбу. – Пришел в трактир – наши актеры сидят и пьют с публикой. Один пристает, другой пристает…
– А мы с сестрой ждем, голодом сидим. Уж в двенадцатом часу ночи велели подать себе самовар и напились чаю с булками. Третий день не обедаем. Такая жизнь несносна.
– Но отчего же вы сами не спросили себе селянки? Отчего не послали в трактир коридорного?
– Бережем твои финансы. Думаем, не прислал ты, так уж почему-нибудь рассчитываешь. Городишко глухой… Бог знает, возьмем ли еще здесь какие-либо сборы.
Последние слова жена говорила уже лежа в постели. Она и ее сестра спали за альковом, на кровати. Котомцев раздевался и укладывался во второй половине комнаты на диване. Не было ни простыни, ни одеяла. Он улегся на свою красную кумачовую подушку без наволочки, прикрылся пледом и докуривал папироску.
– Первый спектакль в воскресенье… – говорил он жене. – Ставлю «Грех да беда» Островского. Тебе Татьяну играть. Ситцевое и шерстяное простенькое платье у тебя есть. Для лесничихи надо будет водевиль пристегнуть. Роль Бабаева навязали нотариусу. Завтра афишу составим. Виделся с жидом-типографщиком. Он же и здешний ростовщик. Просил его выкупить твои заложенные в Петербурге платья. Показывал квитанции. Ведь надо же выкупить тебе платья. Без платьев и играть нельзя.
– Ну, и что же? – спросила жена.
– Ростовщик-то? Ни да, ни нет. «Надо, – говорит, – видеть, какой будет первый сбор в театре». Стало быть, ко второму спектаклю уж нечего рассчитывать платья иметь.
– И к третьему, должно быть, не увидаешься с платьями. Ужасный городишко! Я прошлась вчера с Дашей по улицам. Десятка полтора хороших домов, а остальное лачуги да избы. Все беднота. Кому тут в театр ходить!
– Говорят, надо мировому судье визит сделать. Все от него зависит. Сказывают, тут как-то на Масленой приезжал фокусник и чревовещатель и первое представление устроил у мирового на дому, разумеется, даром, так тот ему потом весь город согнал на его вечера, а вечера он давал в здешнем училище. Два вечера дал, и зал был битком.