Странствующий
Шрифт:
Вроде бы разумно говорили братья… Только душа моя не желала раскрывать тайну непостижимую. Это подобно восхождению на гору святую, на которой обувь положено «иззуть», то есть очиститься от страстей, чувственных образов, ограничивающих неохватного и непостижимого Бога узкими рамками поврежденного грехом ума. Святые отцы считают откровение о Святой Троице 3/4 высшим из данных человеку Господом. В этой тайне все так высоко и совершенно, что даже касаться ее нашим слабым рассудком страшно и бесполезно. Никак не способен человеческий разум соединить три в одно и уравнять троицу с единицей…
Да молчит сейчас поврежденный гордыней разум. Но глаза пусть плавно
О, брат мой, блаженный иконописец, ты слушал эту тишину вечности, ты дышал ею, ты изливал ее из сердца своего 3/4 иначе как бы ты смог это передать мне, убогому и суетному. Ты жил этим вечным покоем, брат.
Где мои страсти, капризы, ропот, сомнения, похоти? Все утонуло, как песчинки в океане божественного покоя. Глубокое пространство вокруг Троицы, всё живое и неживое, сам воздух и время 3/4 наполнены весенним золотистым сиянием. Как просто принимает сердце этот покой. Как доверчиво льнет душа к этой тихой радости. Как все существо мое, вызванное Им некогда из небытия, узнает Создателя своего и усыновляется поклонением Отцу. Все замолкает, все упраздняется 3/4 лишь золотистая благоуханная тишина вечности живет в бездонной вселенной в этот миг. И вечно.
«На пороге двойного бытия»
Мы выходим из храма, устало шагаем домой. Внезапно порыв шквального ветра стреляет в нас очередью крупного дождя со снежной крупой. Холодные струи секут лицо и одежду. Укрыться негде. За минуту промокаем насквозь. Дверь нашего дома закрыта. Под канонадой дождя ищем хозяина, стучим по очереди в окна и двери соседних домов, но бесполезно. Наконец, когда холод проникает до самого спинного мозга, сталкиваемся с хозяином. Он сложен пополам, бредет по улице нам навстречу.
Входим в дом, меняем одежду и забираемся на печь. Хозяин второпях растапливает ее, наполняя дом едким дымом. Пока печь нехотя нагревается, мы лежим, укутавшись в одеяла и тулупы. Валерий быстро согревается. Для меня же все эти древние приемы выживания, как мертвому припарка. Озноб не унимается. Холод проникает все глубже, наполняя тело ледяной кашей. Голову со всех сторон стискивает стальной шлем, с каждым ударом сердца сильнее, жестче...
Сознание то проваливается в темную пропасть, то снова возвращает меня на печь в задымленной горнице. Мне в рот пытаются влить какую-то горячую жидкость, но стиснутые губы не разжимаются. Снова провал. На этот раз не очень глубоко, потому что кожей и ноздрями чувствую горячий воздух, спина упирается в раскаленные камни. Кажется, сейчас я покроюсь волдырями от ожогов. Но внутрь тепло не проходит. В глубине тела трещит арктический мороз. Снова провал. Из дальнего темного туннеля выезжает длинная череда слов и проникает в мозг. Это почти забытые стихи:
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
Но ниспошли остуду и дремоту
На мое тело, длинное, как жердь.
Я так устал. Мне стало все равно.
Ко мне всего на три часа из суток
Приходит сон, томителен и чуток,
И в сон желанье смерти вселено.
Мне книгу зла читать
А книга блага вся перелисталась.
О матерь Смерть, сними с меня усталость,
Покрой рядном худую наготу.
На лоб и грудь дохни своим ледком,
Дай отдохнуть светло и беспробудно.
Я так устал. Мне сроду было трудно,
Что всем другим привычно и легко.
Я верил в дух, безумен и упрям,
Я Бога звал 3/4 и видел ад воочию,
И рвется тело в судорогах ночью,
И кровь из носу хлещет по утрам.
Одним стихам вовек не потускнеть,
Да сколько их останется, однако.
Я так устал! Как раб или собака.
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Это еще зачем? Неужели мои дела так плохи? Однако неспроста эти слова. Все мое существо отвергает само звучание этого страшного слова. Я только что 3/4 всего несколько минут назад 3/4 плескался в огромных волнах жизни. Подумаешь, простуда!
…Это стихотворение на пожелтевшем листочке, набранное с опечатками неуверенной машинописью, много лет лежит в старом дневнике. Кто-то однажды оставил его на моем столе. Может быть, по рассеянности. А может, намеренно, как немое предложение к прочтению. Иногда я на него натыкаюсь, перечитываю. Оно обжигает, как прикосновение к остывшему трупу. И снова запихиваю в общую тетрадь. Иной раз показываю друзьям, из тех, кто читает, кто не брезгует рифмами, но одни сразу возвращают, не дочитав до середины, другие пожимают плечами в недоумении. Кто автор? Никто не знает.
Но вот через несколько лет открывается имя автора: Борис Чичибабин. Я проговариваю эту смачную фамилию, пытаюсь представить себе человека, у которого тело, как жердь, а из носу хлещет кровь. Тело вижу. Лицо же размыто, как свежая акварель под струей воды. Несколько лет наш односторонний диалог с автором то оживает, то снова смолкает. Но смерть не та тема, которую любит здоровый человек, полный жизнью. И лишь когда редкая по молодости болезнь укладывает меня в постель, выдергиваю пожелтевший листок и мучительно вчитываюсь в усталые строки, молящие о пощаде. И ничего не понимаю. А потом выздоравливаю…
Меня выбрасывает из мутного омута липкой боли наружу. Здесь все раскалено до свистящего пара. Окружающее накаляется докрасна, и я сам вскипаю тысячью пузырей. Провал. Погружаюсь на глубину, но и здесь все горит.
О, сказавший, что сердце из камня,
Знал наверно: оно из огня.
Ну, вот, теперь отец Борис философским дневником терзает. Ладно, хватит! Сколько можно меня испытывать? Я что 3/4 железяка? В ответ молчание. Вокруг 3/4 только эхо от моих стонов, мычания и шум огня. Ну, ладно. Я все понял. Ладно, я плохой. Ну, что еще от меня нужно? Жар и холод сменяются. Мое тело, кажется, от напряжения пошло трещинами. Во всяком случае, губы точно трещат по швам, по всей поверхности до самого горячего дымящегося мяса. Моего. Родного.